Без кайзера нет Германии. Как боязнь демократии не дала немцам выиграть главную битву 1914-го
Военное министерство было против мобилизации рабочих, сплошь зараженных социалистической идеологией
Для французов Марнское сражение, начавшееся 5 сентября 1914 года, – аналог битвы под Москвой в 1941 году для русских. Вопрос был: устоит ли Франция на краю пропасти или Первая мировая война закончится здесь и сейчас триумфом Германской империи. Это был момент истины, который определяет ход истории не на недели и месяцы, а на годы вперед – и обе стороны это понимали.
Марш мимо Парижа
К началу сентября 1914-го ситуация для французов и высадившихся на континенте англичан складывалась драматически. Французское командование поначалу недооценило мощь немецкого правого крыла, обходящего хорошо укрепленную франко-германскую границу через нейтральную Бельгию. Бельгийцев, попытавшихся защищаться, немцы с боями отбросили к Антверпену, а затем 30 пехотных дивизий трех армий (1-й, 2-й и 3-й) обрушились на 16 англо-французских. Итог был предсказуем: левый фланг союзного фронта потерпел поражение и откатился на юг, дорога на Париж была открыта.
Результат первых боев был настолько убедительным, что германская Ставка во главе с генералом Мольтке-младшим, уверившись в разгроме противника, 26 августа изъяла из состава 2-й и 3-й армий два корпуса (4 пехотные дивизии). Их отправили в Восточную Пруссию, которую в тот момент затапливало русское наступление. Однако чем дальше гнались немцы за отходящими к югу англо-французами, тем тревожнее становилась обстановка и на Западном фронте.
По первоначальному «плану Шлиффена» (названному в честь его разработчика, начальника немецкого Генштаба в 1891–1905 годах) растянутый немецкий фронт должен был обойти Париж с севера и только затем резко поворачивать на юго-запад, загоняя французские армии в гигантский котел в Лотарингии. На практике выяснилось, что для такого масштабного охвата у немцев не хватает войск. Правофланговая 1-я армия генерала Клука вынуждена была свернуть на юг, не доходя до французской столицы.
Реакция французского главнокомандующего генерала Жоффра была логичной: перейти к обороне на фронте южнее Вердена, перебросить оттуда все освободившиеся войска к Парижу, пользуясь его великолепным железнодорожным узлом, и ударить в открытый правый фланг немцев. В результате этой перегруппировки теперь уже союзники на дуге от Вердена до Парижа получили преимущество: 55 пехотных дивизий против 44 германских. Между ними и завязалось встречное Марнское сражение с участием более 1,5 млн человек.
Генерал Клук, надо отдать ему должное, быстро расшифровал французский план и принял меры. Ему не только удалось остановить наступавших французов, но и в трехдневных боях нанести им чувствительный урон. Однако для этого Клуку пришлось сосредоточить против них все армейские корпуса 1-й армии. В результате между ней и 2-й армией образовалась брешь шириной до 50 км, прикрытая лишь слабыми кавалерийскими заслонами. 8 сентября в нее, как вода в пробоину, хлынули английские дивизии.
Прорыв англичан сквозь «марнскую брешь» 8 сентября 1914 года. Римскими цифрами обозначены номера корпусов, арабскими – армий и дивизий
Чтобы избежать окружения, немцам пришлось отводить свои войска на север. «Чудо на Марне» свершилось.
Сумма усилий плюс сумма ошибок
Итог Марнской битвы имел громадные последствия для войны, а следовательно, для мировой истории. Французы словно переродились, уверовав в свои силы и сбросив тяготевшее над ними «проклятие 1870 года». Если первые бои Приграничного сражения в августе 1914-го действительно напоминали им о катастрофах той несчастливой войны с немцами, то теперь миф о непобедимости германской армии был развеян по ветру.
Для Германии поражение означало крах «плана Шлиффена», который должен был обеспечить ей быструю победу – при этом никакого запасного варианта у нее не было. Вскоре фронты застынут в позиционном тупике, война из молниеносной превратится в затяжную, а в ней преимущество окажется на стороне противников Рейха, обладавших куда большими ресурсами. «Чудо на Марне», таким образом, стало первой глыбой в фундаменте конечного триумфа Антанты в 1918-м.
Естественно, у столь значимой победы нашлось немало отцов. Русские уверены, что это они спасли Париж: если бы немцы не отправили два корпуса на восток, у них хватило бы сил закрыть разрыв между 1-й и 2-й армиями. Бельгийцы напоминают, что они тоже отвлекли на себя два немецких корпуса под Антверпеном. Англичане упирают на то, что это их армия вошла в «марнскую брешь». Французам порой приходится напоминать этому разноязыкому хору, что солировали в нем вообще-то они.
