-
Вялым хуем в семье порядок не наведешь…
метаирония есть инструмент обессмысливания
мне известен секрет, как любую из вас сделать красавицей, королевой жизни, только для этого нужно истратить всю жизнь
нежные девочки смутились ровно на длину опущенных разочек застенчивых ресниц
не будем о серьёзном говорить, пусть в нелюбви господствует безверье, чёрт знает, почему и откуда я помню такие стихи, беспечный мир, бокалы, фонари… и женщины, красивые, как звери
в возрасте, достойном соболезнования
возводил умение дорого и со вкусом одеться в категорию нравственную
Коньяк был дёшев, кофе тоже; девочки брали рюмочку коньяку за двадцать копеек, чашечку чёрного кофе и, изящно куря, за двадцать семь копеек вели красивую жизнь
Да, конечно, сейчас мы с ней вместе приберём весь этот разгром. Она уберёт в шкаф постель, на которой спала, унесёт бутылки, посуду, рубашки, пижамные штаны, а я возьмусь помогать, я не могу оставаться без дела, видя её торопливость и неловкость в желании сделать как лучше, я, конечно, возьмусь помогать, вытру пыль со старого дерева, с подоконника, вытру пыль с книжных полок, вытру стулья, сложу и снесу в коридор раскладушку, уберу в шкаф рассыпанные бумаги, растолкав уверенно уверенно книги, чтобы прямо стояли и выглядели приличней, я ведь очень прилично умею убирать и в особенности раскладывать книги, и, пока она моет посуду, подмету с мокрой тряпкой на швабре затоптанный пол, вымету пыль из углов, за тахтой, за шкафами, вымету мокрой тряпкой окурки и пепел, обрывки счетов из прачечной, горку вялых пожухлых иголок под ёлкой, раздвину на место мебель, чтобы был уют и порядок, вынесу мусор и случайно упавшую лампу и, пока она что-то готовит, натру до бального блеска потускневший паркет. Будет пахнуть морозцем, паркетом и ёлкой, я спрысну ёлку свежей водой, будет пахнуть паркетом и ёлкой, предпраздничной чистотой, и она, без джемпера, но в сапогах, на высоких загадочных каблуках, в уютном домашнем передничке, чистом, из модного серого полотна с цветной оторочкой, войдёт, отворив осторожно дверь, и с благодарностью мне улыбнется за то, что в комнате стало так ясно, так легко и нарядно, в благодарности тихой улыбки будет и сострадательное понимание, она-то знает, каких это стоило мне трудов, и знает, что я не приму благодарственных слов, я считал своим долгом помочь ей, но, вы знаете, редкий мужчина сумел бы навести здесь уют и порядок, мужчины, вы знаете, так неумелы, ни один из её друзей не смог бы такого сделать, я искренне вам благодарна, какая жалость, что прежде мы были, увы, незнакомы, так она улыбнётся мне и внесёт на подносе нарезанный тонко хлеб, мельхиор, заливное, тарелочки с тонким золочёным фестоном, льняные салфетки, приятный парок, и матовый лёд бутылок, перезвон тонких узких высоких рюмок. Мы зажжём огонёчки ёлки, в полутьме, ведь уже будут сумерки, незаметно сгустившиеся за окном, это кажется, что прибрать всю квартиру, перемыть всю посуду и приготовить еду дело четверти часа, в действительности пройдут часа два или три, мы проголодались, за окном наступает вечер и город зажёгся огнями в синем проёме между шторами, мы зажжём огонёчки ёлки, одни будут светиться ровно, а другие, рассыпанные в полутьме, будут медленно, успокаивающе загораться и пропадать, да, реле, что стоит под ёлкой, давно мне знакомо, и с неясной, наставшей вдруг скованностью оттого, что уже можно сесть за стол, руки вымыты, мы присядем, – загадочным образом сблизившись в общих хлопотах, сблизившись в общей заботе об уюте и чистоте, близость общих домашних хлопот ни к чему не обязывает, нам приятно, что мы это знаем, и молчаливое знание, ставшее вдруг соглашением, станет первой приятной тайной, – не много ли это? не знаем, но, из гордости и смущённости, она вдруг встрепенётся, обнаружив, что в кухне оставила соль, озабоченность и восклицание сразу что-то ослабят в нашей совместной тайне, но смущение и поспешность лишь усилят таинственность, окружённую полутьмой, отражением огонёчков нарядной тёмной ёлки, в чисто прибранной мною, торжественной полутёмной комнате будет светить, отражаясь в окне, в тёмных стёклах книжного шкафа, и паркете, разноцветными огонёчками ёлка, света вполне достаточно, чтобы высветить новогодним мерцанием