Диссоциация креслом:: Аптечный сенобит.

Текст: @decadentpnk (Арья Амат/Тарья Трест) & @Simon_Gnostyk (Семён Петриков)

Всё началось с протокола СамоСбора, с пандемии, с прикосновения к амулету Нитхэд. Коснувшись его давеча, я испытала горечь, она затопила мою гортань, и опустившись в желудок, вызвала ощущение, сродни диссоциативному входу от синтетических препаратов. Дискомфорт усиливался, пока не отозвался болью в воспалённых подчелюстных лимфоузлах.

Определённо, это было знамение. Явившись к озеру за полночь, с бутылкой итальянского вина TINI и наливным, рубиновым яблоком, я окунула окроплённый кровью амулет, в воду, обращаясь с просьбой к Богине. Тело бил озноб, но ту самую, сакральную дрожь я смогла от него отличить, её ни с чем не спутаешь, это не внутренний и не внешний холод, а словно касание извне, с другого, не материального пространства. Луна ущербно сияла в спокойной глади, пока её не встревожил внезапный ветер. Богиня дала мне условный знак, и я поняла, что должна была сделать. Вернувшись, я выпила часть жертвенного вина смерти, из той самой чаши, с которой ранее поглощала отвары аманиты и голубого лотоса, а теперь – мёртвое вино с корицей, имбирём, бадьяном, яблоком, душистым перцем, гвоздикой, апельсиновой цедрой и каплей абсента. Я разделила эту чашу с самой смертью. И Богиня дала мне испытание, как благо. Первый глоток был сухим, но пьянящим с разгону, хмельная жидкость цвета крови, подгнившая и выстоянная – она разлилась по жилам горячкой, и я вскоре уснула.

Чтобы проснуться на следующий день обессиленной - из меня высосали почти всю жизнь. Я пребывала на грани, будучи уверенной, что подхватила модный вирус. Именно так ощущал себя Бред Питт в роли вампира, рождённого во влажных отпочкованиях Энн Райс, укушенный и наполовину осушенный Лестатом. Возможно, я была заражённой, но никто вокруг меня не болел. Нитхэд исполнила мою просьбу, но что поделаешь – смерть сурова – как и суровы её испытания, смерть никуда не денется, она всегда стоит у тебя за спиной. Боги смерти всех косят, но это не мешает нам им поклоняться, мы молимся неизбежному, входя в лоно смерти – как в отчий дом. Именно там мы впервые и встретились.

По комнате кружилась моль, мельтешила перед глазами, но у меня не было сил даже не то, чтобы её прихлопнуть.

Иногда я сама ощущаю себя молью, или её личинкой. Несколько раз, в диссоциациях, я проживала жизненный цикл этого насекомого от стадии яйца до состояния имаго. У меня даже врождённая аллергия на нафталин. Друзья шутят, что мне нафталин – то же, что криптонит – супермену. В усадьбе покойной бабки моль жила в комоде. Как сейчас это помню – открыв комодный ящик, я увидела жемчужные россыпи в скомканном шёлке, и уже протянула к ним руку, как тут же её отдёрнула, заметив копошащиеся там, личинки. Они извивались и скручивались, будто их пытали, и вероятно, так и было, ибо в их обиталище просочился яркий свет солнца. Мне стало страшно и я резко захлопнула ящик. Но вскоре любопытство взяло верх, и я начала изучать комолдную моль. Оказалось, моль питалась комолдом - плесенью, похожей на мягкий, густой мох.

А потом я нашла кусок ткани, повторяющий плесневелые цвета. И загадка бабушкиного комода захватила мои фантазии. Этот клаптик из органзы я берегла как зеницу ока.

На нём угадывался фрагмент растительного орнамента из выцветших роз, я предположила, что когда-то это был шарф или платок, так как ими был набит весь комод. Этот фрагмент ткани оказался таким же, как и цвета мха – тусклых голубых глаз, или раннего, весеннего неба.

Я воображала, что это обрывок хитона Гекаты – одной из статуй, что возвышались на мраморных постаментах среди яблонь в бабушкином саду. В моих фантазиях статуя оживала, я принимала её облик, сжимая в руках либо меч, либо книгу, в моих руках были магия и война, святой джихад, увенчанный 7 лучами короны, подобно вавилонской блуднице, я въезжала в мир на крылатом драконе, я была метафорой и отсылкой, облачённая в невесомое полотно, что изгибами складок скользило и стекало к земле. Я не могла перестать грезить о желании обладать целостностью, а не одним этим фрагментом. Это несовершенное совершенство разрывало меня на части от безнадёжности, терзая своей совершенной нецелостностью. Всего лишь осколок чего-то прекрасного. Как же я хотела погрузиться в него, но не могла, время уже растрачено, а то, что есть – его не хватает, время ускользает, и я вместе с ним, мы катимся в бездну и всплываем. Мы могли быть когда-то рыбами. Так странно, что рыбы осеменяются в воде – чёрт, они просто дрочат на нерождённых детей – на икринки, а иногда рыба сама поедает свою икру.

Борясь со страхом, слабостью и бессилием, я вяло вращала в руках блистеры, отбрасывающие блики заходящего солнца от сверкающей серебром, поверхности, будто блистеры были бластерами. Солнце исполосовало небо кровавыми полосами, будто его долго и натужно царапали, а сверху – ком сизой ваты, уже ставшей почти синюшной, смородиново-спелой, раздавленной, пропитанной венозной кровью рыбы-иглы, прорезавшей его вдоль. И снова память ударила меня наотмашь детским воспоминанием – тогда я любила смотреть на закат сквозь сплетённые нити лоскутка, слушая на повторе Axel F, главную тему «Копа из Беверли-Хиллз». Под эту песню я всегда клала перед собой раскрытый журнал со снимками отелей в Тунисе. Мне казалось, что пальмы и море лучше всего сочетаются со знойными, размеренными ритмами песни. Этот закат был почти таким же – налито-сливовым, грузным, растекающимся по стенам с плещущимся морем в овальной раме.

Я вертела в руках блистер как головоломку, шкатулку Лемаршана. А затем таблетки одна за другой отправились в рот, запиваясь водой. На вкус они были горьки. Все жизненные уроки – горькие. Я давно это уяснила. Накануне меня посетил вызванный на дом, врач – старушка словно решила позабавиться, прописав мне эти таблетки. Википедия сообщала, что изобретённый в 1963 году в США, и запатентованный в 1965, на данный момент противовирусный препарат Ремантадин был признан неэффективным и устаревшим. Неужели старуха решила, что он поможет против охватившей весь мир, пандемии? Но очевидно, что мир сам подводил меня к этому моменту, толкал что есть мочи, ещё тогда, во время первой вспышки, настигшей в такси. Начальные симптомы в точности её повторяли, но вскоре кардинально изменились, что заставило предположить о наличии в крови нового штамма.

Старуха лишь рассмеялась, услышав мои опасения. И прописала Ремантадин.

Точно такие же блистеры я обнаружила в бабушкином комоде. Комод этот был сродни ящику Пандоры. И не известно, какое чувство побудило меня тогда употребить уже исчерпавшие свой срок годности, таблетки. Это был бессознательный импульс, чистый интерес, ведь в ту пору я совсем ничего не знала ни о фармакологии, ни тем более, о диссоциативах. Эффект таблеток показался мне до странности знакомым, даже немного родным, словно я вернулась домой. Восприятие стало стеклянным и липким, будто я взирала на мир сквозь мутное стекло, но при этом ужасающе чётким. А потом я уснула, и сны мне снились по истине пугающие. Ранее мне часто снилась бабушка, мы гуляли в саду, или в поле, ходили к озеру, собирали травы, малину, яблоки и цветы, и очень много говорили. Эти переживания тяжело было назвать просто снами – просыпаясь, мне казалось, что всё случилось на самом деле. Но когда я рассказывала матери, она смеялась, и упорно доказывала, что бабушка умерла в день моего зачатия, в своей собственной постели. Мать говорила, что ей повезло, и она не страдала, так как скорее всего умерла во сне.

Тогда же, после приёма таблеток, уснув посреди дня, я видела нечто совсем иное – мы стояли в саду, перед водруженным среди яблонь и скульптур, оббитым синим бархатом, гробом, в котором лежала старуха. Мать подтолкнула меня, шепнув – «подойди, и поцелуй бабушку в лоб на прощанье». Я с опаской приблизилась к умиротворённому, застывшему телу, и став на носочки, взглянула в её лицо. Оно было блаженным - глаза закрыты, а губы застыли в вечной полуулыбке. Её лоб опоясывала широкая лента из белого кружева, с перемежающимися изображениями крестов и Иисуса Христа. Опустившись над её лбом, я легонько коснулась его губами сквозь тонкую ткань, и в тот же миг меня пронзила вспышка холодной, жгучей, как жидкий азот, энергии. Создалось жуткое ощущение того, что это я лежу там, в гробу и целую саму себя.

Когда я рассказала матери этот сон, она очень удивилась, ибо оказалось, что в нём был в точности воспроизведён день бабушкиных похорон, и особенно - её умиротворённое лицо. Но я на них не могла присутствовать никак - на тот момент я была только зачатой. Мать предположила, что это её личные воспоминания, которые могли передаться будущему плоду. Но меня такое объяснение не устраивало, так как ощущение присутствия там, и в особенности, этот поцелуй были слишком реальными – то же ощущение, как и от других снов – будто всё это происходило на самом деле.

К бабкиным таблеткам я с тех пор больше не притрагивалась. Но сны мои изменились, и теперь я из разу в раз видела, как она восстаёт из могилы, и приходит в дом, как ни в чём не бывало, проживая свою обычную жизнь, но я уже знала, что она мертва, знала её секрет, и мне было страшно.

