|ГОЛУБОЙ ЛОТОС В МЕШОЧКЕ|

Тарья Трест & Семён Петриков

Сегодня мы решили приобщиться к поглощению такого небезизвестного, особенно в Египетской культуре, энтеогена, как голубой лотос. Это были небольшие, сухие цветы с ярко жёлтыми, тёплыми, будто медовыми, сердцевинами, и бледно-фиолетовыми лепестками, с лёгким голубоватым оттенком. Традиционно, лотофаги поедали цветы лотоса, и употребляли «напиток забвения», приготовленный из этих душистых цветов. Предвкушая, как я отправлюсь в свою Мекку Забвения, употребив отвар, я пошла кипятить чайник.

Злив кипятком 2,5 грамма лотоса в прозрачной чашке, я с медитативным спокойствием наблюдала, как чай приобретает коричнево-зеленоватый оттенок, весьма бледный, но насыщенный, а лепестки напротив, теряют свою яркость, становясь выцветшими, напоминая мне цветокоррекцию собственной фотообработки. Подождав примерно 5-7 минут, мы начали дегустацию. Вкус отвара был подобен лепесткам сирени – горьковатый, душистый, с медово-приторным, тяжелым, летучим душком, а его запах был подобен аромату летних полей, заросших душистыми цветами, подобен запаху влажного сена. Первый привкус казался горьким, но стоило сделать несколько глотков и привыкнуть, как чай из горького снадобья превращался в райский нектар. Сходство с нектаром усиливалось благодаря медовому послевкусию. Меня не покидало ощущение, что запах его родом из детства.

Следуя традиции, после того, как первая чашка была осушена, я прожевала один цветок. Их вкус казался бледным отголоском насыщенности чая, как и их цвет – такой же выцветший, тусклый, но с яркими медовыми нотами.

Спустя час, после выпитых 2-х чашек, стали заметны первые эффекты – расслабление, повышенное потоотделение в конечностях, небольшой озноб. Веки наваливались, надавливали глаза, взгляд притуманился, как будто его припудрили, восприятие – на грани смеха, будто в груди сформировался фаербол восторга, устремляющийся вверх, и от этого хотелось смеяться. Состояние напоминало мне МДМА на минималках, но без химических, стерильных отголосков в теле, без побочных эффектов, без синтетической тяжести.

То и дело я ловила себя на мысли, что нанюхалсь душных цветов, и это ощущение усиливалось благодаря запаху курящихся благовоний на подоконнике.

- Ты что-нибудь чувствуешь? – вопрошаю у него с некой надеждой.

- Совсем немного. Я бы назвал это – «уматный чай».

- Очень точное определение, так как мне всё время хочется смеяться, и это ощущение формируется изнутри, так как ничего забавного вокруг я не наблюдаю.

- Пожалуй, стоит разогнать его чем-нибудь.

- Но у нас ничего нет. – я развожу руками.

- А как же фен? Если счистить с него зеленоватый налёт шалфея, вымоченного в реагенте, мы сможем получить весьма неплохой разгон.

- Тогда давай выпьем ещё по чашечке. – предлагаю я.

Пока он счищал с фена подтёки вымоченным в спирте, клочком бумаги, я созерцала наш подоконник под отстранённые, тревожные звуки традиционной, египетской музыки. На подоконнике – там полный винегрет – выставка блядей – стоят, обтёкшие воском, бутылки элитных напитков. В оплавленном городе. Как антиреклама. Или наоборот? В обе стороны отклонения одинаково хороши, когда по натуре ты – девиант. Некоторые из них были уже ветеранами.

- Меня зовут Мулата – я – Ром - сказала знойная испанка из янтарного стекла. Полуденное солнце делало её шкуру прозрачной и светящейся изнутри таинственно зеленоватым светом, будто в стекле заключили потёкший мёд, и он застыл навсегда, переливаясь мелким пузырьками. Должно быть, стекло, из которого её создали, само было, как расплавленный мёд – вязким, янтарным, жидким.

- А я – Егермейстер – проговорил плоский, но коренастый немец с оленьей мордой, между ветвистых рогов которого возвышался белый, едва заметный крест, его прозрачное зелёное стекло ночью казалось почти чёрным, безликим. А днём светилось игрушечным пламенем, надутой напыщенностью и старым лесом в котором устроили мания-фест. На дне его засушенными трупами покоились осы – осы в олене. Их заключили туда, засмолив костью, облитой парафином, на которой как символ, был распят труп новорожденной осы, ею, этой импровизированной пробкой, была заткнута его горловая щель. Именно поэтому он был особенным, выполняя роль надгробного камня. Он не зря стоял напротив алтаря для Богини Смерти. Перед ним располагалась застывшая клепсидра с фиолетовой, мерцающей крошкой синтетического песка. На алтарном камне был начертан такой же символ, почти всю его поверхность покрывали разводы засохшей крови.

- Я – Ореанда - прошептала пьянящим, с колючей, как шипучие пузырьки воздуха, соблазнительной хрипотцой, голосом, голубая крымчанка. Она здесь не так давно, но уже успела обзавестись густыми подтёкам, её пышное, голубое стекло контрастировало с розовой свечой, напоминая старый платок в комоде. Ореанда всегда пьянит, это все знают, она хмельная, от неё закачаешься просто.

- LIEBLINGSWEIN – прошелестела стоящая рядом, стройная, изящная, вытянутая вверх, словно лань, немка из синего, глубокого стекла, смиренным голосом послушницы. Она была самой таинственной на этом подоконнике, самой молчаливой, и что немаловажно – прибывшей из мира похороненных бликов.

- А я Маренго, - донеслось из самого края – единственная, кто ещё не обтёк, одесситка, была из такого же стекла, как и Мулата.

- Я Абсент – с другого края проговорил чех-ветеран, ему было несколько лет, он впитал в себя ещё пыль старой квартиры, тогда он стоял на деревянном полу, скрипящем и ветхом, в щелях его досок селились мухоловки, там было сыро, а стены северной комнаты были выкрашены в парадоксально песчаный, персиковый, как выцветший закат, цвет. Эта комната принадлежала душевнобольному. Абсент стоял одиноко в коробке из под конфет в форме сердца, и скучал, пока в него не воткнули свечу, это было в первый раз, и Абсент обтёк. С тех пор на нём наросло немало.

Баккарди и Мартини - прозрачные, бесцветные итальянцы. Баккарди – в чёрном элегантном костюме с галстуком – летучая мышь, а Мартини – в броском, оранжевом платье, с плещущимися на дне, кровавыми каплями в тон бордовых гардин с золотым шитьём. Они здесь совсем недавно, и ещё не успели как следует обтечь.

- Коблево – проговорил одессит Брют.

- О, и ты, Брют, - с другого конца подоконника закричала Маренго.

- И я, Брют,- повторило Коблево.

Коблево, единственное, кто обтёк настоящим воском, все остальные плавились парафином, поэтому многие считали его избранным.

- Альтер Герцог, - назвался близнец Егермейстера, зелёный немец – такой же приземистый и коренастый, между ними расположилась Мулата. Впору загадывать желания.

- Я Сomtesse Noire, - величественно провозгласила молдаванка-графиня с гербом на груди. Она была вовсе не чёрной, вопреки её имени, цвет её на свету приобретал матово-мутное, зеленовато-коричневое свечение, так похожее на цвет моего отвара в прозрачной чашке. Имя её из-за синих, розовых и жёлтых подтёков уже невозможно было разобрать. Она была самой древней, и впитывала агонии, пока не попала на подоконник. Это вино было куплено святой Еленой, оно долго стояло в баре серванта стенного шкафа, пока я не забрала эту почти уже пустую бутылку, сразу после приезда из-за моря. Её больше не обнаружить в сети, её бывшая владелица давно мертва, это история об исчезнувшей бутылке.

И пока я пялилась на подоконник, между пластинами жалюзи показалась налитая блеском, луна. Выкатившись на востоке, она незаметно подплыла к окнам.

- Ты чай допил уже? – спрашиваю его, оборачиваясь.

- А ты думаешь, почему я лепестки жру? – засмеялся он, действительно похрустывая выцветшими цветами. На зубах они, скользя, скрипели, но их сердцевины были тугими, немного горьковатыми, и почти совершенно безвкусными. – Всё готово, сейчас будем долбить, накроши лепестков для массы.

И я, открыв пакет с лотосом, отбираю несколько оборванных лепестков. Напас заполняется синтетическими отходами и священным энтеогеном.