столик, сервированный на двоих, огонечки будут мерцать в нарезном стекле, запотевших бутылках, вымытой пепельнице и хрустале, мельхиоре, но забыта, случайно ли, я не знаю, на кухне оставлена соль, и она, по-женски встревожась, немного всполошённо и смущённо встанет и принесёт эту соль, крупную, нежно рассыпчатую, в крутобокой плошечке, вырезанной из сырой липы, встанет и принесёт, зная, что я буду слушать быстрый уверенный стук каблуков, высоких и мимолетно смущённых отсутствием соли и собственной смутной поспешностью, принесёт эту соль, уже зная, что я искренен в помощи, в простоте и в умении делать любое дело, и на обратном пути, чуть замедлив шаг, озаботится женским вопросом, а не слишком ли я буду прост для неё, да, я прост, и всё же есть лёгкая, заманчивая напряжённость в позднем завтраке, пустяки, в эту пору темнеет рано, в позднем завтраке с юной, красивой и ещё на рассвете неизвестной мне женщиной, соль принесена. Она мило, боком присядет, отмахнув со лба выбившуюся, непокорную прядь, она устанет немного и разгорячится, разволнуется, устраивая наше скромное, на двоих, застолье, нет, волнение следует относить лишь к столу, и я понимаю, я хвалю только стол, и она, едва запыхавшись, запыхавшись, с упрямо спадающей светлой прядью, которая делает её чуть небрежней и много милей, вскинет голову с лёгким вызовом и посмотрит небрежно: ну, как? – и я вынужден буду признать и улыбчивым тихим кивком подтвердить: хороша… а она, отвлекшись уже, будто не было этого взгляда, захлопочет легко над столом, а передник, с улыбкой напомню я, да, немного смутится она, с должной мерой достоинства, передник она снять забыла в делах, и спокойно и женственно снимет передник, сложит вдоль и повесит, не глядя, на спинку стула у себя за спиной, и за что же мы выпьем, спрошу осторожно я, выжидательно прикасаясь пальцами к ледяному, приятному пальцам стеклу узкой высокой рюмки, за что же мы выпьем, она чуть вздохнет, отрешаясь от утра, от бестолково ушедшего невесёлого дня, день ушёл, ну да бог с ним, что тут жалеть, и внимательно, словно увидев впервые, задумчиво поглядит на меня, в мои выжидающие глаза, женщина с тонкой печалью… как мне с ней было скучно! Серый день, как немытый стакан, стоял в серой разгромленной комнате.
— Нет, – сказал я. – Увы, я спешу.
Париж моих юных мечтаний, голубой Париж книг и беспечный Париж на упругой короткой волне ничего не имели сходного с грузным одышливым городом серых забот
…цель нашей жизни путь к покою; проходим для того сей путь, чтобы от мразу, иль от зною под кровом нощи отдохнуть
бедствия нынешнего образования в том, что оно прячет истинные размеры человеческого невежества, имея дело с людьми старше пятидесяти лет, мы точно знаем, чему их учили, а чему нет
ты прекрасна и бесчувственной красой… – …как же ласки и обиды расточать привыкла ты… – …в порочном сердце жизни нет… твоею прелестью надменной кто не владел во тьме ночной… трижды справедливо заметил великий писатель о всех петербургских камелиях и аспазиях, что во всём мире похожи друг на друга, и имеют то общее сходство с котлетами, что ими можно иногда наслаждаться, но говорить о них совершенно нечего
Вечный сюжет искажает, или даже отвергает всё, что имелось в действительности. Вечный сюжет объемлет всё предыдущее, приемлет его, очень своеобразно и прихотливо; что существует в мире некая общая сумма памяти, информации, живущая и изменяющаяся по загадочным, присущим лишь ей законам; что пред законами этими оказалось бессильно книгопечатание, и значит, окажется бессильным и изобретение компьютеров; что эти законы сродни законам искусства, где в каждом следующем порядке существования узаконивается лишь то, что являлось беззаконием в предыдущем; что вся эта сигма бесконечно неустойчива в самой себе, и сама в себе неудержимо меняется; что периодически изменчивость каких-то её областей завершается устойчивостью формы; и что конечным, устойчивым состоянием этой, изменчивой по природе своей, сигмы информации является: миф. Миф отрицает действительность, потому что миф ищет сущность, миф близится к истине, и бесполезно искать в мифе даже мельчайшие клочья некогда бывшей действительности, миф обманчив, и порою, взамен приближения к истине, уходит в чистую игру.