Корректно будет сказать, что к поражению немцев привела сумма усилий всех союзных армий, наложенная на сумму ошибок германской Ставки. Из этих ошибок наибольший вес дадут две. Первая: отправка тех самых двух корпусов на восток. Если «расход» войск на блокаду бельгийцев в Антверпене был неизбежным оперативным злом, то это решение было чистым капризом Ставки: захотелось выиграть войну с сухим счетом, не потерпев ни одного поражения. Самое же интересное, что в Восточной Пруссии немцы вполне справились и без этих подкреплений, еще 30 августа окружив 2-ю русскую армию и переломив ход сражения в свою пользу. А вот на Марне – нет.
Вторая ошибка была совершена еще до войны и имела более глубокие причины.
Социализму не место в казармах
Хотя Германия начала ХХ века считается воплощением милитаризма, она имела сравнительно малочисленную армию мирного времени – в 1911 году 622,5 тысячи человек. Она была равна французской и вдвое меньше русской. А ведь Германия превосходила ту же Францию по населению более чем в полтора раза. Но в том же 1911-м из 558,6 тысячи годных к службе немцы призвали всего 285,4 тысячи человек (51% против 87% у французов). От половины до трети здоровых молодых парней ежегодно оставались вне казарм.
Парадокс заключался в том, что против увеличения численности армии выступало Военное министерство II Рейха. В 1900-е структура населения Германии сильно поменялась, выросло городское население. А засевшие в министерстве аристократы-консерваторы опасались разбавлять «надежные» крестьянские контингенты городскими рекрутами из фабричных рабочих, повально зараженных социал-демократической идеологией. По словам военного министра генерала фон Геерингена, стоило пойти на это один раз, как «процесс должен был неминуемо прогрессировать, поскольку в связи с ответными мобилизационными мероприятиями иностран��ых держав можно было ожидать целой серии подобных рекрутских наборов».
В любой тогдашней стране армия рассматривалась и как инструмент внутренней политики. Правящей элите была далеко не безразлична ее благонадежность в мирное время. Но для немецкой этот вопрос стоял особенно остро уже в силу того, что германская Социал-демократическая партия была самой мощной в Европе. В 1912 году она одержала убедительную победу на выборах в рейхстаг, получив 4,25 млн голосов. И немецкое командование всерьез опасалось, что в начале войны при объявлении всеобщей мобилизации рабочие по призыву социал-демократов могут устроить всеобщую забастовку, а то и крупное восстание. Международная солидарность трудящихся не была тогда пустым звуком, еще в 1890-х этот сценарий открыто обсуждался на социалистических конференциях. А уверенности, что при подавлении такого восстания рабочие в мундирах будут стрелять в рабочих в блузах, отнюдь не было, хотя офицерам и вменялось в обязанность бороться с социалистической идеологией в армии с помощью лекций и бесед с солдатами.
Когда в декабре 1912-го на совещании у кайзера Вильгельма II обсуждались вопросы подготовки к решающим битвам будущего, начальник Генштаба генерал Мольтке прямо заявил: «Мы должны добиться популярности войны». Правительство не могло начать боевые действия в любой удобный ему момент, война должна была выглядеть строго оборонительной, оправданной в глазах населения (тогда еще никто не мог предвидеть царского подарка, который сделает немцам Россия, первой объявив в июле 1914 года всеобщую мобилизацию и таким образом сняв для немцев все вопросы насчет виновника конфликта).
Впрочем, с точки зрения аристократической элиты, хранительницы истинно прусских консервативных ценностей, даже победоносная кампания грозила монархии бедствиями. «Я выступаю против войны, хотя с чисто военной точки зрения верю в наши шансы, – писал в 1912 году глава германского МИД Альфред фон Кидерлен-Вехтер. – В современной войне надо апеллировать ко всем силам народа. Когда же война закончится победоносно, то все рабочие и другие люди, которые принимали в ней участие и проливали свою кровь, так же как и высшие классы, по праву смогут сказать: “Почему же нас, вместе с вами дравшихся за отечество, хотят лишить политического равноправия?” Мужчина, который в свои двадцать лет должен идти на поле боя и сражаться, достоин быть избирателем. Войны 1866 и 1870 годов демократизировали нас, дали нам рейхстаг и всеобщее избирательное право, а в случае новой войны это развитие будет продолжаться. Вот чего я опасаюсь. Думаю, что после такой войны мы получим демократию».