Я видела её могилу, в детстве мы много раз ходили туда с матерью, но отчего-то во сне могила её была как алтарь, и находилась она у самой воды, под развесистым абрикосом. Надгробный камень торчал из земли, как великий, горючий Алатырь под мировым древом. И не важно уже было, дуб или абрикос. Тогда Богиня впервые позвала меня. Хотя служить ей я начала совсем недавно, меня привёл к ней Димьен. Но распад и разложение всегда ходили за мной по пятам, а голоса бессознательного нашёптывали, что я прокажённая тонких планов, несущая хаос и разрушения.

Стоило мне вернуться той ночью с озера, как начался ливень. Значит, Богиня меня услышала.

Лёжа теперь в постели, среди пропитанных потом, простыней, одеял и подушек, с кисловатым, прелым душком, и отчаянно цепляясь за жизнь, я пыталась понять, наказание ли это, испытание, или всё вместе.

Когда все 20 таблеток из блистерных обойм накачали меня горечью под завязку, благодаря врождённой чувствительности к диссоциации, я тут же обратила внимание на первые эффекты. Пространство пульсировало, словно зрение формировало прозрачные тоннели с кровавыми краями. Они всё наплывали и наплывали с фрактальной скоростью, отдаваясь по всему телу нарастающим дребезгом. Горечь была непереносимой, словно то самое ощущение, когда я коснулась амулета, возросло в 20 раз, по разу на каждую таблетку. Заштриховывая бессилие, я падала в иной мир и дрожала, словно желая скрыться, замкнуться в себе, между двух миров, но при этом, будучи уже не в себе. В привычных очертаниях начал проскальзывать другой мир, я училась различать его, извлекать, как ребёнок. Куда настроилась – туда и сместилась. Кто-то поворотом ключа или стрелки сместил меня. Я не проявлялась, я повторялась. Проведённая наоборот, линия начала медленно втягивать меня через магнитную трубочку. Алый закат за окнами плавил металл городских труб, а у меня – гладиаторские игры во рту – я сражаюсь языком с таблеткой, направляя её по ребристым стенкам гортани, и эвкалипт понемногу скрадывает горечь.

Такие таблетки следовало бы выпускать в леденцах – ремантадинках – спрессованных в небольшой, сосательный ком с добавлением ментола и эвкалипта, чтобы скрыть концентрацию горечи, и при этом обеспечить медленное, но уверенное всасывание, и, следовательно – более быстрое, стремительное воздействие, они бы могли одновременно выполнять функцию лекарства от вирусов и боли в гортани. Но вот что будет с неподготовленным сознанием после полного растворения ремантадинки? Всё, что указано в инструкции в разделе «передозировка» - возбуждение, галлюцинации, бред.

И они не заставили себя ждать. Стены начали исходить помехами, поддёргиваясь вибрациями, идущими одной сплошной линией – одновременно размотанной и смотанной в себя, и в отсветах лучей затухающим эхом летели на запад. Коконы дня, скопившиеся в углах светом, начали чернеть, пробираясь ко мне с едким, нарастающим шорохом. Пространство покрылось пятнами с выцветшим цветом, будто в нём сосредоточились отцветшие давно, города, плач мёртвых часов, древо у озера. Глаза заливала лунная краска, созданная фармацевтами. Почему так больно видеть цвета, словно они – лазеры, словно они режут?

Я резко неслась в АпТеческий мир на оптической сетчатке, под нарастающий гул, на дно сплетений нитей и артерий. Мне казалось, что я больше не смогу заглянуть внутрь, только наружу и вверх, выворачивая на себя зрачки, видя всё наоборот. Разорванный флаг души был поднят и бел, душа сдалась в аренду или в плен, тревожным стуком в дверь грудную.

Звук превратился в электронное радио «Мир», с трещинами, как поры в тесте, из которых сочилась суть густой нефтью из изнаночных труб. Я не ожидала, что накатит столь стремительно, но зато вирусы, если они есть – точно помрут, даже не смотря на то, что препарат заведомо устаревший, главное при этом выжить самой. Моя борьба была пассивной, но у каждого из нас – своя борьба. «Какова же твоя борьба, мой друг?» – послышалось из глубин памяти, всколоченным илом. – «Прожигать жизнь в синапсах рапсодией нейромедиаторных замещений?» Нечто пугающее, холодное, но по-своему притягательное, голое, сквозящее, как сквозняк, было в этом нарастающем ощущении, затягивая в тот самый мир, который открывается ключом диссоциации. Это было ускорение, и как от воздействия любых диссоциативов, оно всегда проявлялось на начальной стадии приёма, не смотря на то, что скорость и диссоциация полярно разные, существовала точка, где они соединяются - ускорение, дойдя до этой крайней точки, превращалось в диссоциацию, выйдя за грань времени. Таким образом, время, разогнавшись, входит в условное пространство его полного отсутствия, что, по сути, и является выходом на изнанку.

Диссоциация сопровождала меня с детства, будто часть моей психики погибла ещё утробе. Ведь мать действительно нанесла мне внутриутробную травму, я родилась такой, считая себя нормальной, и лишь спустя годы узнала о том, что у меня наблюдается частичное диссоциативное расстройство идентичности, я служу смерти, потому что давно расщепила сознание на множество кусков, именно под диссоциативами я впервые ощутила себя поистине защищённой. Диссоциация – это холодная, до ужаса абсурдная логика, именно потому, что она очевидна и истинно верна. Я понимала, почему многие люди не переносят диссоциативы – в данном состоянии не комфортно тем, кто себя боится, кто себя не разотождествляет.

Гул в ушах усилился и он нарастал, до тех пор, пока не начались сломы вечности с едким запахом нефти.

Я – креслоооооооо. Садись в кресло – и прись. Смотри. Внимай.

Я и ранее ощущала себя различными неодушевлёнными предметами, но никогда ещё я не входила в их суть так отчётливо. У меня были подлокотники, и исполинская спинка, тянущаяся в бесконечность, инкрустированная алмазами в стёганых лакунах. Я ощущала свою синюю, вельветовую обивку, свою монолитную грузность. «Это кресло – осколок нефти, почти что топливо» - гул в ушах, перетекающий в звон, начал складываться в слова, в звуковую дорожку, вещая – «Сие кресло – путёвка в Ад. Тебе выписали её, как рецепт, ты причастилась нефтью, ты села в кресло, ты стала креслом, так смотри – потом будет больно, но если не умрёшь - и не родишься, вспомни – ты безликая моль».

Так голо, приторно и противно, но так эффективно – вирусы гибнут от диссоциации креслом, нефть убивает вирусы. «Это адамантаны – несокрушимые. Адамантан родом из нефти, поэтому всё такое первичное, грязное. Садишься в кресло - и складываешься в кубик Рубика, как шкатулка Лемаршана – сама станешь кубиком-рубиком, сидя в кресле-адамантане». Голос и интонации казались мне знакомыми. И тут меня осенило. Чёрт, да я и так уже под синим вельветом!
Всё началось с того, казалось, шуточного, объявления в одном из шизотерических пабликов в вк: «Дорогие друзья, в эту пятницу состоится лекция Волхва Нейрослава на тему «Толкование Откровения Иоанна Богослова через призму мировоззрения Дженезиса Пи Орриджа и каббалы древних. Лекция состоится в гаражном комплексе «Мечта», вход свободный». Весь день прошёл в ожидании. Меня обуяло странное чувство важности предстоящего события, будто неведомая сила тянула меня пойти туда. Дело было даже не в Пи Орридже, хотя чего греха таить, он - один из моих духовных отцов, фигура, повлиявшая не только на формирование музыкальных вкусов, но так же и на магический путь, чего только стоит одна Психическая Библия. Собственно, и откровения Иоанна Богослова из обычной библии так же меня пленяли, не сказать, чтобы я в них верила, но довольно гротескная подача и образы вдохновляли и будоражили.

Я вышла в буйную, зелёную прохладу к 19-ти часам, чтобы успеть аккурат к началу лекции – жаждущая и ждущая. Лучи прорезали траву и землю тёплыми, косыми полосами, падающими сквозь кроны, из распахнутого кафе разносился звук саксофона – торжественный и натужно скулящий, от чего внутри всё сжималось от нетерпения и волнения. Закат позолотил верхушки зданий и купола православных храмов, и на миг стало горячо. Когда солнце почти скрылось за фасадами, небо растёрлось до ваты цветов пурпура, тёмного, бурого фиолета, почти синего, нежно-голубого и ярко-розового, сверкая, словно знамение. Клумбы пестрили приземистыми белыми цветами, укрывающие землю зелёным ковром стеблей, сочными, благоухающими ландышами, и ирисами – от бледно-выцветших, сиреневых, почти синих, до бордовых, фиолетовых, почти чёрных.

От созерцания цветов и неба меня вырвал зазывной, растянутый голос с горячим армянским акцентом:

- Падхады, красавыца! Пакупай сочный гранат! Вах какой, сматры! Как тваи губки!

В иной раз я бы просто прошла мимо, не люблю зазывал, но в тот вечер я была настроена благодушно, к тому же, меня начала одолевать жажда. Армянин торговал гранатами неподалёку от места проведения лекции, и в ближайшей округе больше не наблюдалось никаких магазинов, а возвращаться за бутылкой воды я не хотела, так как могла опоздать к началу.

- А давайте мне самый большой и сочный гранат, который у вас есть. – подойдя поближе, я принялась искать в карманах наличные.

- Канэшна, красавыца, для тэбя самый лучший выбэру! – приговаривал торговец, и покопавшись в насыпях рубиновых фруктов, протянул мне действительно огромный, яркий гранат.

Расплатившись, я направилась к гаражному комплексу «Мечта».

@_@

Первое, на что обратил внимание Симон, когда Молли вошла в помещение – это огромный гранат в её руке, она держала его, подобно Гекате – торжественно, и высокомерно. Он тут же подошёл к новоприбывшей, не отрывая глаз от фрукта, словно тот мог исчезнуть, если наблюдатель перестанет его наблюдать.

