-
мой дружок мою манду с площадью нашего апостола путает
Слова были одеждой событий или явлений
затыкая нам рот, вы развязываете нам руки
Эту тональность точнее всего назвать словом «надрыв». Надрыв — парадоксальное состояние между скандалом и ступором, до предела неадекватным выражением и невозможностью выразить себя. Он возникает там, где привычная коммуникация — семейная, любовная, дружеская — оказывается не совсем возможна.
гамма эмоций определяет гражданскую позицию едва ли не в большей степени, чем принципы и убеждения
Испытываешь ужас не перед ужасами войны, а перед тем, что ужаснее всех ужасов, перед сознанием бессилия человеческого разума
Та способность, что отделяет человека от животного, что составляет его достоинство, оказывается ненужным, бесполезным придатком.
Политика в самых разных проявлениях все больше опирается не на рациональный выбор, а на вихри эмоций — создаваемые сверху, индуцируемые через средства массовой коммуникации, транслируемые через соцсети.
Популизм апеллирует к той части обывателей, которые считают себя компетентными, никакой компетенцией не обладая. И эти люди создают пену, в которой человек, мало чем в обычной жизни интересующийся, начинает воспроизводить пропагандистские формулы.
ужасным было и самоощущение этой висящей в воздухе элиты, которая все время должна была себе придумывать какой-то народ
Но всюду идеологи народа или нации говорили: нация — это мы. А в России для идеологов народа, которые придумывали его модель, народ — это они. Это какие-то другие люди, от имени которых ты разговариваешь. Меня всегда поражала песня «Вышли мы все из народа». Куда мы вышли из народа? Мы были в нем, но потом мы вышли из него. Или «хождение в народ». Откуда народники ходили в народ, где они были до того, как пошли в народ? Народ — это всегда другие, не артикулированные, немые, они не могут говорить. И ты наделен не только правом, но и обязанностью бесконечно разговаривать от их лица. Решать, что им нужно, определять, кто они такие.
в какой-то момент ты чувствуешь, что этого недостаточно, что это не передает всей сложности твоего эмоционального опыта, что он сложнее, труднее, непонятнее и в расхожие образцы совершенно не укладывается. Отсюда и возникает потребность в чем-то абсолютно специфическом, уникальном, новом, потому что только в чужом уникальном ты можешь узнать свою собственную уникальность. Свои собственные неповторимые проблемы и переживания.
Предельно по-носорожьи серьёзен
Если факты соответствует их ожиданиям – ОК. Если не соответствуют – тем хуже для фактов.
Пробелы — разрывы — пустоты — это то, что прозе необходимо так же, как жизни. Ибо в них — в пробелах — возникает еще одна тема, еще одна мысль
Если мы откажемся от презрения, мы лишим себя последнего оружия», «Пусть это чувство будет внутри нас и абсолютно невидимо со стороны, но оно должно быть».
Кто погиб на войне, кто умер от болезни, иные пропали безвестно. А некоторые, хотя и живут, превратились в других людей. И если бы эти другие люди встретили бы каким-нибудь колдовским образом тех, исчезнувших, <...> они не знали бы, о чем с ними говорить. Боюсь, не догадались бы даже, что встретили самих себя
Одно хватал, что попроще, а другое откладывал на потом, на когда-нибудь. И то, что откладывалось, постепенно исчезало куда-то, вытекало, как теплый воздух из дома, но этого никто не замечал, кроме меня
Немножко больно, зато потом будет хорошо. Важно ведь, чтоб потом было хорошо. А он не закричал, не затопал ногами, просто выпалил несколько раздраженных фраз, потом ушел в ванную, помылся, почистил зубы и сейчас будет спать
Все вместе и еще много другого, такого же чужого, нанесенного издалека — казалось бы, чужого! — и составляет громадную нелепицу, вроде нескладно сложенного стога сена, мою жизнь
мужское старение — и потеря достоинства, и растянутая во времени сдача и гибель, и аналог болезненной немощи, поразившей общество
Маргинализация рабочего класса завершена, его революционный потенциал в контексте западноевропейской цивилизации исчерпан. Но хоть смерть и пришла, жизнь все еще не знает об этом, а потом — продолжается. На постсоветском пространстве это состояние «не-жизни» существует в уникальном контексте: его населяют люди, выросшие в декорациях социалистического мифа о престиже рабочего класса. Принадлежность к нему даже спустя 30 лет после развала СССР осознается людьми, оказавшимся где-то на обочине жизни, как парадоксальная привилегия.
Подвиг просто является необходимым элементом цикла. Его искра разжигает не революционное пламя, а погребальный костер для совести. Подвиг является необходимой индульгенцией, которая позволяет героям никогда не меняться.