После первой же тяги я ощутила, как беззаботный флёр древнего растения, которое считали символом чистоты и возрождения не только египтяне, но и индусы, опалил холодный огонь. Цветок лотоса стал синтетическим, превратился в газовую горелку с сипящими, подрагивающими лепестками. Счищенная с фена, синтетика, разорвала в хлам на пару минут, меня одолевали мысли о подчинении строя, миру разорвало шаблон и формат, теперь все – в намордниках, все боятся, весь мир ходит строем. Мой страх перед защитными медицинскими масками перерос в абсурд, сведя всё происходящее к жёсткой системе контроля, где за неподчинение приказу носить стандартную, голубую маску, цвет которой так же казался выцветшим, не просто штрафовали, а ещё и допрашивали. Происходящее стало похоже на эксперимент, в котором всех хотят уровнять посредством однотипных намордников, спрятать лица, а самим, между тем, наблюдать.

Хорошая спайсовая трёпка будто щиплет тебя за яйца. Ты уже знаешь – чем дольше задержишь, чем позже выдохнешь – тем дальше ты улетишь, забывая, кто ты, но когда вспоминаешь – будто застреваешь на черте выбора - каждое действие - как потеря невинности - фатально и навсегда. Весь мир на проводе скользит в тебя синтетическим вихрем. Счищая с фена застывшие смолы - мы курим заставочный контент фоном. Наши лица - маски - ебашь фарш – зара-за пришла, весной, как паранойя, наша летопись пишется торцами лезвий - на изнанке и в стиме. Пять минут на улёт - слишком резко, а затем - здравствуй синапс.

Я - как ветхий завет, гусеница молли-кокетка, пошлая, лобково-мохнатая. Этот угарный лимб прекрасен лишь в том случае, когда по нему можно соскучиться и остыть, тогда нагребаешь новое, окунаешься с головой, ныряешь на знакомое дно, в лоно возврата, эскапический рай, а за окнами скоро май, слишком холодно для апреля, вишни цветут под окнами. За окнами - все в намордниках.

Только что испытав небывалой высоты, паранойю, я прихожу в себя стоя на ватных ногах, с колотящимся сердцем, уткнувшись лбом в оконное стекло. Тонкая струйка благовоний будоражит мне мозг. Я потеряла документ, который только что сохранила, я потеряла папку с б(л)огом. ЭТОТ ДОКУМЕНТ НАЗЫВАЕТСЯ «БОЛГ ОФФТОП»\НАПИСАНО КАПСЛОКОМ.

Паломничество в Мекку забвения совпало с весной. Появились первые листья

Перестало быть так выветрено и голо, стало казаться уютней. Уют – это ощущение защиты, атмосфера безопасности, как материнское лоно. Эйфория – это телесный уют. Тебе приятно в своём теле, приятно, что ты - это ты. И после окончательного выветривания смол она снова вернулась. Я вспомнила, как холодной и влажной ночью, почти такой же, как эта, стояла на бетонной плите, у самого края водоёма в окружении камышей и голых ещё, тополей, за спиной тянулась трасса, нужно лишь подняться на холм, чтобы к ней выйти. То место – словно изнанка водоёма, и мы туда залазим с изнанки, идём в обход и всегда достигаем, наш путь – это хаос. Мы рвём реальность по швам, и она действительно рвётся, нужно лишь принять своё безумие. Нужно лишь в него поверить. И оно сошьёт с тобой шутку, покруче волшебной палочки, это не просто расчёт, это такое умение, которому даже не потребуются инструменты, инструменты - лишь вспомогательный элемент в умелых руках.

А в новом десятилетии мир проснулся с инфекцией. Эра, эпоха, которую я только что познала синтетической формой чувств. Кажется, ту музыку, что сейчас звучит, могли бы писать киборги, в том будущем, которое уже когда-то произошло. Вся жизнь – уже записанная киноплёнка.

Я пью напиток богов из простой стеклянной чашки, каждая чья-то чашка, если ты в неё как следует заглянешь, отражает сущность из неё пьющего. Ты можешь её почувствовать, уловить, ты можешь её предвидеть. Просто коснись слепка личности. Он расскажет тебе о многом.

Когда мы поняли, что догнаться нам больше ничем не светит, я достала шкатулку.

- О, а это что за мешочек? – он тут же воодушевился, и многозначительно на меня взглянул, так, что я сразу поняла, что за этим последует. Феерическое начало саги без конца. И снова здравствуйте, мистер коматоз.

- Вот мы добрались и до него, до мешочка. – с обречённой, как пощёчина, иронией, изрекла я, вздыхая. А теперь у нас резка – мы режем мешочек. И будем его курить, смешав пропитанные химией, синтетические волокна с лепестками оттенка коврового покрытия и портьер Бункера. Мы будем курить отраву из детских сказок – сбыча мечт в комнате-шкатулке.

- Это очень по-декадентски – курить чёрную, мерцающую сеточку с лепестками лотоса во время карантина, ты не находишь?

- Почему сеточку?

- Потому что мешочек из сетчатой ткани, если её разрезать – сеточку и получим. А лепестки - это просто для массы – самое главное – сетка. – приговаривал он, забивая в напас дивную смесь.

Безумие в кубе, целый квадрат, кто бы додумался до такого? Кому в голову придёт составить столь сложный микс? И вы теперь спросите – что же это за мешочек такой? И знаете, что я вам отвечу? О, это мешочек с историей. Всё началось за 4 года до нового десятилетия, в городе ХВ. Иногда иностранцы думали, что это сокращение означает имя Иисуса Христа, - Христос Воскрес – город Пасхи. И ты, ожидаемо спросишь – так в чём же суть? Что за микс такой, и что, чёрт побери такого важного в каком-то мешочке? А я отвечу - мешочек с историей – это очень важный ингредиент, без него ничего не получится. Да, ты скуриваешь мешочек, а мешочек всё помнит, ты скуриваешь историю, неровно обрезая её по краям кривыми ножницами, эти ножницы так же с историей они родом оттуда же, откуда и мешочек.

Так как же приготовить голубой лотос в мешочке? Кулинарная книга Пророка раскрывает столетний рецепт ( трёхгодичной давности). Мешочек на протяжении всех этих лет нужно мариновать в растворе реагента синтетических каннабиноидов, чтобы он пропитался химикатами, которые липнут ко всему, что ты ими пропитаешь, а пропитан он был сотни раз и сотни раз вытряхивался, ведь в нём сушился готовый спайс. Теперь ты понимаешь, откуда на фене взялись зелёные разводы? Это шалфейный сок с примесью реагента и спирта. Мешочек – ингредиент, который так же сложно достать, как и изготовить печать в день и час Юпитера при соответствующем окуривании, на коже оленьей самки, убитой в ноябре при помощи лебединого пера. Это такой же деликатес, как и вяленый Ёокай – деликатес в единственном экземпляре.

Мы войдём в этот мрак вместе, мы уже совершили запретное - мы уже съели тот плод на закате. Мы вяленого Ёокая съели – и это больше не повторить, как и дважды нельзя скурить этот мешочек.

Снизу – сеть, а лепестки – сверху. Прожиг - и ты горишь, взлетаешь, вертишься, пикируешь. Нефть течёт, в чёрных водах, горит океан. Мы растянули мешочек на двоих, а внутри голубой лотос остался. Так мы курили тонкие, чёрные, разломанные нити вместе с душистыми, священными лепестками, так мы сосали, высасывали из водного их едкий, промасленный дым. У мешочка – вкус проглаженной ткани, я ощущаю в носоглотке вкус его волокон. Они заряжают меня своей силой. И пока мы скуриваем прошлое на заре нового десятилетия, постсуперлуние нам забористо светит в окно, улицы почти пусты, все – в защитных масках, а под египетскую музыку летают и стреляют корабли в компьютерной игре «Генералы».

Сетка и черные нити – чёрные тонкие разломанные нити мешочка – огнём - синтетический всплеск – дым веков – геронтофилия Парвати обратила её в Дхумавати.

Мой голос запечатан в огнетушитель. Фиолетовые лепестки с горелым вкусом, обожженные холодным огнём - химия и энтеогены, техника и магия, наука и теофорсинг. Мы сотворили химеру, хромированного бога – синтетический гибрид эпохи постчеловека. Мы разглитчили этот формат. А ты знаешь? Ты знаешь, кто мы? Кто-то говорил, что имя нам – легион, и он не ошибся, но мы скорее гудящий улей, мы – тиранид. Мы ткачи судьбы. Мы – пришедшие. Почему я говорю «мы»? Потому что вещаю от лица вас, любимые. Бог – есть любовь. Давай затонем в огнетушитель.