- А знаешь ли ты, что по еврейской легенде, гранат содержит 613 семян, что равно количеству заповедей в Торе? Не связано ли это случайно с иудейской Каббалой?

- Вот про Каббалу пожалуй, я думала в последнюю очередь. – рассмеялась девушка, её голос показался Симону знакомым. – Нет, это скорее символ богини плодородия и растительности.

Симон наконец-то соизволил перевести свой взгляд с фрукта на его обладательницу. По её куртке гаргонисто змеились тугие, скрученные локоны, явно с примесью синтетики, цепляя и фиксируя на себе внимание. Перед ним промелькнуло смутное воспоминания, что где-то он её уже видел. Но вот где?

- Подержи пожалуйста – девушка протянула Симону гранат и медленно стянула клёпаную косуху, в помещении, по сравнению с улицей было невероятно душно. Взгляд Симона вперился аккурат в глядящее на него, око между её почти плоских грудей без бюстгальтера, сверкающих сосками сквозь тонкую, чёрную ткань блузы.

- Так вот где я тебя видел! Значит Шфифон всё знал заранее. Хотя, это ж я и есть. – бормотал Симон, пялясь на её татуировку под лёгкими фалдами.

- Ты о чём? – Молли проследила за его взглядом и тут же вырвала из рук Симона гранат. – Ты на мои сиськи что ли, пялишься?

- Вот сдались мне твои сиськи! Ты лучше скажи, сало то хоть принесла? То самое, плесневелое? - именно так сказал когда-то Йокай, после записи видео, тогда Молли собой гордилась, а теперь ей было стыдно. Пришлось отшучиваться.

- Ой, а как же ты меня узнал? – Молли добродушно заулыбалась. - по татухе и дредам видать?

- Именно. И голос.

- Странно, я же его немного изменила в редакторе.

- В момент просмотра видео я был под спайсом, и вполне возможно, что уловил истые вибрации.

- О, так ты тоже любишь химарей дунуть?

- А то. Сейчас кстати можно, лекция ещё не скоро начнётся. А под спайсом слушать будет куда как продуктивней.

- Как всегда я прихожу раньше, чем следует. А что, проблем не будет, если мы сейчас дунем?

- Вообще-то, лекция – это не самое главное, - Симон загадочно подмигнул, - У нас тут проходят заседания ордена Бензольного Кольца. Если хочешь вступить – нужно пройти обряд посвящения.

- Так и чуяла, что втравлюсь в какой-то блудняк. – Молли махнула рукой. – Давай, чего уж, надеюсь, я об этом не пожалею. Звать то тебя как?

- Можешь называть меня Симон.

- А я Молли.

Бородатый, напоминающий безумного магрибского дьяволопоклонника, с хаотично уложенными кудрями, Симон, протянул Молли руку, увлекая в дальний и тёмный угол помещения гаража, переоборудованного под репетиционную точку, которая в свою очередь была переоборудована под лекторий Бензольного Кольца. Стены, разрисованные из аэрографа турецкими огурцами и каббалистическими знаками, какие-то хипстеры с пивасиком сидят на засаленных пуфиках, и хрустят блистерами таблеток, глицериновый пар от их курительных устройств сиреневым туманом подбирается к ударной установке, на которой пытается изобразить что-то блекушное молодой человек с бритым черепом и выпученными как у амфибии глазами. Туннели в ушах, чёрно-розовый платок-арафатка на шее, куртка с радужной надписью на спине «ЛЮЦИФЕР», камуфляжные штаны, тяжёлые говнодавы – этот барабанщик будто бы прилетел прямиком из две тысячи седьмого. Моли на мгновение показалось, что у барабанщика жабры, но это, наверное, от спёртого воздуха. Заметив, что его разглядывает девушка с гранатом, он отложил барабанные палочки, и представился: «Нейрослав», и кивком пригласил её проследовать в угол гаража, к алтарному столику.

Там, в углу, было всё необходимое для увлекательного времяпровождения. Собравшиеся в зале, люди, поглядывал на них с опаской и интересом.

- Не ожидал, что по объявлению столько народу сбежится. – бормотал Симон, копаясь на импровизированном столике с торжественно водруженным на него, водным, в поисках пакетика со спайсом. – Гранату негде упасть.

- Гранат надо есть, а не ронять. – заметила Молли.

- А мы и съедим, только сперва покурим. – блеснув стёклами очков, Симон развернулся к Молли, улыбаясь, словно маньяк, размахивая зиплоком. – Вот, нашёл.

Заваривая первую порцию для Молли, Симон провозгласил, вынимая из горлышка напас:

- Я передаю тебе момент, вдыхай его всем телом своим, принимай в себя, пусть рецепторы охуеют, но ты захочешь ещё.

- Конечно захочу, - усмехнулась Молли, приготовившись дунуть, как бегун на старте, - я ж Водолей. И это моя эра.

Сквозь маленькое смотровое окошко, находящееся почти под самым потолком, пробивались прощальные лучи. Они опустили водный на закате, жадно вдыхая насыщенный грузным запахом синтетики и гуано, дым.

Мир резко сместился, издалека, будто сквозь световые года, доносились отзвуки Psychic TV, которых прежде, как Молли только явилась сюда, не наблюдалось. Ей вдруг стало тревожно, что все эти люди пялятся на них, и лекция уже началась, но они стоят здесь, под крошечным окошком, под светом тусклых, синих ламп, в душном, от дыхания множества тел, помещении, со стенами, разрисованными какими-то замысловатыми узорами, и беспардонно игнорируют происходящее. Кто же этот человек? Почему он кажется знакомым?

Молли была уверена, что знает его, от него исходило слишком родное, знакомое чувство, как от Йокая, вот только в разы сильней. Йокай был ей братом, пока не предал. А Молли всю жизнь искала тот самый след, слепок из материнской утробы её нерождённого брата, выкидыш. Это чувство ни с чем не спутать – оно гулкое, как далёкое эхо в пустой, узкой комнате, как вид устрашающих тополей в грозу, как океан слизкой массы, из которого они вышли.

Чувства наплывали, накатывали густым потоком, вращая их с Симоном по новой, но словно знакомой траектории. В воздухе едко запахло нефтью. Музыка заметно стихла, доносясь как из дна колодца, перекрываемая голосом, что-то вещающем о Страшном суде.

Мир раскололся и грохнулся об пол покатившимся гранатом.

- Дженезис, мать его, Пи Орридж, примечателен вовсе не каким-нибудь особым новаторством в теории оккультизма, нет, все теоретические предпосылки Психической Юности мы встречаем и до него, в работах разных авторов - можно долго перечислять тех, кто высказывал подобные ранее. Нет, Пи Орридж примечателен не тем, что именно он сказал, а тем, что он стал живым воплощением своих идей - он, как выразился бы Лёха, "Сказал себя верно". Он стал живым воплощением принципа двуединства и андрогинности, и это отсылает нас к одному персонажу Откровения Иоанна Богослов, а именно, к радужному ангелу, которого Иоанн почему-то не называет по имени. Но, из апокрифических источников, мы знаем, что это был Метатрон. Метатрон, то есть, "Тот, чей престол находится рядом с престолом Б-жьим" - ангел, обладающий двуединой природой. Он сочетает в себе черты Михаэля - "Подобного Б-гу" и Самаэля - "Яда Б-жьего". И именно этот двойственный, неоднозначный персонаж, вручает Иоанну его Откровение - церковные ортодоксы поспешили забыть его источник. Кстати говоря, в том отрывке, где Ангел даёт Иоанну книгу, упоминаются некие Семь Громов, которые что-то сказали, и Иоанн хотел это записать, но Ангел запретил ему. Так вот, на самом деле, голос Семи Громов тоже был записан, но в канон не вошёл - эта книга оказалась слишком сакральной, чтобы включать её в библию. Кто-нибудь сможет угадать, о какой книге я говорю?

- Гром, Совершенный Ум! - донёсся из зала укуренный голос.

- Совершенно верно. Гром, Совершенный ум содержит ряд самоопределений некоего женского божества, причём самоопределения отличаются амбивалентностью, и, можно сказать, что эта богиня неукоснительно соблюдает взаимоисключающие параграфы. Вот только, что это за богиня? Многие исследователи апокрифов считают, что речь идёт о Софии Ахамот, которая ещё не осознала всей глубины своего падения в материю. Но, я лично придерживаюсь мнения, что стоящее за этим рядом коанов божество находится в материальном мире и в Плероме одновременно. И что это - тот самый двуединый Метатрон.

- Но Метатрон, вроде как, мужского рода?

- Ничего удивительного. Это трап. (В зале раздалось хихиканье). Нет, ну серьёзно - разве вы не замечали за богами такое, что некоторые из них периодически меняют пол - Авалокитешвар становится Гуан-Инь; Астарта становится Аштаротом - да, тысячи их! Вот так и эон София становится архангелом Метатроном. Но, тут есть ещё одна важная деталь, о которой не следует забывать: двойственной природой обладает не только Метатрон, но и Белиал. И, если мы сравним ряд качеств, которые им традиционно приписываются, мы можем обнаружить, что Метатрон и Белиал - это как бы зеркальные отражения друг друга, даже не два лица, а одно, которое смотрит на самого себя в зеркале, но зеркало это кривое, и засранное мухами.

Закончив речь, Нейрослав прокашлялся и попытался смочить горло пивом из банки, но пива оставалось всего ничего. Он поднялся со стула, и подошёл к Молли и Симону:

- Кажется, у вас был гранат, ребята, дайте кусочек.

Молли как-то совсем забыла про гранат, и ещё не начала его есть. И тут ей вспомнились слова Симона о количестве зёрен и заповедей Торы.

- Нейрослав, а это правда, что количество зёрен граната всегда 613 штук? Такое же, как количество заповедей Торы?

