Мемуар буквоеда и ненастоящего сварщика

Вопреки мрачным предсказаниям и непреодолимым обстоятельствам разбор перевода Макса Немцова романа Томаса Пинчона "V" продолжается. Параллельно продолжается изучение матчасти по теме "понимание/непонимание переводов художественной прозы (нарратива)". Поэтому обзор седьмой главы я предваряю мемуаром, который отвечает на вопрос "А это еще что за хуй с горы" "Зачем (почему) я этим занимаюсь". Как меня учили, в любой проблемной ситуации начинать надо с самоопределения.

Еще не все до конца продумал, но надо записать начало, пока не забыл его, додумав до конца. Возможно, будет продолжение.

Для тех, кто недавно подключился, поясняю, что вопрос "Зачем я это делаю?" относится к моему домашнему рукоделью — внимательно читать чужие переводы сложных текстов худлита и содержательного гуманитарного нон-фикшна параллельно с чтением оригинала на английском языке, единственном иностранном, на котором я читаю и (предположительно) понимаю, что читаю, а если не понимаю, меня это беспокоит и я все время хочу об этом поговорить.

Я это делаю не для того, чтобы уесть и унизить авторов переводов, в которых я копаюсь. Я это делаю не из тщеславия и не для того, чтобы тешить свой комплекс "ненастоящего сварщика", который у меня конечно есть, но не чешется. Я это делаю не для того, чтобы прославиться, как чиновник, который нашел утерянную копейку в российском бюджете. Нети-нети.

Как все одержимые какой-нибудь страстишкой, начну с того, что буду валить все на матушку природу. Довольно давно, еще в начале 80-х стало понятно, что из всех интеллектуальных функций у меня больше всего развито "понимание". Частично от природы, видимо, а частично от интенсивных системных штудий, которыми я забивал себе голову со студенческой скамьи.Учили меня по системно-структурным святцам, учителя были хорошие (кафедра АСУ ППИ) и я довольно быстро начал находить особо извращенное удовольствие в приложении структурно-системных методов ко всему, что под руку попадет, на самой заре кибенематики, когда слово "кибернетика" уже не обличало буржуазную лженауку, но еще не стало восприниматься профессионалами как ламерская бессодержательная чухня.

Отсюда произошел болезненный интерес к европейскому структурализму (сборник "Структурализм: за и против" в желтой обложке forever), тартусской школе семиотики и структурных исследований (бесконечные часы в областной библиотеке им. Горького), от них обратно к русским формалистам (поверите ли, я собрание сочинений Шкловского купил и перечитал не один раз, а его "Повести о прозе" могу открыть в любом месте и снова читать до конца). Соединение системных амбиций и понимательных способностей неизбежно привело к копанию во всех филологических и лингвистических дисциплинах подряд, но особливо в тех, в названиях которых встречалось слово семантика и семантический. Модели "смысл-текст" Мельчука/Жолковского, Лексическая семантика Апресяна, Грамматическая семантика Вежбицкой, Семантические исследования Падучевой. Одним словом, за этот раздел моей сельской библиотеки мне не стыдно.

Поначалу системно-структурных основ, полученных в школе было достаточно, чтобы не чувствовать себя чужим на гуманитарном поле, нам же в этой школе уже генеративные грамматики Хомского и фреймы Марвина Мински преподавали. Потом меня уловили СМД методологи и долго били морочили голову. Вышел я обратно в мир сильно замороченный по жизни, зато все свои семантические штудии увидел в новом свете, поскольку наделен был новым пониманием того, как работают вместе мышление, понимание, рефлексия, и увидел, что это хорошо.

Подводя итоги этого направления моего онтогенеза можно сказать, что мне было даровано "зренье узких ос" (Мандельштам знал!), известное также как мультифасеточное зрение, которое очень хорошо помогло всосать много ненужных фактов и несколько полезных моделей (позже я узнал, что правильнее это называть схемами).