Под демократией он имел в виду не социализм, перераспределение собственности и прочие ужасные с точки зрения ancien regime вещи, а просто буржуазную парламентскую республику, ответственное перед депутатами правительство и так далее. В этом смысле Кидерлен-Вехтер и Ко были прямыми наследниками Бисмарка, который при объединении Германии сконструировал II Рейх так, чтобы в максимальной степени сохранить власть кайзера и аристократической элиты. Династия Гогенцоллернов была в их глазах главной скрепой империи, а любое ее ослабление – признаком грядущей катастрофы. Отсюда и нежелание набивать казармы рабочим классом, да и вообще увеличивать армию, повышая риск того, что горячие головы в Генштабе захотят пустить ее в дело.
Конфликт поколений
Молодые технократы из Генштаба были людьми другого поколения, а чаще всего и другой социальной среды. Создание их отцами единой Германии они рассматривали не как «конец истории», а лишь как первый шаг в борьбе немцев за достойное место под солнцем в этом империалистическом мире. С кайзером или без него – вопрос вторичный, первичным был вопрос усиления инструмента этой борьбы – армии. Лидером этой группы был начальник 2-го отдела Генштаба полковник Людендорф.
Генштабисты считали, что предстоящая война на два фронта против Франции и России настоятельно требует формирования новых дивизий. Однако заявки Генштаба неизменно хоронились Военным министерством, отвечавшим в мирное время за бюджет и строительство вооруженных сил. Армия хотя и увеличивалась, но в час по чайной ложке, и за счет роста численности уже существующих частей, а не создания новых.
Осенью 1912 года Людендорф решил радикально повысить ставки и, заручившись поддержкой Мольтке, потребовал увеличения кадровой армии сразу на 300 тысяч человек и формирования трех новых корпусов. Гееринген заявил, что «даже исходя из личных оснований не поддержит» такое представление рейхстагу. В ответ генштабисты организовали в печати шумную кампанию против министерства, не стесняясь бросать упреки за «отсутствие заботы» об армии даже кайзеру.
Острый конфликт пришлось разруливать на высочайшем уровне. В январе 1913 года последовал компромисс: Гееринген ушел на пост главы 2-й армейской инспекции (что считалось престижнее должности военного министра), а Людендорф был отправлен командовать полком в провинцию… Заявку Генштаба урезали: в 1913 году было дополнительно призвано всего 72 тысячи человек, а о новых корпусах не было и речи.
Гееринген, где наши корпуса?
Мобилизация в Германии – как и в других странах – в августе 1914-го прошла как по маслу, при всеобщем энтузиазме населения. Социал-демократы в рейхстаге дружно проголосовали за выделение правительству военных кредитов. Дамоклов меч рабочего восстания оказался фикцией, и, облегченно вздохнув, немецкие генералы занялись реализацией «плана Шлиффена».
Беда пришла, откуда не ждали: 4 сентября, за два дня до начала Марнского сражения, Клук, глядя на собиравшуюся у него на правом фланге грозу, запросил у Ставки подкрепление. В античной трагедии, предпочитавшей прижизненное воздаяние за грехи посмертному, это должен был сделать сам Гееринген. Но Гееринген в тот момент командовал 7-й армией в Эльзасе и подкрепления не просил. Для Клука же оно было вопросом жизни и смерти. Увы, возвращать два корпуса с востока было поздно. К формированию новых частей еще даже не приступали. Резервов не было. Так что на требование командующего 1-й армией Ставка только руками развела.
Вот тут и выяснилось, что война, как учил Клаузевиц, действительно является продолжением политики, причем во всех смыслах. До нее на фоне благоприятной экономической конъюнктуры и почти беспрерывного 20-летнего роста казалось, что политическая структура II Рейха, наделявшая консервативную аристократию несоразмерной долей влияния, если и не идеальна, то все же адекватна времени. Даже немецкие социал-демократы к 1914-му растеряли свой революционный задор, прописавшись в рейхстаге на правах «системной оппозиции» и не претендуя на доступ к реальным рычагам власти. Но стоило грянуть кризису, и выяснилось, что решения, принимавшиеся аристократической элитой из своих узко-социальных интересов, оказались бомбами замедленного действия. Одна из них и рванула на Марне.
Гееринген пережил и войну, и свержение кайзера, и создание Веймарской республики. Интересно, думал ли он в старости, что мог бы спасти милую сердцу монархию, если бы просто одобрил создание трех лишних корпусов в 1912 году?
Что еще почитать:
Кого надо, того и убили. Франц Фердинанд как идеальная жертва для начала мировой войны
Враг внутри. Почему Россия дважды проиграла свою «Вторую Отечественную»
Искушение сверхоружием. Как новый флот помешал Германии стать великой державой
Военный историк