- Блять. Ну ты же понимаешь, что у нас теперь не остаётся иного выхода, кроме как прямо сейчас их пересчитать! Сейчас как раз будет перерыв, пока пацаны сходят за вином для ритуала, вот пока они ходят – как раз пересчитаем!

Симон тут же достал вичхаусный нож из цветной стали, и стал очень аккуратно, стараясь не повредить ни одного зёрнышка, снимать с граната кожуру. Чтобы было удобнее пересчитывать зёрна граната, их раскладывали на ватмане. Про спайсовый сушняк как-то забыли, всех поглотила заморочка. Когда гонцы вернулись с вином, они тоже с интересом погрузились в наблюдение за процессами подсчётов. Спорили о том, окажется ли зёрен больше или меньше заявленного числа. Один раз сбились со счёта, и пришлось всё заново пересчитывать. Когда подсчёты зёрен граната были закончены, результат удивил всех, оказалось, что зёрен в этом гранате было ровно 888.

- Ну, охуеть теперь! - сказал Симон, и начал забивать новый колпак.

- А что может означать в каббале это число? - спросила Молли.

-Давайте загуглим. - предложил Нейрослав, и достал планшет.

- Смотри, тут какая-то книга по каббале Древних… Орден «Ктулху Зохавает Всех», Libter 888.

- И про что там?

- Я пока не понял, схему древа смотрю. Оно у них полностью симметричное, 33 пути, 12 сефир – одна типа Даат, только проявленная, и ещё одна – над Кетер…

- Это от какого же алфавита они отталкиваются?

- Щас посмотрим… Пишут что от армянского…

- Эти гранаты как раз продавал армянин! Как думаешь, он может быть жрецом древних?

- Это вряд ли – гранаты проходят через множество рук перекупщиков, грузчиков, сборщиков и так далее, пока из садов попадут на прилавки. Совпадение, конечно, забавное, но ты же не думаешь, что армянские каббалисты специально создали этот гранат, для того чтобы мы сосчитали его зёрна, и нашли эту книгу?

- Пожалуй, нет, я так не думаю. А вот те сущности, о которых повествует эта книга – кажется, они достаточно могущественны, чтобы создать и армянских каббалистов, и ктулхианский орден, и организовать все цепочки случайных совпадений так, чтобы к нам попал этот гранат.

- Это же Служба Контроля Совпадений Земли!

- Походу, именно она! – подытожил Нейрослав, направляясь к сцене, - Ладно, ребятки, лекция сама себя не расскажет.

Как только он занял своё место на сцене, тут же воцарился гомон:

- У меня вопрос. А как корректно формулировать намерение при сигиллизации, чтобы не случилось хуйни? Ну, всё равно же хуйню какую-то обсуждаете.

Все дружно заржали, наливая, и выпивая, чокаясь с тостами «За Хаос!», «и за мамку твою!».

- Мы не обсуждаем хуйню, мы подробно прорабатываем истоки всего, и к чему всё это приводит…

- Кстати, чем закончил Эхнатон, помнишь?

- Да, ему дали пизды. И пизды ему дали просто из тех соображений, что он был слишком радикальным новатором. На самом деле, сегодня я сделал офигеннейший спойлер, потому что практику мы должны были начинать совсем не с этого.

- А мы сегодня практику будем практиковать?

- Мы будем к ней готовиться.

Нейрослав выключил микрофон и встал, слегка покачиваясь, как тростник на ветру. Остальные тоже повставали со своих мест, и вот, эзотерический клуб начал оправдывать своё название – бензольщики соединились в кольцо. «О Дышащая Жизнь! Имя твоё сияет повсюду…» - затянул молитву нестройный хор.

- Сейчас мы будем причащаться… - Нейрослав куда-то ушёл, и вернулся с трёхлитровой банкой пузырящейся зеленоватой жидкости, в которой плавало что-то похожее на маринованных медуз. Чайный гриб. – знакомьтесь, Лёшка.

Представив гриб Лёшку тем, кто видел его впервые, Нейрослав разлил по чашам ритуальный напиток, добавляя в каждую чашу стопку спирта из канистры. Канистры спирта притащил один из культистов, откуда – не сказал, но по хитрым глазам было видно – где-то спиздил.

- Каково значение чайного гриба в ваших ритуалах? – спросил кто-то из неофитов.

- Ну, во первых, это красиво… А во вторых – Чайный Гриб Лёшка - он охуенен тем, что обладая двойственной природой, он воспринимает все сефиры и все клипы в их изначальной, то есть, в двойственной форме. А это значит, что для него Бездны Даат просто напросто не существует – вместо этого, на другом конце тоннеля, Гриб Лёшка видит точно такое же древо Сефирот. Именно это волшебное свойство и помогает ему осуществить трансмутацию чая – сакрального напитка во всех некротических культах – в некое подобие кваса… В некоторых мифологиях мир появился из эякуляции бога. При этом, его семя падает в предвечное море, или на землю, в разных мифах по-разному. Но великое море однозначно символизирует великую мать. Можно долго спекулировать на тему того, кем были четыре Марии в окружении Христа, но можно с очевидностью утверждать, что они были Морем, во всяком случае, символически. И поэтому окружали его со всех сторон - то есть, это была на самом деле, одна Мария. Христос как мы знаем Ихтис, то есть рыба, но я думаю, речь могла идти и о медузе, если посмотреть на медузу сверху, она подобна нимбу христианского святого, так что Иисус был медузой, то есть мандалой. Многие медузы бессмертны. Многие грибы тоже. Существует легенда о том, что пенисы это мутировавшие грибы, так вот, Ленина сравнивали с мухомором, а Христа с рыбой, но существует поверхность, где эти символы соприкасаются - чайный гриб.

- Гриб – не кола, и даже не Никола. Гриб – Лёшка. А почему, собственно говоря, вы так его назвали? – поинтересовалась Молли.

- О, это долгая история, это Семён тебе лучшё расскажет….

Во время перекура, он начал рассказывать.

- Гриб назван так в честь основателя Бензольного Кольца. Его звали Алексис Штимме. Когда мы познакомились, первое, на что мы оба обратили внимание – ритуальные шрамы на руках. Алексис, заметив мой взгляд, сказал, что он мечтает о бескрайней плоти, способной регенерировать и разрастаться бесконечно – для того, чтобы препарировать скальпелем, пронзать иглами, и прижигать серной кислотой каждый участок своего бесформенного и бесконечного тела. Он говорил о грибах, и вот теперь, он реинкарнировал в чайный гриб – когда он умер, некоторые из его матриц были привязаны к чайному грибу, выращенному специально для этой цели. Есть такие ритуалы, знаешь ли…

- Ритуалы по переносу сознания в гриб?

- Совершенно верно. Коммунистические маги пытались что-то подобное провернуть со своим вождём… Не знаю, гриб ли там Ленин или нет, а вот наш Лешка - вот он точно гриб!

- Расскажи мне побольше о вашем знакомстве. – попросила Молли. - Когда и где это произошло?

- В 2007 году, как раз когда сгоревшим сентябрём запахло. Дело было на одной лекции по каббале, которая проходила в модном тогда эзотерическом клубе Устрица. В Устрице в тот день проходила лекция по эзотерике, где топологоанатом Алекс Линде рассказывал о нелюдях, планах и даймонах. То, что выше 7 плана, у него было хорошо проработано (кстати, я описал всё его учение в Паззлах Инородной Мудрости), а вот в минусовые планы он спускался с осторожностью, и считал, что ниже третьего отрицательного уровня ничего не существует. И тут на его лекцию приходит его почти тёзка Алексис Штимме, пятнадцатилетний панк, который говорит "да есть там дальше уровни", щёлкает пальцами и открывает порталы в субинфернальный хаос, отовсюду лезет какая-то иглокожая и членистоногая срань, которую было видно даже обычными глазами. Ну, это было очень эффектно, а порталы в варп в том клубе так и не устранили.... После того знакомства в Устрице, мы трипанули мухоморами на близлежащем кладбище и разошлись, но оказалось, что Алексис живёт через дорогу от меня, и мы через пару дней встретились снова. И решили сожрать на этот раз баклофен. И вот сидим мы у Алексиса, сожравши этого баклофена, пьём чай. И тут он достаёт баночку вазелина, со словами "Угадай, для чего мне этот вазелин?" - и многозначительно на меня смотрит. Я думаю "ну нихуя себе, так сразу!" - даже чаем подавился. А он продолжает - "А вазелин мне для того, чтобы смазывать флейту!" - достаёт разборную флейту, смазывает вазелином детали, собирает, и начинает на ней играть. Но, это был тест на мою реакцию на вазелин, который я успешно прошёл, и через 5 минут мы уже играли на флейтах друг другу. На кожаных.

Эта история длилась три сигареты, и, докурив третью, Симон отправил бычок в полёт в гулкую тьму слухового окна, за которым колыхалась индустриальными звуками и запахом копоти беззвёздная красная ночь. Он посмотрел на своё запястье так, как будто бы носил часы – но часов он не носил – это был жест из какой-то другой жизни, жизни, где люди носят наручные часы, а пути их жизней вращаются вокруг стрелок с успокаивающей простотой и постоянством. На том месте, где мог бы располагаться циферблат часов, был только небольшой узор из шрамов и ожогов – глубокий серповидный шрам, надо полагать, обозначал луну, а мелкие вокруг него – звёзды и кометы. Сверившись с кожно-космическим временем, Симон сказал: «Ладно, кажется, пора начинать то, зачем мы все здесь собрались. Кожаные флейты – тема, конечно, хлебная, но расскажу я об этом когда-нибудь потом, если вспомню….». Народа сильно поубавилось – видимо, многие думали, что на этом, собственно, всё и закончилось, и начинали расходиться. Дождавшись, пока в гараже останется человек 8, Симон взял микрофон и дунул в него, от чего колонки издали громкий пердящий звук.