Другим направлением онтогенеза был собственно английский язык, учебник которого я в пятом классе прочитал за неделю и моя прекрасная учительница Галина Ивановна Пьянкова все поняла и начала носить мне тоненькие книжечки, которых я перечитал великое множество, поэтому к концу школы классическую английскую литературу, издаваемую Прогрессом и Радугой (да-да, ЛГБТ опрессия уже тогда) я читал, а говорить не мог совсем, потому что не с кем было.

После института я перевел сотни страниц технической документации и две монографии по программированию и по системной архитектуре. Обе изданы.

Потом из-за железного занавеса начали просачиваться пейпербэки, из которых выяснилось, что в Калифорнии люди говорят на каком-то совсем другом языке, чем, скажем, в Канаде. Тут же у меня зачесалось всего этого попереводить. На свои деньги я учредил экспериментальный проект по переводу популярного романа в мягкой обложке, разодрав его на несколько частей и раздав знакомым переводчикам, которые тогда жили совсем впроголодь, а я уже зарабатывал какие-то баксы и с удовольствием их тратил на глупости. Первая монография по программированию была переведена таким же способом — бригадой программистов, у которых с языком было по разному, но зато они понимали, про что там написано. В обоих случаях я сам собирал куски перевода в книжку, еще не понимая, что этот процесс называется редактированием. Издавать перевод популярного романа даже не пытался, не для того делалось, это было упражнение на изучение диалекта и субкультуры.

Потом уже появилось с кем говорить и я погрузился в это говорение естественным образом, поскольку в Москве открылся первый ирландский бар, а потом и все остальные пабы, понаехало нативных спикеров, так что недостатка в собутыльниках собеседниках не было. К моему книжному знанию языка добавилось множество акцентов, обширный массив питейного фольклора, и полезные коммуникативные навыки, например, оказалось, что вообще не обязательно было слушать весь этот бред, а реагировать только на ключевые слова. Потом появились бизнес-партнеры и началось длительное погружение в языковую среду на выезде. Потом в России появился вал переводной литературы и выяснилось, что переводы эти часто какие-то странные.

Большое количество ужасных переводов можно считать стандартным оправданием того, что у меня зачесалось переводить худлит самому. Второе оправдание — это существование еще не переведенных авторов, которых я открывал или мне открывали, а в планы издательств они не входили. Так произошло с Кинки Фридманом, которого я открыл в самом начале 90-х, и несмотря на неудачный опыт сотрудничества с издательством "ETC Publishing" в начале нулевых, первые переводы Кинки Фридмана появились благодаря этоу моему зуду, а потом, уже без моего участия, появился и просто хороший перевод Андрея Степанова. Так же случилось и с Кэтрин Валенте, которую мне открыл Олег "hotgiraffe" Мороз, благодаря чему мне удалось пролезть в ряды настоящих сварщиков на крайне шатких основаниях.

Отдельно хочу заметить, что страстишка копаться в чужих переводах очень мало связана с качеством моих собственных переводов, относительно которых я совсем не заблуждаюсь. С хорошим редактором они проходят, с отличным редактором они достигают премлемого уровня, за который не очень стыдно переводчику.

Анализ чужих переводов — это про другое. Вот здесь присказка закончилась, начинается сказка.

Кроме врожденной въедливости и буквоедства, я могу выставить хотя бы еще один raison d'être моей страстишки. Поскольку голова у меня отформатирована по только что описанному первому направлению онтогенеза, я не мог не думать о том, как устроена система деятельности переводчика, о схемах коммуникаций, в которых он оказывается задействован, о составе и природе его средств. Мне не попадались работы, в которых такой системный анализ деятельности переводчика был бы описан в понятном и приемлемом для меня виде, поэтому приходится фантазировать самому. Примерно раз в пять лет я заглядываю в учебники, монографии и публикации конференций по т.н. теории перевода (переводоведению). Ничего не меняется, все это безнадежно. Еще в 2017 году т.н. специалисты по т.н. теории перевода не стеснялись с умным видом писать о системном подходе в теории перевода и описывать процесс и результат в терминах системно-структурной парадигмы. Это все равно, что я бы сейчас взялся объяснять "новую этику" (ака "новая чувствительность") кибернетикой. Никакой пользы практическому переводу (процессу и результату) от этой теории пока нет и неизвестно.