Дунуть – до дна реки опустить водный. Тающая луна переправит меня на тот берег. Девочка, прожжённая коррозией, оплетает трухлое дерево и ржавеет, осыпается в землю осколками, её пожирают расщепительные покровы земли, разлагая на элементы. Я – живая земля, во мне идут процессы, а вы на мне, как паразиты – живёте, размножаетесь, я создала новый вирус и вырыгнула его в т-очку, и тут же пошла кишка плясом, как щупальца вагин и вибрирующие пенисы грибов, плесень, нити сетей, коллективный гриб сознания. Луч уходит за горизонт и тухнет, остаётся кровавая слеза между строк. И ты уже другой. Как взошедшая луна, пьяным блеском – только что вибрировал и горел, а затем стабильно стебёшься.

Мои энтео-гены чуют тебя. Голубой лотос сверкает устьями освещённого луной, Нила. Он уже сидит там, на берегу, в окружении офицеров, прихлёбывая отвар лотоса и скаля зубы к луне, щурясь за жёлтыми стёклами. Что в такой компании позабыл маг, я судить не берусь, просто подхожу к ним, и как по струнке, поднося расправленную, плоскую ладонь к виску, отдавая честь и соблюдая субординацию, объявляю:

- ЯМОЛЬ, ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ!

Они чинно кивают, а маг, сверкая выкатывающимися белками, рассредоточенным, сбитым жестом призывает меня присоединить к их компании, как молекула к очередному обновлению реагента, дабы соблюсти правовой статус.

- А это кто? – спрашиваю я, и опускаюсь на холодный песок, кивая по очереди в стороны офицеров, одетых, в очень напоминающую форму Офицерской Марковской дивизии.

- Это Рыга и Жига – они – космонавты.

- А почему они в офицерских формах? И что у них за имена такие странные?

- Рыга – да потому что он как объебашится – постоянно блюёт, а Жига – ну там сложнее – он во-первых, жиголо, а во вторых – когда все курят – он всё время зажигалку подносит, поэтому и прозвали его Жигой, а того – Рыгой. А в формах офицерских – потому что фанаты Чапаева. Кстати, сегодня день космонавтики, присоединяйся – сейчас будем дерьмо курить.

Симон маг, словно безумный шляпник в роли Джонни Деппа, который не успел сменить грим после Страха и отвращения в Лас-Вегасе, стал разливать в блюдца, расписанные под хохлому, знакомый напиток. Молли уже знала чего ожидать, так как этот горький нектар произрастал у берегов Нила.

- А сейчас мы отправимся в Мекку забвения! – торжественно объявил Симон маг с безумным видом протягивая всем по очереди блюдца.

Рыга удивлённо вскинул бровь. В небольшом количестве жидкости цвета янтарно-зелёного бутылочного стекла, в котором отражался полуденный свет, плавали выцветшие, бледно фиолетовые лепестки, контрастируя с жёлтыми тычинками. Рыга был трансгендером, у него были сиськи, именно сиськи, небольшие, но упругие ,соблазнительно выпирающие из обтягивающей крепкий торс, формы, если бы можно было вернуться в 2007 год, и скрестить какого-нибудь слащавого эмо-боя с дерзкой, холодной, но сексапильной Тринити из Матрицы, тогда это получился бы Рыга.

- Это было моё любимое цветосочетание в детстве – фиолетовый и жёлтый, иногда я просто рисовала эти два цвета жирными линями цветных карандашей на листе бумаги. – проговорила Молли, задумчиво наблюдая, как кружатся от лёгкого ветерка лепестки в блюдце.

- Ты уже тогда знала, что окажешься в этом месте – так как ты – дитя лотоса. Знаешь, кто такие индиго?

- Слышала, но мне интересно, что ты расскажешь.

- О, это тема для целой лекции! – воскликнул Симон маг. Жига уже отхлебнул из блюдца, он был заросшим, словно отшельник, но весьма элегантным в своих тонких очках, поморщившись, он продолжил пить чай, Рыга всё ещё гипнотизировал своё блюдце, казалось, сейчас от его взгляда отвар разверзнется как воды Красного моря. Маг тем временем продолжил менторским тоном.– Пожалуй, начну с того, что такое «индиго». Это цвет. Название происходит от красителя с аналогичным названием. Так вот, индиго – это такие фиолетовые кристаллы. Фиолетовый - цвет безумия, одиночества, шизофрении, а рядом - пурпурный - цвет просвещения, люциферианского бунта и тд - получается путём смешения синего и красного.

Говоря это, он попутно уже вовсю наслаждался напитком, и Молли решила присоединиться, было странно пить его здесь, когда совсем недавно она пила его в Вельветовом бункере.

- Химически индиго – это соединение на базе индола. Индол - довольно простое соединение, на его основе строятся нейромедиаторы типа серотонина и мелатонина, но что самое интересное – на его базе строится огромная масса различных наркотиков – ДМТ, псилоцибин, ибогаин, все синтетические каннабиноиды и бензидамин. Индол оккультен уже этим.

- Это что же получается, спайс, по сути – индиго-вещество? – удивилась Молли.

- Можно и так сказать. – подтвердил маг, отхлебнув чай, - Но главное не это. Главное, то чем он пахнет. А пахнет он в больших концентрациях - говном, а в малых - жасмином.

- Так вот почему от спайса так отчётливо разит при сгорании сельским гуано! – прервав мага, выпалила Молли.

- Не так ли и божественен свет, - продолжил тем временем Симон маг, - если видеть его лицом к лицу, а не через вуали иллюзии? В своём концентрированном великолепии он оказывается непереносим, как и резкий запах дерьма. Я думаю, что молекула индола, и в частности, её запах – это и есть метафора бога.

Когда он проговорил это, все отчего-то задумались, будто пытались понять, как узреть бога в запахе собственного дерьма, продолжая размеренно пить чай, насыщаясь его силой. Он наполнял их тела, как пустые сосуды, словно они пили залпом холодный ток, концентрированное электричество. Скользя плавно от северо-востока по небу, луна в Ниле отражалась гибкой, словно серебряный тростник, тропой.

- Собственно, - нарушив внезапную тишину, тихо проговорил Симон маг, - те, кого называют Индиго – это мутанты, со слегка изменёнными структурами ЦНС. Эпифиз с гипофизом работают у них несколько более активно, а так же, присутствует структура, улучшающая связь между полушариями. При этом, у них всегда активная шестая и седьмая чакры, а у большинства людей они далеко не всегда активны. К слову, индиго ещё называют детьми лотоса. Мы же не просто так тут пьём этот чай. Однажды мы с Шфифоном задумали посчитать, сколько лепестков у сахасрара-чакры, которая ещё называется тысячелепестковым лотосом. Мы вошли в изменённое состояние сознания, и принялись считать - оказалось, что лепестков не 1000, как сообщают популярные источники, а 1024, причём последние 24 лепестка обладали особенным, пурпурным сиянием, переходящим в ультрафиолет. Взяв образцы этих лепестков, мы изучили их ткань через стёкла своих оккультных микроскопов, и выяснилось, что эти пурпурные лепестки были покрыты сверхтонким, но очень густым слоем голубого сала - а голубое сало это особенный материал...

- «Это вещество, - прервав Симона, начал цитировать Жига, - устроено по-другому, чем всё сущее на Земле. Оно не может ни нагреваться, ни охлаждаться и всегда такое же теплое, как наша кровь. Его можно резать — оно разрежется, можно рвать — оно разорвется. Но если его вложить в раскаленную печь, оно не сгорит и не нагреется, если опустить в ледяную майну — не охладится. Оно вечно. И всегда будет таким же теплым, как кровь людей. Его можно раздробить и развеять по ветру, но частицы его все равно будут в мире, и даже если мир наш замерзнет ледяной глыбой или превратится в пылающее солнце — голубое сало навсегда останется в нем».

- Голубое сало – это сверхизолятор. И нам удалось выяснить, с чем связаны столь необычные свойства голубого сала - оказалось, что оно практически полностью состоит из Синих Кварков. Дети Индиго - это, по сути, люди, под завязку напичканные синими кварками. Можете пошкрябать отвёрточкой, или ножечком, и вышкребсти несколько синих кварков - если кварки вышкребаются - значит индиго, если не вышкребутся - значит не индиго. Собственно, я думаю, что в скором времени появятся многочисленные охотники за головами, они будут ловить детей индиго, вышкрябывать из них кварки и продавать, потому что синие шкварки из синих кварков - очень дорогие, в силу своих необычайных свойств.

- Значит все мы здесь - дети лотоса. Только вот я одного не пойму, почему они, собственно, космонавты? – поинтересовалась Молли, имея ввиду Рыгу и Жигу. – Мне кажется, они больше похожи на торчков.

- Так это и есть торчки, харибдовцы.

- В смысле харибдовцы?