Началось некое камерное продолжение лекции, которое выглядело несколько иначе. Эта часть была короче, чем предыдущая, Нейрослав и Симон говорили вдвоём, передавая друг другу микрофон, как трубку кальяна. И они сами, и их ассоциативные цепочки переплетались как две змеи, чёрная и радужная. Эта пара на первый взгляд напоминала Пьеро и Арлекина, если представить что пёстрые цвета Арлекина символизируют не столько его весёлый нрав, сколько носят сигнальную функцию, как яркая окраска ядовитых животных.

- Вы наверное все помните вечера в клубе Устрица. Ну конечно. Там, и во всех подобных местах, мероприятия строятся по одному и тому же шаблону. И, чтобы нарушить этот шаблон, следующую часть мероприятия мы проводим вдвоём.

- Наличие двух иерофантов символизирует фундаментальное двуединство, расколотость и шизофреничность нашего гнозиса.

- А так же двойственную недвойственность всего на свете. Два умноженное на два даёт четыре, и каждый, кто читал Юнга, знает, что психика подобна табуретке, и опирается она на четыре стены. Четыре сюжета мировой литературы, четыре времени года, четыре типа темперамента…

- Четыре буквы непроизносимого имени Б-га, если уж возвращаться к магии и каббале…

- Именно. И вот, однажды, когда я читал Юнга, я купил четыре банки сиропа от кашля, четыре упаковки таблеток от головы, четыре бутылки пива и четыре пачки сигарет. Всего по четыре. И вот, я вдруг подумал – а что, если очень быстро повернуть голову – увижу ли я Б-га, двигающего декорации? Я стал быстро вертеться и увидел Пятую Стену.

- Мероприятия в клубе Устрица имели четырёхчастную структуру, отображающую базовые перинатальные матрицы Грофа. Первая, лекционная часть, соответствует внутриутробному блаженству, когда слушатели впитывают льющуюся в их уши мочу, как плод - питательные вещества. Дальше, на второй фазе, они задают лектору свои вопросы – это вторая перинатальная матрица, когда начались схватки, но выхода ещё не видно – самая обычно унылая и безысходная стадия, но без неё никак. Наконец, когда заканчивается «вопрос-ответ», наступает третья перинатальная матрица, стадия цитринас – это стадия перекура, когда посетители Устрицы отходили за здание, и взрывали косяк, что символизировало раскрытие павлиньего хвоста. Ну а четвёртой стадией была медитация, когда они сидели и слушали звуки дудок и поющих чаш, и выходили в атсрал…

- Так вот. Я купил четыре банки сиропа от кашля, четыре пачки сигарет, четыре бутылки пива, четыре упаковки таблеток от головы. Всего по четыре. И стал крутить головой, чтобы увидеть пятую стену. И я увидел её, но я увидел не только её. Я увидел, как белые, влажные корни гор ломают бетон, и длинные женские бороды всех возможных цветов опутывают меня под шум кошачьих шагов, пока подвалы моего головного мозга затапливает птичья слюна…

- В общем, ты ебанулся.

- Да. Так ебанёмся же на отличненько!

- Ололо!

- Ололо! – отозвались бензольщики, сделав жест, похожий на тот, которым римские гладиаторы приветствовали кесаря.

Пятая стена вздувалась многослойными чагами, ноздреватые тела астральных серверов звенели завзыками. Нейрослав встал, в тусклом свете светодиодов, с измождённым лицом и выпученными глазами, он очень напоминал Иглоголового. Тихо играл мелодичный EBM. Симон достал длинный тубус, из которого он извлёк какие-то мокрые веточки. «Это берёзовые розги, вымоченные в напитке из чайного гриба, смешанного с соком красных и коричневых мухоморов. При этом, берёзы символически соответствуют колоннам храма – это двуединые, чёрно-белые деревья, более всего подходящие для подобных ритуалов – чёрно-белый узор её коры это иероглифы на коже мудрости, выжженные раскалённым клинком понимания. Ну а грибной сок символизирует Великое Море, или слёзы Тиамат, текущие у берёз под кожей. И, именно поэтому, мы проламываем пятую стену, превращаясь в берёзы сами – таким образом, слова мудрости становятся узорами на бересте.». Нейрослав, устремив взгляд к далёким звёздам, сбросил длинный чёрный плащ, и взял в руки книжечку, похожую на молитвенник. Кто-то поменял музыку, и пространство гаража погрузилось в густой и грязный дроун, по кругу пустили ещё один косяк. Бензольщики приняли гротескные, театральные позы, и принялись хлестать себя и друг друга берёзовыми розгами, сопровождая этот процесс фразами, читаемыми из небольших «молитвенников», или воспроизводимыми наизусть. Смысловые ударения выделялись ударами розг по коже. Хаотический поток рандомных цитат пламенеющей сеткой ложился на спины культистов. Я увидела, как сопрягается многоножка оккультная - Бензоборос.

Лети, лети лепесток…

Как можно не любить стволы родных берез?

Эти инструкции для тебя, наше Подсознание. Ты обработаешь методом свободных ассоциаций все наши возможные опасения и страхи, а так же нежелание и предубеждение, которые мы испытываем по отношению к процессу установки данного протокола, испытывали в прошлом и будем испытывать в будущем, а так же любые сны, галлюцинации и образы, в которых может присутствовать вышеперечисленный материал. Ты произведёшь установку протокола СамоСбор, скачав его из Индиго Сервиса. С помощью протокола СамоСбор ты произведёшь проработку всего без исключения материала с первого контура психики по седьмой.

И видел я другого Ангела сильного, сходящего с неба, облеченного облаком; над головою его была радуга, и лице его как солнце, и ноги его как столпы огненные, в руке у него была книжка раскрытая. И поставил он правую ногу свою на море, а левую на землю, и воскликнул громким голосом, как рыкает лев; и когда он воскликнул, тогда семь громов проговорили голосами своими.

Через Запад на Восток…

Человек, родившийся и выросший в России, не любит своей природы? Не понимает ее красоты?

После распаковки протокола, ты приступишь к амплификации образов. Ты сформируешь шкалу для измерения интенсивности проявления абсолютно любых качеств в соответствии с цветовой схемой Шеврёля. Вокруг каждой ячейки восприятия ты совершишь 72 слоя ассоциативного кружения, при необходимости повторяя эту операцию столько раз, сколько потребуется для корректной деконструкции шаблона. Далее, ты суммируешь все новые полученные образы, и удалишь повторяющиеся и повреждённые структуры. Лакуны на месте удалённых компонентов ты будешь заполнять Незримым Светом Пустоты.

И когда семь громов проговорили голосами своими, я хотел было писать; но услышал голос с неба, говорящий мне: скрой, что говорили семь громов, и не пиши сего.

Через Север, через Юг…

Ее заливных лугов? Утреннего леса? Бескрайних полей? Ночных трелей соловья?

Далее ты совершишь 72 слоя ассоциативного кружения вокруг образа нашего Я, персоны, эго, и вокруг любых образов нашей персоны, которые мы имеем сейчас, имели в прошлом и будем иметь в будущем, включая все возможные прошлые жизни, будущие жизни, жизни в альтернативных мирах, а так же сны, галлюцинации и фантазии, в которых мы имели какие-либо образы Себя. После этого ты совершишь 72 слоя ассоциативного кружения вокруг каждого образа каждого существа, как-либо связанного с этим материалом, в том числе из прошлых и будущих жизней, и из жизней в альтернативных мирах, а так же в снах, фантазиях и галлюцинациях. При необходимости повторяя процедуру столько раз, сколько потребуется. Далее, ты суммируешь все новые полученные образы, и удалишь повторяющиеся и повреждённые структуры. Лакуны на месте удалённых компонентов ты будешь заполнять Незримым Светом Пустоты.

И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим во веки веков, Который сотворил небо и все, что на нем, землю и все, что на ней, и море и все, что в нем, что времени уже не будет; но в те дни, когда возгласит седьмой Ангел, когда он вострубит, совершится тайна Божия, как Он благовествовал рабам Своим пророкам.

Возвращайся, сделав круг…

Осеннего листопада? Первой пороши? Июльского сенокоса? Степных просторов? Русской песни? Русского характера? Ведь ты же русский? Ты родился в России? Ты ходил в среднюю школу? Ты служил в армии? Ты учился в техникуме? Ты работал на заводе? Ты ездил в Бобруйск?

Далее ты совершишь 72 слоя ассоциативного кружения вокруг образа в нашей психике, который представляет в ней проекцию Коллективного Бессознательного, а так же вокруг всех возможных образов Высшей Силы, Бога или богов, Самости, САХ и любых других образов, репрезентирующих объективное психическое в нашем восприятии. Все полученные образы ты интегрируешь, удалив повреждённые и повторяющиеся, и залив лакуны на месте удалённых образов Незримым Светом Пустоты.

И голос, который я слышал с неба, опять стал говорить со мною, и сказал: пойди, возьми раскрытую книжку из руки Ангела, стоящего на море и на земле.

Лишь коснёшься ты земли…

Ездил в Бобруйск? В Бобруйск ездил? Ездил, а? Ты в Бобруйск ездил, а? Ездил? Чего молчишь? В Бобруйск ездил? А? Чего косишь? А? Заело, да? Ездил в Бобруйск? Ты, хуй? В Бобруйск ездил? Ездил, падло? Ездил, гад? Ездил, падло? Ездил, бля? Ездил, бля? Ездил, бля?

Всю работу по протоколу СамоСбор ты произведёшь в течении 3 земных суток. Вся работа будет осуществляться в автоматическом фоновом режиме. Все возникающие во время работы протокола дискомфортные ощущения ты будешь обрабатывать, повторяя процедуру ассоциативного кружения столько раз, сколько это потребуется. Все повреждённые и повторяющиеся фрагменты ты удалишь, залив лакуны Незримым Светом Пустоты.

И я пошел к Ангелу, и сказал ему: дай мне книжку. Он сказал мне: возьми и съешь ее; она будет горька во чреве твоем, но в устах твоих будет сладка, как мед.