Грифель в циркуле убеждён, что он движется по прямой: ножка циркуля властно уводит его в неисчислимость; в иное устройство мира; и в известном смысле, творение циркуля, результат сотворчества грифеля, неподвижной иглы и двух соединённых в верхушке ножек являет видéние, непостижное уму:
любовь, как и искусство, есть исцеление человеческого несовершенства; вероятно, любовь и искусство начинаются разделением души, и само восприятие, изначальное, любви и искусства, как и деление души, являются страданием; и неважно, рождена ли сия любовь из разума, или же из неосознанного желания; наслаждение – и есть страдание; любовь уже есть причастность желаемому, тут всё дело лишь в том, что природа желаемого должна быть уже присуща желавшему: необходимо присуща, присуща заведомо, присуща изначально, присуща всегда;
древние врачи находили любовь болезнью близкой к безумию, и лечить предписывали её вином, прогулками и совокуплением
изначально искусство возникает как потребность закрепления переживания; затем: развитие переживания; затем… любопытно и довольно сложно это всё происходит: но развивающемуся переживанию, переживанию уже воображённому, нужен свой мир; начинается творение мира;
как постичь враждебность полов и мучительную нужду их друг в друге, трагическую вечную и неодолимую их разобщённость, их вечное существование в различном биологическом мире, в несовместимом времени, и никогда моя душа, смущéнная рабыня Вашей, не повстречает Вашу: в бескрайней вечности…
читать критику, записал в ожесточении Александр Сергеевич, всё равно что подслушивать у дверей кабака, что говорят про нас наши холопья…
тайных сил… всё в ней алкáло слёз и стона, питалось кровию моей
кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей… от делать нечего друзья; почти перед смертью он вновь вернулся к тому же размышлению: о люди! жалкий род… жрецы минутного! поклонники успеха…
…влюбляемся и алчем утех любви, но только утолим сердечный глад… уж охладев, скучаем и томимся… – …когда красавица твоя была в восторге, вупоенье, ты беспокойною душой уж погружался в размышленье… а размышленье – скуки семя… – …любви невольной, бескорыстной невинно предалась она, что ж грудь моя теперь полна тоской и скукой ненавистной?.. – и уже в самом начале жизни: …томила жизнь… – …безверия мученье… – …пустая красота порока блестит и нравится до срока… хоть и взгрустнётся о ветрености милых шлюх, однако спасение ещё видится единственно в Женщине;
Если для эпохи модерна субъект — невротик, для эпохи постмодерна — шизофреник, то для эпохи диджимодерна — аутист, который создает свою цифровую вселенную
Эта книга не о чем то, она и есть это что-то
Кругом стремились мириады мертвых
К престолу бога, и господь поднялся
И проклял без изъятья всех, кто жил!
И не было прощенья никому:
И искупленье стало мертвой буквой…
И богородица прижалась в страхе
К престолу сына и просить не смела
За эти тьмы поднявшихся грехов!
И оказалась благодать ненужной…
«Не нужной потому, сказал господь,
Что осенить пришлось бы благодатью
Одних только сирот мертворожденных,
Детей без имени и недоносков!..
Все, все виновны». Так сказал господь,
И бледен стал приговоренный мир
Пред гневом господа. В зеленом свете,
Струившемся не от погасших солнц,
А от господня гнева, – трепетал он.
Я стоял в кафе в каком-то итальянском городе, ждал трамвая. И смотрел, как бармен разливает вино, протирает стаканы. Следил за мельканием рук. Вот вершина механики и цивилизации, а не корабли и самолеты...
Развитый человек ассоциирует себя не с героем, а с автором
Жизнь его — краткий миг от эрекции до эякуляции с бизнес-ланчем посередине
Наступила смысловая сингулярность
Русским важен стремительный прыжок из обычного состояния в прекрасное будущее
Чередование сверхнапряжения и апатии замешанное на фатализме и покорности судьбе
Они выпрыгнули за грань, и их страна, никогда не умевшая просто жить, теперь нагоняла собственное предназначение
Ни один секс не стоит стольких разговоров
Авангард не останавливается: разрушает образ, отменяет образ, доходит до абстракции, до безобразности, до чистого холста, до дырки в холсте, до сожженного холста; в архитектуре требования минимализма приводят к садовому забору, к дому-коробке, к параллелепипеду; в литературе – к разрушению дискурса до крайней степени – до коллажей Бэрроуза, и ведут еще дальше – к немоте, к белой странице. В музыке эти же требования ведут от атональности к шуму, а затем к абсолютной тишине.