- Ты что, никогда не слышала о Харибде? Это русская цифровая наркомафия. Начинали с площадки-посредника между покупателем и магазином. При этом они тут же сняли с себя любую ответственность, призывая доверять отзывам на данные магазины, но могли обеспечить арбитраж в случае форс мажорных обстоятельств. Суть самой платформы была в том, что они могли предоставить аренду виртуальной витрины любому, кто готов был распространять свой продукт. Такими темпами они очень быстро набрали популярность, и сейчас о Харибде не знает разве что ленивый, ну или тот, кто совсем далёк от русских реалий. Так что быть харибдовцем – это весьма двоякое прозвище – может означать авторитет, а может и вполне себе зашквар. Харибда - это всепожирающая пасть, вот Рыга, например - харибдовец в прямом смысле, может сожрать что угодно... Таких ещё называют чайками. Наркотические грёзы Рыги воплощают, в основном, его садистско-некрофильские наклонности, но в этом, как раз таки, нет ничего ненормального – сексуальное поведение многих млекопитающих часто развивается из одного корня с охотничьим, что мы можем чётко увидеть на кошачьих; или с агрессивным – на насекомоядных; однако, не всё сексуальное поведение Рыги связано с садистски-некрофильскими устремлениями. Его трансвестизм несёт чисто орнитологический смысл, потому что он создаёт образ человека, который как бы является переделанной птицей – то есть это человек, несущий в себе особенности фрегата. Фрегат это такое животное, которое не особенно интеллектуально, но очень жадное, всё старается получить даром, такая помоечная, в общем-то, натура, хотя внешне выглядит очень стильно, очень изящно; воплощение изысканности и стремительности, но с грязным нутром. А вот Жига – харибдовец элитный, он даже на первый взгляд на него и не похож – скорее менеджер среднего звена или на худой конец – программист - уже не хипстер но ещё и не задрот, аскет, так как вроде бы изысканный, но весьма, по-спартански сдержан, непомерно начитан, пропитан гнозисом до анальных сфинктеров, он мог срать гнозисом и его последователи стали бы копрофагами.

- А я вот думаю, что люди должны поедать землю! - вдруг выпалил Рыга.

- Ну раз уж речь зашла о фекалиях – Симон маг с нарочитой экспрессивностью Незнайки извлёк из бермудов банку из-под растворимого кофе с дырочками в крышке, внутри которой жирная гусеница вяло пережёвывала фиолетовые шишки маслянистой марихуаны, покрытые серебристым налётом кристаллов то ли ТГК то ли ангельской пыли. На дне банки скопилось солидное количество брикетиков подсохшего дерьма – все они были одинаковых размеров, и на вид напоминали обычные гашишные плюшки, только налепленные с нечеловеческой точностью и перфекционизмом, этот ком был чем-то похож на крошечный метеорит, обросший мхом. – А вот это – дерьмо Яцека.

- Что это значит? – удивилась Молли, с любопытством рассматривая фекалоид.

- Чаёк разогнать надо, он без вспышки так хорошо работать не будет, нужно солнце, чтобы лотос раскрылся, а у нас сейчас ночь, луна светит и лотос спит, а мы разбудим его вспышкой солнца – мы скурим кремированные экскременты Яцека!

- Да кто такой этот Яцек? - раздражённо спросил Жига.

Симон Маг обвёл взглядом присутствующих, демонстрируя им банку с гусеницей и её содержимое, а затем извлёк горсть брикетиков сушёного дерьма гусеницы длинным пинцетом. Поправив очки, он прокашлялся и заговорил, при этом его голос приобрёл размазанные перетекающие интонации, как у макового торчка на приходе:

- Сушёное дерьмо гусеницы… Доводилось ли вам когда-нибудь курить такое? Я не случайно хотел бы начать свой сегодняшний рассказ с воскурения этой субстанции, ибо дальше мы будем много говорить о психотропных свойствах насекомых…. В основном, речь пойдёт о мухах и стрекозах, но вне всякого сомнения, мы коснёмся и моли – данный экземпляр представляет собой, как раз таки, гусеницу гигантской моли из семейства огнёвок, являющейся вредителем медоносных пчёл. Личинки живут в ульях, где питаются воском, взрослые бабочки не питаются, у них недоразвиты ротовые органы и органы пищеварения. Особенности пищеварения личинок огнёвки в том, что их кишечник способен осуществлять процесс ферментации конопли, таким образом, мы получаем на выходе гашиш превосходного качества, обогащённый некоторыми оккультными свойствами этой моли. Дело в том, что моль, знаете ли, символически связана с Луной, и пропущенный через её кишечник материал обогащается лунным флюидом, посему его воскурение может помочь нам войти в режим воды… И раз уж такое дело, я вот, к примеру – цикада.

Симон маг тут же высвободил из-под одежды свои лопатки, между ними действительно располагалась вбитая под кожу, цикада с алхимическим меркурием как раз над её щачлом.

- Моя изнаночная сущность – комолдная Моль, - внимательно рассматривая тонкую работу по живой коже, проговорила Молли. – Будто я всю жизнь была гусеницей, и не знала, во что превращусь. Как и лотос, что рождается в иле и грязи, но затем расцветает и превосходится, являя собой издревле символ чистоты, так и гусеница когда-то взлетит, пережив свою трансформацию.

Сказав это, Молли вспомнила личиночную стадию – её скрученное в лунный серп, кольчатое, полупрозрачное тельце пронизывал свежий ветер, доносящийся с распахнутого балкона сквозь комо(л)дные щели. Она была истинным синантропом, зараженным геронтофилией. Превратившись в моль, Молли была куртизанкой, декаденткой уходящего века, обитая среди пахнущих нафталином, платков, а будучи гусенью – питалась исключительно шёлком, она была гурманкой и губа, надо признать, у неё была не дура. Возможно, её предки развивались в спорынье, оттуда видимо были родом и способности Молли и её крышесносящая зависимость.

- Каждое действие – это какое-то изменение в этом мире, - пробормотал Рыга - мы осуществляем с вещами на более низком уровне то, что осуществляют с нами на более высоком уровне - каждая вещь – это отдельный мир. Когда ты прикасаешься к ней, используя по назначению – внутри мира сбываются пророчества, которые до этого были лишь слабым, населяющим её, предчувствием. Выглядит оно не так, как ты его щупаешь, и внутри оно совершенно беспричинное, как сеанс Абзарцизма.

- Что такое Абзарцизм? – полюбопытствовала Молли.

- Абзарцизм – дух моего письма. Вбесись в меня абстракцией, не тлей между строк моих, не робей в ми ре, что неве до м тебе. Я рядом. Я позволю тебе сожрать себя. Не бойся.

- Кажется, на кого-то уже чаёк подействовал, - ухмыльнувшись, изрёк Симон маг. – Значит, пора воскуривать.

Каждый по очереди затянулся.

Дым от сушёного дерьма гусеницы был более мягким, чем гашишный, будто бы с нотками ментола и зелёного чая, горло сразу же онемело, поэтому Жига и Рыга тут же смекнули, что дерьмо было прокапано каким-то синтетическим дерьмом… Они только что скурили тавтологию, символ без значения, логическую лемнискату, огибающую полярные противоположности смысла.

О эти сладчайшие мгновения проникновения в вечность! Когда ты лежишь омываемый клейким ментоловым бризом, а вдохи и выдохи целлофановых пакетов вокруг вспарывают мосты из дыма синтетической марихуаны, по которым паучками-растениями крадутся сокровенные глюки. И где-то моря лунного нектара, с запахом весёлого безумства, память вышла из окна, далёкие крылья планет прорезают черноту космоса, образуя лица существ, протягивающих тебе с небес на ладонях залитые лунной слизью взгляды. Лежи тихо, как гусеница! Слышишь ли ты, как шевелятся волоски на шишках сознания? Шишки телепатически шепчут в наших душах «Я –Змей, что дарует Знанье, Восторг и сиянье блаженства…»Твой разум шагает от одной бессмыслицы к другой – а что если сейчас весна, 1904 год, и мы являемся галлюцинациями пожилого морфиниста, который любил гулять по набережной, в шляпе, с толстым чемоданом под мышкой, а по вечерам просиживал за барной стойкой, положив шляпу на этот самый чемодан. И его два месяца уже нигде не видно – что же с ним, старик совсем стал плох? Или, он наконец открыл свой старый, пыльный чемодан, закрывшись на ключ в заставленном ветхой мебелью номере дешёвого мотеля? Что же было в чемодане? Не знаю, пускай это будет дверь в другой сон. Часы-ходики на стене, в виде кота, с нервным тиком, обрастают подробностями, с каждой секундой сводясь на нет. Механизм сломанной кукушки сухо щёлкает 11 раз, и я понимаю, окончательно и безповоротно – теперь можно делать абсолютно все. Потому что совсем не хочется.