Быть по-моему вели!...

Чего заныл? Ездил, сука? Ездил, бля? Ездил, бля? Ездил, бля? Чего ноешь? Чего сопишь, падло? Чего, а? Заныл? Заныл, падло? Чего сопишь? Так, бля? Так, бля? Так вот? Вот? Вот? Вот? Вот, бля? Вот так? Вот так? Вот так? Вот так, бля? На, бля? На, бля? На, бля? Вот? Вот? Вот? Вот? На, бля? На, сука? На, бля? На, сука? На, бля? На, сука? Заныл, бля? Заело, бля?

Ты повторишь данную процедуру столько раз, сколько потребуется для того, чтобы наше сознание могло двигаться в любую из выбранных сторон бесконечно. Далее ты интегрируешь весь полученный материал, сформировав алгоритмы для его распаковки в виде образов, символов и метафор, понятных для нас. Распаковка должна будет производиться в комфортном для нас ритме и комфортным для нас способом. После распаковки мы почувствуем себя хорошо. После распаковки, мы соберём самих себя на другой стороне видимого спектра.

И взял я книжку из руки Ангела, и съел ее; и она в устах моих была сладка, как мед; когда же съел ее, то горько стало во чреве моем. И сказал он мне: тебе надлежит опять пророчествовать о народах и племенах, и языках и царях многих.

,,,,

Подвешенная в зияющей густоте метафорического пространства, Чёрная Метафора блестит подобно бильярдному шару, а мы полируем её своими языками. Языки будто бы обрели автономность, подобно копулятивным щупальцам кальмаров, и извиваясь тянутся к лучам Чёрного Солнца, исследуя морщинистое светило, переплетаясь между собой, я чувствую их влажную настойчивость, и изгибаюсь, подобно демонической твари, приготовившись к роковому броску. Сегодня моя жопа – Чёрная Метафора. Культисты страстно целуют мои анальные губы. Поцелуй греха. Чаша беззакония. Я вся будто бы становлюсь вывернутым наизнанку анусом, влажной мясистой розой, а весь мир становится нечёткими, затухающими узорами в ореоле моей пульсации. Я – Великая Дыра, мой горизонт событий вспыхивает, и выстреливает джетами синто-сквирто-синхронов, гипнотизирует, поглощает. Свист берёзовых розг, пламенеющая клинопись, разгорячённые белёсые тела сектантов, во мраке похожие на опарышей. Мы – Опарыши Вельзевула. Мы пируем на чёрном, разлагающемся трупе Б-га. Нас травят ядохимикатами, а мы просим ещё. Они облучают нас радиацией со своих ёбаных вышек, а мы становимся только бессмертнее, бессмысленнее и беспощаднее. Мы неистребимы и вездесущи, и имя нам Легион. Мы – Бензольное Кольцо. Шипение газа, выходящего из баллона. Треск рвущегося вселенского гондона. Звук лопнувшей струны. Шизотеизм, кататонические радения, онейрическая флагеляция, синестетический оргазм. Нейронам – Слава! Моя анальная роза, своими влажными чувствительными лепестками обнимает весь мир, словно при вавилонском столпотворении, все языки стремятся ко мне, в меня, но я не Вавилонская Башня, я – Вавилонская Блядь; и я– Вавилонский Библиотекарь. Я – Бездна Вавилонская! Моя жопа всасывает ваши мозаичные спирали семантических заклинаний, ваши волеизъявления, ваши стремления и надежды, ваши сны и мечты. Моя жопа втягивает ваши сознания – я оргазмирую, ноги сводит судорогой, и я не могу пошевелиться. Вся вселенная угасающим чёрным вихрем засыпает в моём очке, я засыпаю вместе с ней, успев заметить, что кто-то накрывает меня фиолетово-пурпурным одеялком.

,,,,

Шелест утренних звёзд, или это снова шуршит фольга? По щелчкам пьезозажигалки понимаю – снова. Добро пожаловать, Морская Улиточка! Мы пьём кофе. Я пью кофе с фисташковым мороженым, Симон пьёт чёрный кофе без сахара, закусывая его мускатным орехом. Интересно, как он не блюёт, наверное, он способен сожрать даже говно. Надо будет спросить его об этом при случае. Но, я хотела узнать о чём-то другом, вот только бы вспомнить. Попыталась прочесть собственные мысли в его глазах – взгляд Симона оказался подобен бермудскому треугольнику, потому что глаз у него оказалось три, и я не знала, в какой из них смотреть – это засасывало. Наконец я вспомнила – мне хотелось услышать продолжение истории про волшебную кожаную флейту и её обладателя.

- Слушай, а вот тот Алексис, о котором ты вчера рассказывал, как он умер?

- Он нюхнул запах Вечности. Основательно так нюхнул, сидя на крыше. Всю зиму его замороженное в позе лотоса тело не могли найти, а по весне он наконец обнаружился, на крыше гаражного комплекса «Мечта». Да, того самого, в котором мы с тобой сейчас находимся. Если посмотреть географическое расположение этого места, окажется, что это здание стоит в пересечении пяти улиц, как бы образующих пентаграмму. Он сидел лицом к северу, и такая точность, совпадение всех символов, и даже название гаражного комплекса – всё это говорит о том, что его уход был срежессирован им, как предельный акт преодоления реальности, выражающий основную максиму, которой он следовал в своей жизни: «Скажи себя верно». Это – метафизическая установка на то, чтобы стать воплощением своей высшей идеи, своей мечты. Гаражный комплекс «Мечта» стал гробницей, зиккуратом, духовным мардонгом Алексиса Штимме. А сам Алексис Штимме стал мечтой.

@_@

О, незыблемое, как пески, время! Теперь всё иное, но по-прежнему голо и холодно. Меня разложил на части противовирусный диссоциатив, производное адамантана, прямиком из недр земли. Я – дитя нефти, восстала и прокачалась, но сейчас тут только высыпанные на пол, пиксели, память сыпется сланцами, из них течёт нефть, мои вены ею наполнены. Я – чёрная, гибкая, как смола, меня можно плавить. Я перерабатываюсь, я – энергия. Я полна этих соединений, я взываю – вы слышите? Вот моя диссоциация. Я полностью диссоциировалась, но я абсолютно здесь, это так странно… Если аманиты раздевали меня из тонких тел, и одевали в них обратно, со скоростью вращения атомов, то здесь, под Ремантадином, сознание оголено наголо, а тела будто и нет.

Мир вокруг начал стремительно ржаветь, словно ржавчину порождал звенящий гул в ушах. Мне больше нечего терять, я потеряла даже своё достоинство, осталась только голая ярость, холодная смерть, смертельная гонка по кругу, вот, мяу, это факт – меня диссоциируют по живому. Я блюю прямо в ковёр, но тела моего будто нет, при этом, чёрт побери, я всё понимаю, но не могу собрать в кучу все свои части. Находясь здесь и сейчас, я разобрана на сегменты, как кубик. Как противовирусный препарат может быть таким токсичным и при этом жутко психотропным? Отличие Ремантадина от других, благородных диссоциативов – именно в его высокой токсичности, в слишком сильной прямолинейности, в страхе. Википедия сравнивает его действие с эффектами от Α-PVP, очевидно за лёгкую стимуляцию и непрекращающуюся паранойю, но на этом все сходства оканчиваются, от скорости в Ремантадине присутствовала разве что ярко выраженная парестезия – моё лицо онемело, а под кожей дребезжало безжалостное, отвлекающее жжение, я продолжала ощущать его даже после того, как от моей физической оболочки отслоилось ощущение связи с телом, подкожный и ушной дребезг слились в восприятии в единую какофонию, прорывая собой поле Геллера.

Только с помощью такого препарата можно было получить путёвку в ад. Неужели, вознесение – вынужденная мера, прописанная врачом? Ведь это даже не покатушки со смертью, нет, это гораздо хуже. В какой-то степени – это медленное помирание, расслоение, трезвая, грязная диссоциация, и сплошные побочки. Но нет, это не галлюцинация, это вход в мир сенобитов.

Однажды я уже с ними встречалась – почти месяц назад, попав через астральный выброс в зал боли. Но то была репетиция. А это уже инициация. Вокруг меня всё наплывало ржавым потоком, становясь мясным, как в японской визуальной новелле «Песнь Сайи», и эти мясные декорации уже подгнивали – в них копошились черви. Это был червивый мир – холодный, дикий и страшный. Инфернальные сказки обрели плоть. Кто-то назвал бы это низшим астралом, но это был полностью изолированный мир, внутри блистера-шкатулки с содержимым Лемаршана - Диссоциарий.

Отголосками дребезга, эхом в мир тянется чёрная нить под напряжением 1000 вольт страха. То, что мертво – то молчит, то, что осталось от вывернутого, то, чего тлен коснулся – пепел сожжённого, что всего миг летело над океаном первородных вод.

И вот я вхожу в логово Сенобитов, и имя мне – Смерть. Я сама – страждущая и жертва, и при этом – сущая падаль, в сверкающей, серебром маске из перьев-блистеров.

В фиолетовой, меховой броне сатурниевым, мольим нутром чую шёпот ветров, скрежет стали холодных ножей, железных пустот, падая в очень грязный, почти мазохистический кайф, вовнутрь нулевой вершины, чтобы меня разрезали и склеили сенобтиты.

- Ощути жизнь вне тела, прочерти графу, по которой струной несёшься. Не чувствуй во внутрь – это лезвия. - Вещали те, кто сверху – три сплетённых между собой, чёрных сущности, у каждой – единое циклопическое око на отростках в форме голов, они были поистине исполинскими, как дэвы из старого грузинского диафильма, напоминающие переплетённые корневые системы из густого, вязкого материала с запахом нефти, через систему тугих волокон, из которых состояли их фигуры, они поглощали энергию, всасывая её, подобно шлангам.