Приходится копать глубже и смотреть, чего добились дисциплины лингвистического цикла для прояснения механизмов понимания переводчиком текста оригинала и трансляции смыслов в текст на языке перевода. Тут тоже много помощи не дождешься. Лингвистам только бы поскорее отделаться от онтологических картинок и поскорее погрузиться в свой языковой материал. Вот например, когда я вспомнил, что лингвист Боря Иомдин, сын лингвиста Леонида Иомдина, ученик Апресяна писал раздел в коллективной монографии "Языковая картина мира и системная лексикография"(2006), с (много мне) обещающим названием "Языковая модель понимания" и заглянул туда после большого перерыва, то обнаружил уже в первой фразе вступления, что "мышление — это одна из наиболее важных и сложно устроенных систем внутреннего мира человека, которая включает в себя, в частности, знание, понимание, мнение, веру и память" (what?). После этого впору было книжку закрывать, потому что в 2006 году, когда этот толстый том был напечатан, это вырванное из контекста высказывание уже лет тридцать как не соответствовало никакой действительности, даже психологической. Впрочем раздел про метафоры понимания я снова прочитал с удовольствием и убедился в том, что метафора зрения вошла, хотя про интересующее меня "узревание", как функцию специального мультифасеточного зрения написано мало. Ну, в общем понятно, что Московская Семантическая Школа блуду деятельностного подхода никогда и не поддавалась, оставаясь в рамках "натурального" подхода в работе со своим суперобъектом — языком, то есть дисциплиной эмпирической, как неоднократно признавался Мельчук.

Тут я когда-нибудь вставлю длинный перечень книг из моей библиотеки, которые я пересмотрел в процессе подготовки к этой понимательной работе, которую сам себе задал. В ходе этого набора материала попутно сделал несколько открытий Америки, заполнив несколько пробелов в образовании. Например, обратил внимание, с каким придыханием Вежбицка пишет про Пола Грайса и нашел книжку его эссе и лекций, которая буквально повлияла на все дальнейшее развитие аналитической философии во второй половине XX века. Ну, и Куайна, конечно увидел в новом свете, познакомившись с их с Грайсом дискуссией.

По итогам просмотра всей этой кучи литературы стало понятно, что надо как-то свести вместе то, что написано в трех книжках: "Слово и объект"(1960) Куайна (особенно про Indeterminacy of translation в главе "Причуды референции), "Семантика нарратива" (1994) Падучевой (особенно про пресуппозиции в главе "Семантика. Прагматика. Референция") и в солидной монографии "Нарратология" (2003) Вольфа Шмида. Проблема только в том, что даже если удастся это сделать, в результате получится какая-то сборная конструкция знания о том, как работает нарратив переведенного текста в зависимости от выбранной стратегии перевода и как он не работает, когда возникают разрывы между пониманием оригинального и переведенного текста. А модель для сборки находится не внутри этих дисциплин, а снаружи их, поэтому сначала надо проделать выход из этих научных предметов, подвергнуть описание моей ситуации распредмечиванию. А это умеют делать только СМД методологи.

Пришлось блудить самостоятельно и возвращаться к моим методологическим святцам, которые я всегда читаю в минуту сомнений и мыслительных трудностей. Попросил у Петра Щедровицкого ссылку на актуальное состояние предмета, тут же ее получил (только что опубликованный доклад самого ПГЩ о заочной дискуссии Выготского и Пиаже), после чего уже спикировал на классические схемы соотношения мышления, понимания и рефлексии, пытаясь их увидеть новыми глазами в проекции на интересующий меня предмет "понимание переводного художественного текста".

Продолжение следует...