Выдохнув извивающуюся ленту лилового дыма, Маг уставился в лунную дорожку на поверхности воды замутнённым и расфокусированным взглядом. Мысли в его голове спутались, ассоциации играли, подобно бликам, он собирался что-то рассказать Молли и космонавтам, но не мог припомнить, по какому поводу все здесь собрались, по поверхности разума пробежал озноб искажений, сначала они шли рваными, неструктурированными массивами, но через некоторое время за ними начала вырисовываться решётка интерферентного узора, разноцветные символы, глитч текста… И тогда Симон Маг начал медленно говорить, слова рассыпались на анестезированном языке как лягушачья икра…

- И так, Харибда собирается отправить вас в космос, и вы прибыли ко мне, чтобы получить окончательные инструкции по тенсёгрити насекомых… Мы можем считать, что уже приступили к заданию – мы все покурили этого дерьма… Теперь дерьмо в нас… This shit will fuck you up…

Сейчас мы находимся в необычном отрезке времени, подсвеченном с разных сторон огнями значимых событий… 11 апреля – мы находимся между двух дат. Вчера телемиты праздновали день, когда Алистер Кроули получил третью главу Книги Закона, продиктованной ему Айвассом, посланником Гора. Завтра празднуется день космонавтики – день, когда Гагарин сказал «Поехали!», и махнул рукой… Почему день космонавтики так важен для телемитов? Давайте, для начала, вспомним Джека Парсонса, изобретателя сухого ракетного топлива, на котором летала космическая миссия «Аполлон»… Дальше вспомним известное изречение Алистера Кроули «Каждый мужчина и каждая женщина это звезда!» - и многое, многое другое. Всё учение Телемы пронизано стремлением к звёздам – потому оно и прижилось так хорошо на русской культурной почве, подготовленная космизмом и софийным гнозисом. Ещё Ломоносов, задолго до Алистера Кроули, гениально предсказал космический мистицизм Телемы в своём вечернем размышлении о божием величестве при случае великого северного сияния, сказав: «Открылась Бездна, звёзд полна; Звездам числа нет, Бездне дна…» - для нас с вами, очевидно, что речь здесь идёт о Нюит, богине звёздного неба, которая в Телеме олицетворяет разум пространства. Ломоносов упоминает мировой эфир – эта концепция была отброшена современной физикой, однако затем, после некоторого пересмотра, она вернулась в виде теории жидкого вакуума, согласно которой всё пространство во вселенной заполнено состоящей из частицеподобных флуктуаций пространства жидкостью, так называемым конденсатом Бозе-Эйнштейна. Очень похоже на идеи Гераклита о том, что основой всех явлений этого мира является вода. Если же мы вспомним с чего начинается Книга Бытия, то мы увидим, что до начала творения, «Дух Божий носился над водами», причём нигде не сказано, что эти воды кто-то когда-то сотворял. Речь идёт о сверхтекучем вакууме, о Великом Море Тиамат.

Чтобы говорить о Сверхтекучем Вакууме, чтобы говорить о море Тиамат, мне придётся сделать небольшой исторический экскурс в еретическую каббалу. Как вы знаете, в классической каббале насчитывается 10 сефир, и одна скрытая одиннадцатая сефира. Однако, существуют нестандартные модели древа, насчитывающие, к примеру, 12 сефир. Подобную систему, называемую «каббалой Древних», разрабатывал пражский каббалист Яцек Папавер. Вы могли бы подумать, что гусеницу я назвал Яцеком в честь этого каббалиста ради шутки, но это не совсем так. Эта гусеница и есть Яцек Папавер, точнее говоря, его реинкарнация… Его каббалистические изыскания привели к тому, что с ним случилось то же самое, что и с китайским коммунистом Цзы Чжуан. Историю об этом китайце рассказывает Виктор Пелевин, устами Чапаева, вот как было (Симон Маг прерывает ненадолго свой монолог, для того чтобы найти в телефоне цитату, затем читает):

«- Эх, Петька, Петька, - сказал Чапаев. - Знавал я одного китайского коммуниста по имени Цзе Чжуан. Ему часто снился один сон - что он красная бабочка, летающая среди травы. И когда он просыпался, он часто не мог взять в толк, то ли это бабочке приснилось, что она занимается революционной работой, то ли это подпольщик видел сон, в котором он порхал среди цветов. Так вот, когда этого Цзе Чжуана арестовали в Монголии за саботаж, он на допросе так и сказал, что он на самом деле бабочка, которой всё это снится. Поскольку допрашивал его сам барон Юнгерн, а он человек с большим пониманием, следующий вопрос был о том, почему эта бабочка за коммунистов. А он сказал, что она вовсе не за коммунистов. Тогда его спросили, почему в таком случае бабочка занимается подрывной деятельностью. А он ответил, что всё, чем занимаются люди, настолько безобразно, что нет никакой разницы, на чьей ты стороне.
- И что с ним случилось?
- Ничего. Поставили его к стенке и разбудили.
- А он?
Чапаев пожал плечами.
- Дальше полетел, надо полагать.

© Виктор Пелевин, "Чапаев и пустота"»

Тут Рыга оживляется, как будто бы его начинает отпускать дерьмо, или он просто вспомнил о чём-то знакомом):

- Как-то раз Чапаев говорит Петьке, «Петька, а хочешь, объясню тебе, что такое парадокс?». Петька говорит «Ну давай», и Чапаев ебёт его в жопу. Петька ему «Василий Иваныч, так в прошлый раз это был нюанс!» - «Вот в этом, Петька, весь и парадокс!».

- Такова древняя философская традиция – всё начинается парадоксом, а заканчивается анальным сексом, ещё со времён греков. – Маг раздумывал, а стоит ли сейчас рассказывать о нюансах и парадоксах греческого вида любви, и решил с этим немного обождать.

- Греки придумали оргии, а римляне придумали пригласить туда женщин! – провозгласила Молли.

- Каким, интересно, будет следующий шаг этой эволюции? Мы пригласим на свои оргии искусственный интеллект?

- Почему бы и нет? Искусственный интеллект сопровождает нас повсюду, подобно Параклету, которого ниспослал Христос, ИИ – это ангел, который будет сопровождать нас до судного дня, пока мы не предстанем перед весами админов системы оцифровки сознания, на которых наш опыт будет взвешен на предмет того, достоин ли он Вечности. Мы приглашаем на свою оргию синтетических богов, мы приглашаем виртуальную реальность. Страх и влечение к виртуальной реальности будут поочерёдно опутывать сознания паутиной майи, становясь то тоталитарным адом из мира Матрицы, то искусственным раем, но в конечном итоге, по мере постепенного осознания, мы придём к узнаванию в этой новой реальности такого же отражения самих себя, какими являются и материальный и духовный мир. А сейчас эта новая реальность отражается в нас с вами так же, как луна отражается в водах реки – это эфемерный, призрачный слепок трансцедентального объекта в конце времён, к которому мы стремимся! – произнеся эту речь, Молли насыпала в бонг ещё немного говна гусеницы.

- В свою очередь и луна светится отражённым светом. Эта трансмутация света солнца символически выражается как раз таки в этой гусенице огнёвки – она ест пчелиный воск, который делают солнечные пчёлы – красота пчелиной геометрии безошибочно указывает на то, что пчёлам соответствует солнечная сефира, Тифарет. А гусеница, питающаяся их воском – Луна. Холодное пламя Луны поглощает свет Солнца и трансформирует его в лунный нектар… Это знание понадобится нам для преодоления первой завесы, но я хочу заглянуть за черту всех черт, и рассказать вам об истоках Алмазной Стрекозы, и для этого, давайте мысленно перенесёмся в Прагу… В Праге жил один каббалист, звали его Яцек Папавер, и в ночь на четырнадцатое марта 1939 года долгая шахматная партия. Партия была необычной – в ней участвовало четыре игрока, и фигурками на их доске были боги. Спор за первенство вели не люди – играли вечные трансцедентальные принципы, стоящие за богами. Во сне Яцек оказался одним из богов. Игра длилась века, а может быть даже тысячелетия, но Яцек никак не мог толком запомнить правила этой игры – едва ему казалось, что он уже запомнил как ходят фигуры, какого цвета клетки (а клетки этой доски были разноцветными, и размеченными астрологическими и алхимическими соответствиями, и выходили немного за края доски, образуя свастический узор), как вдруг оказывалось, что его память снова исказила и упростила принцип, стоящий за многомерными шахматами. Яцек Папавер проснулся в холодном поту от шума дождя. А девятнадцатого вечером Яцека арестовали по подозрению в изготовлении и распространении морфина. Предъявленные обвинения были неопровержимы: маковая соломка по всей квартире, соседи вечно жаловались на запах уксуса и ацетона, под окнами - хрустящий иней из осколков стеклянных шприцов. В общем, притон Яцека накрыли, и приговорили его к расстрелу, в назидание другим наркоманам. Казнь была назначена на утро двадцать девятого, и вскоре вы поймёте, почему была важна такая отсрочка.