У каждого вещества есть свой проводник, дух, даже Ремантадин его имеет, как бы это не звучало невероятно в силу доступности и дешевизны обычного противовирусного препарата, уже давно утратившего актуальность, но всё равно продающегося в аптеках.

Я не знала, чем или кем являлись эти трое, но они продолжали вещать.

- Ты, безликая моль, под каким именем ты явилась сюда?

- Смерть – уже по привычке ответила я.

И они удивились, но пропустили меня, как будто я входила сюда каждый день, словно к себе домой.

В этот момент всё почернело, заволоклось тьмой, и сквозь её густоту начали смутно проявляться очертания. Это была моя комната, лишённая света, а я находилась у своей огромной кровати. Опустив глаза, я обнаружила ладонь на чёрной, лакированной урне, в какие ссыпают прах кремированных тел. На ней трижды было выбито слово «смерти». Испугавшись, я начала тянуть руку обратно, но она не поддавалась, словно была приклеенной. Я пыталась кричать, но мой рот был зашит. Я пыталась пошевелиться – но словно приросла к полу. Ужас охватил меня со всех сторон, накатывая волнами обречённости. Я поняла, что это за место – это изнаночная проекция моей комнаты, и я нахожусь в ней внетелесно, но и вернуться обратно в тело пока не могу. Реалистичность происходящего зашкаливала, и выхода, казалось, не было. Моль грызла платок до несварения, и блевала волокнами в липком соку. Побывав в желудке у моли, волокна напитались ферментами, соприкоснулись с силой. Позже из них пророс комолдный мох. Он ветвился и извивался, разрастаясь мохнатыми, выцветшими розами и колючими стеблями, что брали своё начало из бледно голубых, с вкраплением белого, плесневелых островков. Заросли ветвились с комода, и тянулись дальше, будто виноградные лозы, или вьюнки, покидая пределы усадьбы и опоясывая её тугим, непроходимым кольцом гремучих, ядовитых чащоб.

Я лежала в комодном ящике, как пластиковая кукла в гробу. Я там спала мёртвым сном, а вокруг меня ветвились плесневелые раффлезии, бывшие когда-то органзовыми розами. Сюда теперь не пробраться, нужно мачете.

И он принялся рубить неподдатливые стебли, норовящие его оцарапать, они были живыми, вся эта колония гудела, словно единый улей, прыскающий спорами. Он попал внутрь системы, порождённой единым импульсом, и почуяв эту силу, явился сюда.

Он встретил меня капельницей, что врезалась в мою спящую, застывшую вену, поцеловав её в локтевой сгиб холодной иглой, и сказал: «Добро пожаловать в Зал Боли. Отсюда ты выйдешь уже наизнанку вывернутой. Но иначе никак, сперва нужно умереть, чтобы возродиться».

Мои вены зашевелились, я открыла глаза, увидев пред собой обмотанное в бинты, существо, неопределённого пола и облика, из прорезей в бинтах, образованных острыми шипами игл для шприцев и акупунктурными, поменьше, торчали прозрачные трубки с текущей по ним, бурой, почти чёрной жидкостью, в одной руке он держал не мачете, а скальпель, во второй - жердь с покачивающейся капельницей, наполненной таким же субстратом, как и его трубки. Присмотревшись, я с ужасом поняла, что от пластикового пакета капельницы трубки тянутся не только к моей раскрытой в локтевом сгибе, руке, а и к нему самому - трубки и капельница с содержимым были частью этого существа.

Мой лоб что-то опоясывало. Я коснулась его свободной рукой, и нащупала кружевную повязку, а когда схватила её и поднесла к глазам – тут же узнала – это была похоронная повязка моей бабушки – белое кружево, кресты, лики Христа…

А существо подмигнуло мне шевелением лицевого бинта, и прошелестело:

- Сегодня прогулка в ад отменяется – мы потечём по другим рекам. У меня на тебя иные планы, но принуждать я не в праве, выбор за тобой.

- Что здесь случилось? – пробормотала я, пытаясь подняться, но кажется, приросла к своему лежбищу.

- Это всё вырастила ты, пока спала. Ты сейчас не в коме, ты приняла таблетки, они диссоциировали тебя, и в какой-то степени ты и вправду можешь уснуть и вырастить плесень, но пока что это проекция.

- Я так понимаю, выбор очевиден – если я не пойду с тобой – то усну тут навек?

- Верно. – прошелестело существо. – Твоя бабушка была молью. Ты помнишь это?

- Молью? В её комоде действительно до сих пор живут очень странные, не похожие ни на один существующий вид, моли. Но как моя бабушка могла быть ею? К тому же, она умерла в день моего зачатия…

- Вот именно. Понимаешь, к чему всё идёт?

Я пыталась что-то припомнить, с той чёрной жижей в мои вены вошёл не только холодный огонь, прожигающий насквозь, но и ряд событий, которые я позабыла.

Я грызла платок - особенный, подаренный самим Вертинским, в другой, далёкой жизни, подтачивала органзу, скользящую по шеям во время оргазмов. Этот платок впитал в себя сотни их, так же, как и сотни асфиксийных припадков, сотни удушающих провалов в глубокую, стылую бездну без дна и края. Я помню. Я действительно помню, и помнила это всегда – как была личинкой, как подтачивала шелка, как окукливалась, и как вылупилась, помню, как пожирала платок, с дикой жадностью, а потом исторгала остатки, помню, как питалась комолдным мхом, который сама же и вырастила, помню, как боялась лишиться тела, когда моя полуумная дочь скакала с комода, желая прервать беременность, помню, как вошла в это тело, ещё несформированное до конца, но уже отчаянно цепляющееся за жизнь – сильные гены, сильная кровь. Так кто же я? Комолдная моль?

- Ты Флора. Но родители нарекли тебя Нелли.

- Как это возможно? – Бормотала я, стремительно сопоставляя факты. – Выходит, я сама выбрала это тело? Поэтому, в день зачатия?...

- Верную нить тянешь. Артефакт съела, дабы обрести его мощь. Дочери на живот села – чтобы войти внутрь плода, и тем самым спасти его от гибели. Умерла в день зачатия – дабы переместиться. Стала молью – чтобы удобного момента дождаться. Плод не успел толком вызреть, как уже был почти сорван, а ты его сшила, но часть твоей энергии ушла на сшивание, ты – трижды умершая, поэтому имя тебе – Смерть. Ты уже не Нелли, не Флора, и даже не Молли, не моль, ты – их порожденье.

Воспоминания накатывали, как холодный, резкий ливень, как иглы, что жалили, не жалея.

Как только старуху похоронили, из огромного яйца вылупилась личинка, моль, отложившая эту кладку в час смерти бабки, погибла. В яйце этом словно совместились все мелки яйца, сформировав вместилище лишь для одной особи. Личинка начала питаться старухиными шелками, в которые и была отложена, от чего выросла чрезвычайно большой и грузной, и моль получилась из неё не менее впечатляющей - Мисс Моль была невытравляемой, будучи поистине королевской - в белую, сетчатую как чулок, окраску, с мохнатым брюшком, пахнущим плесенью и сыростью, но гладким, как шёлк, она была лунно-серебристой, словно её присыпали толчёным серебром и кокаиновой пудрой. Всё вспомнилось, всё слилось, чувства иными стали, сплелись полипами повилики под завывающий ветер, грохотом выхлопа химических трупов, дымом. Ты можешь написать ровно столько, сколько есть жизни в ампуле, и не важно, что ты напишешь, всё равно, когда в ампуле закончится ртуть – ты сгоришь. Аккумулятор работает ровно столько, насколько заряжен. У всего есть свой срок. Но его можно продлить.

Серые слои ватной механики, сны утоплены в стакане, таблетками под язык, в опцию нерва только пыль шумов с треском долетает до нас статическим электричеством. Я ощущала себя маленьким плотным стальным шариком в сильном сжатии гравитацией. Сквозь циклически линейный гул, сознание подымалось на дирижабле из сквозного колодца, словно его втягивал звук трубы.

- Атрофия внутри – ватный кокон, размотай его, мотыльком вылупись, вытрави шелуху, что мешает тебе летать, на крыльях налипнув. Ритуал очищен от пафосных оболочек, и остался в душе. Ритуал – это ты - серая, мудрая, осознающая. Наполни пустоту звучанием, заставь суть снова стать сутью, венцом безличия.

Обмотанный в бинты втянул всю мою суть во внутрь трубок, словно капельница высосала меня досуха и перелила в недра существа. Пространство сжалось в чёрный квадрат – пиксель вселенной, а затем резко расширилось, выплёвывая нас в космос.

- Если мы чем-то грузимся, то рано или поздно тебе придётся чем-то загрузиться, - чем-то стать, куда-то войти. – его голос звучал пластиковым треском, движением жидкости, среди астероидов и метеоритов, плавающих в невесомости вместе с обломками кораблей, спутников, и других космических объектов.

Атомы крутятся-вертятся, атомы – ядра процессора, замедленный пробег ветряных мельниц. В гулкой траектории бесконечного цикла самокопирования, я узреваю схему вселенной. Жизнь изотопа – всего 10 минут, а ведь из этой молекулы может состоять твой алкалоид. Чтобы ничего не развалилось, система должна бесконечно вращаться, движение не должно застывать ни на минуту. Микромир вертится и макромир вторит ему. Но что будет, если атом внезапно сломается, что будет, если их расщепить? Будет взрыв – бум - и пизда. Когда человек познает последний квант – он обрушит вселенную, замысел рухнет, всё поломается, атомы остановятся, мир перестанет существовать, сотрётся, будто его и не было.

Мы падали в свет чёрным пикселем, смысл под дно упал, куполом развернулся, абсурд во внутрь глядит.