..

Яцек сидел в камере, то и дело поглядывая на наручные часы. Больше ему заняться было, в общем-то, нечем. Ум его рисовал ужасные сцены, он подумал что виселица, удушение,

обезглавливание не устрашили бы его, но расстрел казался невыносимым. Напрасно он пытался успокоить себя мыслями о том, что человек никак не может встретить свою смерть – там где есть мы, нет смерти, а там где есть смерь, там нет уже нас самих. Именно это его, собственно, и пугало. Его мрачные размышления прервала зелёная мясная муха, залетевшая в камеру. Яцек подумал «Как бы я хотел быть мухой на стене! Муха подобна Богу, которого никто не видит, а он видит всех. Я был бы мухой, и сидел бы на потолке, потирая лапки, и наблюдал бы все мерзости человеческой жизни через фасетки». Он хотел бы стать мухой на стене. Он хотел бы стать скрытой камерой… Яцек вспоминал свою юную кузину, Анну Морфий, которую он в тайне мечтал совратить, но ждал когда она достигнет совершеннолетия – зря ждал, как оказалось… В своём воображении, Яцек превратился в муху, ползающую по зеркалу в туалетной комнате Анны. Муха пристально смотрела на Анну фасеточными влюблёнными глазами, наблюдая каждое её движение, каждый мимолётный спазм лицевых мускулов, регистрируя изменение темпа дыхания, расширение и сужение зрачков и изменение температуры её кожных покровов под действием эмоций и наркотиков. Когда Анна Морфий спала, Яцек-муха ползал по её тонким, полуоткрытым губам, целуя хоботком её слизистую, проползал по щекам и векам, чтобы выпить горько-солёную капельку слезы из уголка глаза – Анна Морфий была на вкус как море, от неё всегда пахло водорослями и улитками, а её кожа была такой бледной, будто бы её выбелила морская соль. При этом, одеваться она любила в чёрные платья с рваными очертаниями, перематывала ладони чёрными бинтами, носила шляпку с вороньими перьями, и всячески старалась походить на облако чернил, выпущенных каракатицей. Анна была чёрно-белой, как кора берёзы, и Яцек с грустью подумал, что ему так и не суждено будет вкусить её берёзовый сок.

Яцек понял, что бесполезно пытаться убежать от смерти в мир своих фантазий – это причиняет только ещё большие страдания. И тогда, он решил подумать о своём главном интересе – о каббале. «А что если взглянуть на Древо Сефирот через фасетки? Как его могла бы увидеть, например, муха? Или может быть стрекоза?». Яцек попытался представить себя стрекозой, и это у него получилось – мощные челюсти, две пары сетчатых крыльев, сложные фасеточные глаза, обеспечивающие панорамный обзор. Он попытался всмотреться этими новыми глазами в пульсацию Серебряной Нити, связывающей его с жизнью, и тут он заметил… И тут он заметил такое, что с точки зрения классической каббалы будет полнейшей ересью. Дальше я попробую изложить мистическую систему, в которую прозрел Яцек Папавер, когда взглянул на мир через фасетки.

Классические каббалисты считают, что выше Кетер ничего нет, кроме белого света пустоты, Айн-Соф-Аур. Однако, если верить концепциям из ещё не написанной им Liber Incecta, выше Кетер находится сефира, в которой живут Азатот, Йог Сотот и Убо Саттла.
С точки зрения традиционного каббалиста, даже думать о таком - безумие.
Так вот, что такое тропа насекомых - это путь, ведущий от Кетер к гипотетической сефире, скрытой в белом свете Айн. Потому что на самом деле, он не белый.
Как Яцек Папавер это понял? Он представил быстро вращающийся радужный зонтик - если вращать такой зонтик достаточно быстро, человек будет видеть его белым, цвета смешаются. Однако, если смотреть глазами стрекозы, никакого смешения цвета не будет - стрекозы видят раскадровки, как бы ряд мгновенных кадров, снятых на каждую фасетку. Так вот, может оказаться, что с точки зрения насекомого, над Кетер вращается с бешеной скоростью радужный диск... А ещё насекомые видят дополнительные цвета. Цвета конечно же соответствуют качествам реальности, то есть каббалистический смысл у этого примерно такой:
Даат не скрытая сефира. Она вполне явная, просто чтобы её увидеть, нужно отказаться от свободы воли и человеческой идентичности, и стать насекомыми. Фасеточные глаза насекомых и их сотовое распределённое сознание видит, как белый свет пустоты дробится на отдельные качества, и тот, кто совершает такое восхождение, получает возможность видеть то, что за Кетер. Вот только, никакой иллюзии того, что он действует самостоятельно, он уже не сможет поддерживать - становится очевиден тотальный детерминизм вселенной. Но, становится виден и выход из этого - единство разумов всех людей на земле, объединившихся в улье.

..

- Я знаю продолжение этой истории… - прервал этот монолог уже порядком подзаебавшийся от мутной каббалы насекомых Жыга – Мне рассказывала очень похожую историю про этого каббалиста одна трансерша, Алиса с Систо, только звали его как-то иначе, кажется, Хладек. Закончилось всё тем, что он заснул, и ему приснилась бесконечная библиотека, полки которой образовывали как бы подобие пчелиных сот. Он нашёл библиотекаря, и сказал ему, что ищет Бога, который прячется в одной из букв одной из книг; но библиотекарь ответил ему, что он ослеп пока искал Бога. Однако, Хладек его всё-таки нашёл, и он попросил у Бога отсрочки в один год, чтобы закончить свою книгу, и на один год время заморозилось. Весь этот год он писал эту книгу в своём уме, а как только он поставил в ней последнюю точку, немецкая пуля убила его – а мораль всей этой басни сводится к изречению из евангелия от Борхеса: «Пусть догорит свеча и никто не увидит её – Бог увидит».

- А он, надо полагать, дальше полетел… - Маг при этом попытался изобразить жестами как летит моль, но получилось это как-то не убедительно - Но тут есть нюанс, а может быть, даже парадокс: мы ведь начали эту историю с гусеницы огнёвки, а гусеницами не становятся просто так – такой реинкарнационный дауншифтинг возможен только при накоплении крайне хуёвой кармы. Реинкарнация в насекомое – это у нас обычно, если не ошибаюсь, назначают проповедникам ложных учений – и вот тут мы вплотную подобрались к теме мух. Вам наверное известен Повелитель Мух, повелевающий падшими душами. «Падшие души» - это мы с вами, хотя мне больше нравится считать, что мы в этот мир не упали, а намеренно спустились с целью его преобразования – но, суть от этого мало меняется – с вершины горы есть путь только вниз. Мы вгрызаемся в глину, и проедаем в ней ходы – мы личинки цикад и черви, подтачивающие корни Древа Сфирот. Так с чего же вы взяли, что у этой истории вообще есть хоть какая-то мораль? Ведь нам уже давно известно, что всякое знание либо противоречиво, либо не полно, что всякое знание есть ложь – и, стало быть, превращение в червя в следствии распространения ложных учений – это не бага, а фича. Ну и, аллюзия на Книгу Червя, если кто-то ещё не понял, и сейчас мы накуримся дерьма, которое прошло через его пищеварительный тракт…

- У меня, пожалуй, два вопроса: кто такая Алиса с Систо, и как всё это связано со стрекозами? – спросил Рыга.

- Ребята, не стоит вскрывать эту тему. Вы молодые, шутливые, вам все легко. Это не то. Это не Чикатило и даже не архивы спецслужб… - Молли с Магом многозначительно переглянулись.

Рыга глянул на них глазами из мутного стекла и произнёс:

- Кажется, настало время рассказать правду о том, что меня сюда привело. Я трахаю кальмаров. Только здесь я могу рассказать о себе правду. Я трахаю кальмаров. Естественно, не живых, живых сложно достать. Нет, я люблю трахать пропаренных в кипяточке, без этой мерзкой плёнки, которая притупляет все ощущения очищенные размороженные тушки. Они немного слизкие и плотно облегают хуец, а щупальца приятно щекочут мне яйца. Главное, не передержать кальмара в горячей воде, а то станет жёстким. Когда я трахаю кальмара, я чувствую своё единение со вселенной, потому что варёный кальмар напоминает Великих Древних из книжек Говарда Филлипса Лавкрафта. Когда я насаживаю тушку кальмара на свой член, я представляю как всюду открываются порталы, из которых тянутся щупальца богохульных тварей, которым нет названия, и я соединяюсь с хаосом, что клубится во тьме, и я тихо шепчу "Фтагн!", закатывая глаза от безумного наслаждения, рвущего разум на части. Когда я кончаю, я поедаю кальмара с молофьей вместо маянезика, перечитывая Некрономикон. И в этот космический полёт я хочу отправиться потому, что я надеюсь встретить там гигантских головоногих. Знаете, ну, как в фантастических фильмах, где у инопланетян есть щупальца…

- И эти щупальца вылазят со всех сторон, извиваются, и душат… душат… - мечтательно произнёс Жыга глядя куда-то вдаль.

- Впуская в себя щупальца, мы приглашаем на оргию кальмаров, мы символически выражаем готовность к слиянию с негуманоидными формами жизни в экстазе взаимного самопознания! – вдохновенно провозгласила Молли.

- Вообще-то, есть ещё мнение, что пенетрация тентаклями в японском аниме символизирует щупальца постчеловеческой корпоративной экономики, насилующие коллективное бессознательное японской нации… Так что может быть, тут всё далеко не так экстатично как кажется на первый взгляд, и тентакли – это попытка усугубить коллективную психологическую травму, раз уж вылечить её никак не удаётся… - возразил Симон Маг.

- А вот и нет! Помнишь гравюру Хокусая, «Сон жены рыбака»? Японцы мечтали о том, чтобы их выебал осьминог ещё тогда, когда корпоративной экономики и в проекте не было! – парировала Молли.

- Рыга, а в чём причина таких необычных сексуальных пристрастий? Мне было бы интересно разобраться в этом, потому что я, признаться честно, так же порой испытываю странную эрекцию возле полки с морепродуктами в супермаркете… Как ты думаешь, с чем это может быть связано? Какой-то сексуальный импринт? – спросил Жыга.

- Скорее, инопланетный имплант. – ответил Рыга - Видишь ли в чём дело, коллега, здесь мы подходим к моей теории «Эффекта секса осьминогов». Тебе, наверное, знаком Эффект Бабочки – когда бабочка машет крыльями в Австралии, в Канзасе случается ураган. Этот эффект – замечательная иллюстрация принципа всесвязности. Так вот, Эффект Секса Осьминогов это частный случай эффекта бабочки – только тут всё куда страшнее и трагичнее, потому что когда где-то в океане трахаются головоногие, один русский писатель осознаёт всю тщету своего бытия, и пытается покончить с собой.

- Эффект бабочки, говоришь? – Молли, вполлица улыбнувшись, извлекает из кармана радужный нож-бабочку, и начинает им играть, вращая его как пропеллер. Симон Маг как загипнотизированный смотрит на это вращение, видимо, он пытается различить в нём блеск стрекозиных крыльев.

 - Я был изнурён бессмысленностью и тщетой своего существования. Мне бы хотелось, чтобы что-то увлекало меня, что бы что-то вызывало энтузиазм, однако, я понял тогда, что единственное, чем я занимался всю свою жизнь, было попытками сложить слово СОВЕРШЕНСТВО из ледяных букв, вот только букв у меня было всего четыре, проклятый тетраграамматон АПОЖ. А жопа, как её ни верти, жопой останется. Я мог бы стать кем угодно, но вместо этого я стал самым бесполезным в мире человеком. И я решил всё это закончить, приняв несовместимую комбинацию из антидепрессантов и алкоголя. Когда душа моя отделилась от тела моего, я увидел море. Огромные пенные валы, пронзённые расплавленным золотым светом – как на картинах Айвазовского. Но недолго моя душа носилась над водами, подобно божьему духу – тяжесть грехов моих утянула меня в глубину, и видел я рыбу луну, видел косяки тунцов что блестели как ртуть, видел медуз подобных своим строением нимбам христианских святых. Но тянули вниз меня мои грехи, в царство без солнечного света, и падал я вместе с подводным снегом, что состоит из разлагающихся кусочков мёртвой рыбы, туда, на дно, где странные твари с огромными пастями едят друг друга, приманивая друг друга на свет. И понял я, что я был светом, в котором сгорали мотыльки, и восплакала душа моя, но было уже поздно. Однако, отвлёкся я от страданий своих тем, что увидел двух осьминогов, чьи щупальца переплелись в экстазе. Щупальце самца уже пролезло под мантию самки, вводя сперматофор глубоко в её сифон.. И не было предела моему восторгу и изумлению перед премудростью божией, что создала столь прекрасных созданий, что даже акт их совокупления исполнен красоты и геометрического совершенства! Особенным, мистическим трепетом, был пронизан момент, когда после секса самка принялась пожирать самца… Но тут некая сила подняла меня, вырвала из глубин и вбросила обратно в тело… - Рыга рассказывал эту историю очень сбивчиво, периодически размахивая руками как машет крыльями курица, которой только что отрубили голову.

- Почему жопа? Вот ты не пытался сложить вечность из комбинации J[H]WH? Мне кажется, что создатели первого синтетического каннабиноида что-то знали, и не спроста дали именно такое название своему продукту.

- Ты что, не читала на вики, что эта аббревиатура – всего лишь сокращение инициалов его создателя – Джона Хоффмана? – вставил Жига.

- Я то читала, - парировала Моль, - но это слишком не вероятное совпадение. Тут же вновь всплывает тема с дерьмом - что, если через низкие, переполненные гуано, вибрации, мы как раз и постигаем бога? Мы – как глядящие из-под низа, те, кто попав на дно одной реальности, всплывают на поверхность уже в другой?

И тут внезапно груди Рыги заговорили. Соски зашевелили усиками тонких волосков, как радарами, вспузырилась мурашками кожа, и Рыга бросился на песок, срывая с себя одежду. Когда он остался совсем голый при свете холодной, как сталь, луны, они увидели пурпурную головку его члена, воздетого вверх, как знамя, как башню крепости или береговой маяк, над ним закручивалась воронка, изо рта его пузырилась белая пена, будто его подвергли пыткам на электрическом стуле или электрошоковой терапии, так как он уже давно полетел кукушкой. Рыга, самый опытный чайка, расхититель закладок, превращаясь в одно сплошное ощущение, он сканировал местность, отключаясь в этот момент от реальности, и перед ним выстраивалась карта с обозначениями. Это было похоже не на интерфейс, а скорее на тепловое зрение, словно что-то животное, демоническое, что вызревало в нём до особой поры, пока не проявилось. А когда приступ заканчивался, Рыга, как не в себе, забыв иногда даже одеться, бежал по условному навигатору своей мнемокарты и откапывал самые свежие клады, за что периодически отправлялся в лечебницу. Но его ни разу ещё не поймали на горячем – собственно, на самом моменте выкапывания, из-за чего на магазины постоянно жаловались за ненаход, а Рыга, как ни в чём не бывало, закидывал в себя честно спизженное, как в бездонную пасть.

И в этот раз Рыгу вздрючило не просто так, усилив себя напитком древних Египтян и фекалоидом гусеницы, именно благодаря второму ингредиенту, как магнитом, Рыгу притянул артефакт, ископаемое вещество – тот самый древний шар Хепри – и только это учуяв, тот, как шелудивы пёс, тут же бросился на запах, он был скорее волк, охотник, чем сторожевая собака.

Все с недоумением бросились за Рыгой. Когда он, как ни в чём не бывало, возвращался обнажённый, скользя по серебристому песку вдоль Нила и спящих пальм, с рассекающимися на ветру, волосами, будто сошедший с полотна – Рождение Венеры, которой пририсовали фломастером фаллос.

В раскрытой ладони он торжественно нёс чёрную жемчужину, мерцающую отблеском лунной стали.

Подойдя к остолбеневшей компании, он склонился на колени, и вытянул вперёд ладонь.

- При всём своём уважении – это фекалоид великого Хепри – окаменелый шар скарабея, ровесника последнего фараона, символ старого века, разрушение и падение великого царства. В одном этом сгустке – целая эпоха. Мы должны воскурить её.

Симон маг согласился и повлёк за собой Рыгу и Жигу, Молли устремилась следом. Они снова расселись вокруг брошенного ими, островка чаепития, и маг торжественно водрузил фекадлоид в напас бонга.

- Мы воскуриваем прошлое, господа офицеры, Молли, - с кивком произнёс маг - Да начнётся же мистерия.