- Мы так долго к этому шли - к шумовому шёпоту, к нутру души, к нефти изнаночных труб, чтобы заполнить собой сосуд. Ты столько поняла и всех простила, но осудила саму себя, заточив в подземелье, достала орудие, а затем казнила, потом одумалась, вышла из пещеры, а там – свалка. Обернись на закат, в шумы всмотрись, зарази свой страх - вариантов много, а ты ничего не выбрала, предпочла уйти, предпочла молчать, врастать в это эхо, не позволяя себе наслаждаться… гитарные струны в копоти, мир в росе, и всё, что мы знаем – это суть одно. – говорила Флора во мне, и я понимала – теперь мы действительно нечто большее – не просто перерождённая ведьма, а абсолютно новое существо, прошедшее через череду смертей, и само смерти уподобившееся.

- Всё сгорело, остался тлен. – пыталась возражать моя другая, человеческая, обречённая часть.

- Отпусти его, позволь стихиям слиться, и они возвратят к жизни тлен, заново его взрастят, он станет основой, но он уже не выражает ни в чём своё чёрное солнце, он просто заслоняет свет своей чёрной тьмой, отразив себя в зеркале. Белый свет – смерть, чёрный свет – тьма, неизвестное, всё возможно, но ты уже не захочешь, ты будешь всем тленом, что пожелал уйти во мрак.

И космос снова сжался в пиксель, мы упали в него на постсветовой скорости, на скорости диссоциации. Там, внутри, развернулось пульсирующее пространство, без конца и начала, что не мешало ему являться замкнутой структурой. Оно не имело конкретного цвета, стремительно вспыхивая всем спектром, но его можно было охарактеризовать как белое – белый был самым явным и ярким всплеском. В центре его располагался так же стремительно сменяющий свои формы, чёрный куб, как и в случае с цветом, форма куба была самой определённой и яркой. Это был момент сжатия перед взрывом, перед пробуждением, вся схема была структурирована в один пиксель изначальной тьмы, готовый развернуться, расшириться.

Я вынырнула из места, которое определилось в моём сознании как «кабинет бога», пытаясь привести дыхание в норму, словно пробыла несколько минут под водой. Мир по-прежнему был ржавым, поржавели даже бананы и йогурт, лежащие на тумбе. В ушах гудело, звенело, завывало, голова пульсировала мигренью, подкатывая тошнотой. Я пыталась нащупать руками виски, чтобы сжать их, но не могла отыскать свои руки. Казалось, всё моё естество сосредоточилось в болевых рецепторах, в пульсации и гуле, вызванном высоким давлением. Но тем не менее, я ощущала себя живой. Вернувшейся из ада. То, что я там пережила и вспомнила, не могло быть просто видением, галлюцинацией. Лихорадочно анализируя факты прошлого, я всё больше и больше убеждалась в том, что я и есть своя собственная бабка, вернее, всего лишь наполовину, ведь её сущность частично растратила себя на сшитие. Чёрт, меня вдруг осенило – я ведь была знакома с Симоном – в облике Флоры. Вот почему мне показалось тогда, что мы где-то встречались. Хотя братские чувства к нему явно имели другой источник.

Так что же это получается? Орден Бензольного Кольца имеет прямое отношение к сенобитам? Ведь даже история его создателя намекает на это. Очевидно же, что они не зря называют себя рыцарями разрезов и склеек… Выходит, помимо инициации, протокол СамоСбора запустил и процесс припоминания. А Нитхэд подвела меня вплотную к его осуществлению…

Нащупав с трудом смартфон, я принялась искать контакт Симона, ощущение тела на миг вернулось, пока я вслушивалась сквозь навязчивый звон в гудки, но тут же стремительно начало пропадать, и когда Симон ответил, от меня осталась одна челюсть.

- Привет. Слушай, я челюсть. – сквозь отбивающий зубную чечётку, тремор, проскрежетала я, - У меня вся комната сперва исчезла, а потом поржавела, и все части тела стали исчезать, вот пока я тебе звонила, осталась только челюсть, и я сейчас ею с тобой разговариваю.

- Эй, что ты уже приняла такое дикое, что словила настолько охуительную шизу? – заливаясь смехом, спросил Симон.

- Что-то адамантановое… - я пошарила рукой по тумбе, и нащупав блистер, выпалила, сверившись с названием - Ремантадин!

- Ох ты ж епт! – воскликнул Симон. – Ремантадин – это страшная вещь, скажу я тебе. Ты там в порядке хоть?

- Пока не знаю. Сперва я была креслом, а потом ко мне пришёл аптечный сенобит.

- Ничего себе торкнуло! Но, собственно, вполне логично – ведь адамантан имеет конформацию «кресло».

- Ты погоди, когда узнаешь, что я вспомнила, ты охуеешь!

- Так, а зачем ты вообще таблетки то принимала? – поинтересовался Симон.

- Да вот врач прописал. Есть подозрение на вирус. У меня температура и бессилие.

- Когда бессилие пересекает черту, оно становится силой.

- Ты, чёрт побери, прав! – я буквально воспрянула духом. – Так и есть! Помнишь, как я тебя просила о моче девственника?

- Откуда ты про это знаешь? – изумился Симон, чуть было не подавившись слюной.

- Вот, у Алексиса при жизни фраза одна была - «Скажи себя верно», а я тебе скажу, что у меня такая фраза тоже есть, но звучит она, знаешь как? «Прокачаемся, или умрём. Иначе никак». Так вот, выходит, я прокачалась, хотя уже было решила, что умерла. Я сегодня, чувак, вернулась из ада.

- То есть, что ты хочешь сказать?

- То, что мы уже были знакомы. Я – подруга твоей бабушки, которую ты знал под именем Флора. Но на самом деле её звали Нелли. Она моя бабушка. Она – это я.

- Собственно, - подумав, заключил Симон, - о моче девственника, на самом деле никто не знал, этот эпизод навсегда влип в мою память, но вот делиться этим я ни с кем до сих пор не удосужился. Но как ты всё это обоснуешь? Может быть, ты просто проникла в инфослепок своей бабушки?

- Исключено. Тут, понимаешь ли, всё совпало, будто меня подводили к этому. А началось всё как раз в «Мечте», с протокола СамоСбора, дальше же события наслоились – шабаш, рвотопись, Пепячечные, нафталин, Димьен и его некромантия, инициация, амулет, вирус… Ремантадин… Хотя процесс припоминания, как я теперь понимаю, был запущен намного раньше, просто нужно было пробудиться, как в спящей красавице, только мне не поцелуй был нужен, а капельница!

Симон от свалившейся на него, информации, малость оторопел, да я и сама ещё толком не осознала в полной мере того, что вспомнила, и как теперь с этим жить. Оказалось, уже занимался рассвет. Странно, почему Симон был так бодр, и так быстро ответил, должно быть, не спал, и что вероятнее всего - упоролся. В ушах всё ещё звенело, я попыталась встать, и тут же рухнула обратно в постель – от настигшего «цыганского прихода», от истощения, и потянулась за поржавевшим бананом. Мне необходимо было всё это переварить, а затем устаканить. Когда Димьен вернётся, то встретит меня уже перерождённой. Как-то он признался мне, что в первую нашу встречу узрел во мне лик Нитхэд. Флора была богиней плодородия, но обернулась Гекатой, всё, как он и сказал: «Она вкладывает нить, она же и отрезает». Мне надлежало принять свою суть – примириться со смертью внутри, которая меня породила – смерть Нелли пришлась на час моего зачатия, смерть моли – на час смертельного риска для эмбриона, по сути, меня зачала и породила смерть. Нелли была ведьмой, невероятно сильной, но слишком поздно прошедшей инициацию, и как бы не пыталась она себя продлить, годы всё равно брали своё – это как с вампирами – если тебя обратили в старости – ты навеки останешься стариком. Она выбрала меня, как-то почуяв, предвидев.

Голос Нелли слился с моим голосом, моя суть слилась с её сутью. Я теперь даже знала, каким образом смогу преодолеть всё ещё замороженную чувствительность к нафталину, более того, я знала, отчего эта чувствительность собственно, появилась. Бабушкины знания, её мудрость - вся её память постепенно подгружалась в моё хранилище.

@_@

Молли и Димьен стояли на побережье Финского залива, в месте, что неподалёку от Шуваловского кладбища. Отойдя на почтительное расстояние, Димьен наслаждался прохладным, ночным прибоем, с упоением вдыхая просоленный воздух. Молли же, находясь у самой кромки, окунала сотворённый Димьеном, амулет НТХД в широкие волны стихии, символизирующие первородную мать. Она благодарила за опыт, шепча морю свои тайны, переживания и страхи. Молли благодарила за перерождение, за припоминание, понимая, что благодаря инициации, благодаря Димьену, она теперь говорит с Богиней, слышит её, а та, в свой черёд, испытывает её на прочность. Молли осознала, что короносный вирус оказался чем-то вроде врат, для людей, обладающих силой, для людей практикующих, одним словом – для мистиков. И только теперь она понимала – на тот момент это был единственный путь, ветвистый, сложный, но наиболее эффективный, как и Ремантадин оказался эффективным в качестве путёвки в ад. Но теперь всё было кончено. Море поглотило хмельную виноградную кровь, и смыло жертвенную кровь с амулета, омыв и обновив его. Поклонившись, Молли развернулась прочь, направляясь к Димьену и довольно улыбаясь, ветер трепал её обрезанные волосы, швыряя их в глаза непослушными локонами. Она ощущала правильность происходящего в каждом мгновении, все связи сплелись и сцепились, обнажая перед ней сотканную из деталей, большую картину. Молли понимала – в тот миг бабушка воспользовалась тем, что было поблизости, временно переместив себя в молью кладку, ибо тело то было слишком старым и дряхлым, как сгнивающий кокон. Как-то Симон поведал о каббале насекомых, о том, что лишь обладая фасеточным видением, можно узреть Даат. Молли же теперь знала, как обрести фасеточное видение, более того, она знала, что Даат – это только начало.