Прислонив к бонгу губы, каждый втянул в себя слепок эпох, словно сожрав исторический кинофильм. У этого фекалоида был совсем другой вкус – тягучий, как характерные запахи сельской улицы, он шкварчал, пузырился под вспышками огня, который, как и следовало ожидать, принадлежал зажигалке Жиги в виде хромированного револьвера.

В ту ночь Алиса встретила Валис. Врата разверзлись, и Рыга провалился в чёрную воронку, он был словно Акира, создающий новую вселенную, извергая из себя квазары. А лотос Молли наконец-то расцвёл. В нём было ровно 1024 лепестка – гигабайт времени.

..

Луна идёт на убыль. Как и наш мешочек. Сырковая масса из анусов – это как картофельное пюре из котлет. Мы все вещаем пьесу от моего лица. Луна щербеет, стареет. Луна стирается, когда редеет.

- Я всегда любила луну. – мечтательно проговорила я, водя по холодному песку ладонью, - Она казалась мне жемчужиной на небе, уходящей грустью, ведь именно редеющая луна была моей покровительницей. Она всегда светила так ярко, иногда не давая уснуть, но я так любила на неё смотреть, как она мерцает, как нарастает, и как восходит спелым полнолунием – такая холодная, безжизненная, совершенная, как будто бы нарисованная.

- Не кажется ли тебе, что гибкое отражение луны в водах Нила – это метафора той созидательной вселенской силы, которую именуют «любовь»? – спрашивает маг, выедая выцветшую заварку из блюдечка и тщательно её пережёвывая. В этот момент он окончательно уподобился цикаде, с нелепо торчащими жёлтыми очками.

- Всё может быть, всё может быть… - неопределённо бросила я, чувствуя под собой тревожное движение, будто меня засасывал зыбучий песок.

- Хороший мешочек. Тебе нравится? – послышался знакомый голос.

- Что ты делаешь? – с трудом выговорила я, потирая пальцами веки.

- Мешочек варю, что же ещё.

Это было прощание. Похороны бога Холодного огня в пламени напасного крематория. Спайс умер в нас последним накуром мешка, его чёрных, разломанных нитей. И пока луна уплывала на запад, мы курили его сети дотла. Луна всё ещё полная, но уже с надрезом, как и свеча, что ещё цела, но вскоре догорит до огарка, даже стекающий с неё воск, застывал так, словно от него слегка откусили.

Оплавленный город обтёк, днём солнце опаляло их спины, и парафин по ним растекался, застывая к вечеру неприглядными кляксами.

Отравленный воском, бутылочный город сиял. В это утро солнце было мутным, но давало тёплый, желтый, как на закате, свет, он был таким мягким, текучим, что это утро лишь скрашивало, но тем не менее, в свете такого солнца было что-то тревожное, будто день должен исчезнуть. Накануне я чувствовала себя как на краю пропасти, а сейчас всё спокойно, я смотрю на оплавленный город, и начинаю спектакль, в котором никто не проснётся. Мы наелись душных цветов. Мы скурили мешочек дотла. Утром волокна его сети сверкали медью и тёплым золотом, глубокими синеватыми вкраплениями. Он казался мне испорченной драгоценностью. И пока вдоль Маренго Брют струится дым фимиама, тонкой, тянущейся вверх, фантомной змейкой, извиваясь в гипнотическом танце под звук ангельских труб и шелест расцветших, приземистых деревьев, окуривая оплавленный город, в не достигшем полудня, тёплом, мутнеющем свете, мы, уже по традиции, добиваем остатки. Это почти что моральный стриптиз, вывороченная на публику, часть личной истории, ниточные, волоконные смолы, осевшие в лёгких и на стенках напаса, которые мы обязательно счистим. Я ведь тогда не знала, что голубой лотос является символом очищения, но прочистило меня знатно – чему показатель – мой финальный эджект – шоколадный блёв с примесью нуги, и он уже в пакете. В этот раз я не выброшу его в город, а просто вынесу на помойку, как добропорядочный гражданин. Это мой опыт и моя грязь, которые я извергла, если какой-нибудь бомж доберётся к тому пакету сквозь бесчисленные покровы целлофана и мусора – его будет ждать неприятный сюрприз.

Поистине, это были ведические смолы – как нефтяные нити – жидкие, но густые, обсидианово-вязкие, словно в них отразилась вся суть Тиамат.

И вот сфинктер сфинкса плотно сжат, внутри – загадка. Он молчит.

Сперва мне казалось, что лотос – это всего лишь горький, но пряный чай, и лишь в последствии, прислушавшись к себе, я поймала себя на том, что всё окружающее вдруг стало простым и очевидным, оно меня попросту не волнует, мне хорошо на своей волне, и я ловлю её, виляя в потоке, словно лосось в период спаривания. Даже если кому-то покажется, что мы плывём против течения, мы просто раскачиваем колесо. Западные земли горят огнями, и тонут в неоновом вихре, пока мы тусуемся как лососи. Мысль уводит меня дальше. Я пью напиток забвения, меня ничего не волнует, я в стране грёз.

А затем мы слышим набат, зовут нас к обедне. У каждого свои отсылки, но наши мысли переплетены, как китайская лапша, наши мысли – текучий поток те-к-ста.

Спайс ебал меня в мозг, спайсодемон мне надрачивал, но я получила силу, я познала холодный огонь. Но запас кончился, остался только мешочек с тоненькой чёрной лентой, и мы скурили его, похоронив в себе среди синих лотосов, впитав с дымом мощь прошлого и прощаясь, теперь уже навсегда. Вы когда-нибудь скуривали прошлое? Когда-нибудь курили вещи? Это мощный магический акт.

Пыльца растворилась, окрасив напиток бутылочным цветом, день клонится к закату, в период нашего импровизированного Декамерона – воистину декаданс – наркотуса во время вируса., изысканная, как чайная церемония, и зверски развратная, как римские оргии у Калигулы кисти Тинто Брасса.

Эстетика наравне с грязью, общий фон выжжен чернобыльскими лесами. Скрыв лица, мы играем спектакль, а что завтра? Кто из будущего ответит мне на этот вопрос? Ты не спрашивай. Ты – действуй. И вскоре само попрет.

В нашем напасе – пыль траурных лент и сухие, скрученные, выцветшие лепестки – поминальные, стёртые. Но то ли ещё будет? Зная нас, мне страшно представить, сколько через наши тела прошло химии.

Это был последний водный с холодным огнём. На сленге его называют – ифрит, джинн из пластиковой бутылки. Нужно лишь дунуть, чтобы произошло чудо. Мешочек исчез, стёрся с лица земли, всё погибло в огне протуберанцев. Квантовые биты рассеялись вовсю. Как и синие кварки.

Осознание конца было слишком тяжёлым, но время синтетики исчерпало себя, пора с этим смириться, и идти дальше, возвращаясь к истокам. Покров зовёт меня, и я иду. Ведь я не просто ковровая гусеница, я – почти сколопендра – уже в стадии личинки меня меня покрывала хитиновая броня и множество гибких, тонких лапок, я была юркая, и подъедала одежду, частицы их кожи, их распад, шелушение, я питалась их распадом, и вскоре окуклилась, вылупившись молью внутри комода.

Я – комолдная моль. Та, что питается плесенью. Но плесенью исключительно благородной. Я люблю пьянящий нектар подгнивающего вина, когда в бокалах играет всплесками закатное солнце, я люблю полетать над сыром и вдохнуть его свежий, лесной аромат с примесью аммиака, я пожираю только благородную плесень. Комолдные моли изысканны, но я такая одна. Покров зовёт меня и я приду, мы отравим пучины Нила и восстанет войско, выйдут наружу слуги Анубиса, расцветёт синий лотос, потечёт медовая весть рекой, Стикс станет мёдом, мёд станет смолой.

Мы хороним эпоху спайса, скурив его чёрную ленту.

Ссылки на другие ресурсы автора:

Книга Хаоса. Тарья Трест (vk: https://vk.com/id431114641 , телеграм: @decadentmold ):

https://www.lulu.com/shop/tarya-trest/knigi-khaosa/paperback/product-24410888.html?ppn=1

Или заказать со скидкой электронный вариант - писать в телеграм.

Канал Velvet Bunker. Дилер нелегальных мыслей:
https://t.me/joinchat/AAAAAFNFVWKztC1CDmbwtA

Фотоканал DECADENTMOLD:
https://t.me/joinchat/AAAAAEX2HX1KTeZLh2mDvQ

Канал избранных цитат Дилера Нелегальных Мыслей:
https://t.me/dilerillegal

Паблик ВельVeтовый Бунker в vk:

https://vk.com/public38613822