October 21

"Встретил бы такое в интернете, я бы уже не отлип" - отрывки из Pax Romana

ФРАНЦ ВЕРТФОЛЛЕН: Вообще!

Сел дописывать в воскресный день "Синий лотос".

Если б я сам такое встретил в интернете, я бы уже не отлип. Даже не важно, начало это или нет. Кто эти люди. Ты просто влипаешь и всё.

Предлагаем каждому читателю отбросить все концепты "будет сложно", "я не читал ещё всё произведение", но просто насладиться строками и мировосприятиями героев


Из головы Марция:

Пожалуйста, не надо делать наркотики.

Нет, ну вино – это всегда,

это привычно,

понятно

и безопасно.

Вино не входило для Марция в ранг

наркотиков.

Лауданум - лекарство.

Не увеселение, но лекарство

на день, когда зубы болят,

голова,

настроение чихает –

лечишь лауданумом.

Но пудра

серая, словно прах.

Она не могла быть ни здравой, ни правильной,

потому что она не была привычной.

Здраво и правильно лишь то,

что делают все

веками,

но Марций знал – он это не скажет.

Он и так ощущал себя грузным занудой.

Пилящей и визгливой бабой,

душащей своей разгнусавой

праведностью.

Душа свернулась креветкой в масле.

Марций глянул на Публия.

Из головы Публия:

Ублюдок (о Марции).

Сердце до сих пор стучало в висках.

Надо было не сдерживаться.

Надо было как разъебать ему это свиное рыло слепой убежденности всех тупых

в своей непогрешимости.

Перевести глаза на Германца.

Тот лениво подфлиртовывал с Эмилией и Дариной.

А им и хватало.

Мысли Вольфганга далеки.

Я не понимаю его.

Это мне причиняет бессилие.

Бессилие перерастает в злость.

И приходит чесотка.

Чесотка жгучая до того, чтобы взять, да как разобраться.

Возможно ли, что я буду несчастен от твоего отъезда?

Не немножко несчастен, игриво, чтоб провести время от завтрака до обеда,

а… чем-то иным,

возможно ли заболеть несчастьем искренним, неизбежным,

как смерть

и налоги?

ФРАНЦ ВЕРТФОЛЛЕН:

Даже такой крохотный, совсем не с начала отрывок встретив, я бы обязательно нашел, откуда это - какие живые люди, а как красиво думают:

"Это мне причиняет бессилие.

Бессилие перерастает в злость.

И приходит чесотка.

Чесотка жгучая до того, чтобы взять, да как разобраться".

или

"Возможно ли, что я буду несчастен от твоего отъезда?

Не немножко несчастен, игриво, чтоб провести время от завтрака до обеда,

а… чем-то иным,

возможно ли заболеть несчастьем искренним, неизбежным,

как смерть

и налоги?"

Я прямо не могу остановиться:

Это продолжение из головы Публия:


Публий отошел на террасу, нависшую над садами.

Он придумал это в детстве – смотреть на себя взглядом орла,

поднимать зрение внутреннее под облака и оттуда оглядывать муравьев-людишек.

Так легче и

чутче слышишь.

Публий знал: жизнь была ему выносима, потому что была игра.

Несчастья, влюбленности, поражения, победы –

всё понарошку,

эмоции, вычитанные у поэтов,

применяемые, чтобы время сумерек

или занудное время обеда

пролетело не скучно.

Публий любил свою жизнь.

И думал, что жил,

надо сказать, неплохо.

До недавней ночи.

Где-то на словах «вот это комплекс сраного Прометея» Публий понял, что происходит нечто малопоправимое,

и от него ожидают бегства,

как от всех окороков-людей.

И именно поэтому он остался.

Но ещё – чесотка,

чесотка алая до того, чтобы разобраться – что же здесь, сатиры крылатые, происходит.

А происходило «ты пришел сюда обдолбаться и трахнуться.

Служа именно этим двум интересам – трахнуться и обдолбаться.

Это крайне эгоистичные интересы. Но у меня нет с ними проблем.

Таковы люди.

Что меня оскорбляет, так это ты, старательно делающий вид,

что твоё говно не воняет».

Вот это происходило.

Публий, конечно, был невыразимо как несогласен,

всё это было, конечно, ему неприятно,

и, надо сказать,

он был так

счастлив.

Это ему стало ясно только потом,

но он был так счастлив:

жизнь, наконец, ощущалась свежо.

«Ты пришел сюда обдолбаться и трахнуться, Прометей сраный».

И ты такой – «нет! Всё не так! Я хороший!

И тут же – о, боги! Как это всё…

интересно.

Как это всё, наконец-то…»

Публий долго искал это простое, затертое слово –

«как это всё наконец-то

и необоримо

по-настоящему».

Как это

Искренне.

Публий быстро отвязался от прилипшего Флавия,

пара улыбок, три замечания,

и он снова остался один

в этой пестрой толпе в венках и гирляндах.

Марций дуб

и скотина,

у него никогда не было своих мыслей,

но мир для него был реален.

Публий покрутил в пальцах прозрачный, украшенный золотом кубок из кораллового стекла.

Для Марция мир был реален, а Публий был слишком трус, чтоб воспринимать

жизнь

всерьез.

Хотелось как ебнуть кубок об пол,

чтоб он разлетелся десятком осколков

и кто-нибудь обязательно чтобы

порезал ноги.

Но не Германец.

Что я в тебе не понимаю?!!

Как ты можешь хотеть отправиться на болота с ущемленными солдафонами?!

Но раз ты хочешь, значит, ты идиот?

Значит, я сочинил себе прекрасную басню,

значит, я был обманут каштановостью волос,

вспыхивающей на солнце,

глазами миндалевидными, острыми

скулами,

и сочинил себе, как всегда,

сказку

о красоте.

И теперь это ранит меня!

По-настоящему.

Наживую.

Из головы Марция (это всё один последовательный текст вместе с предыдущими отрывками)

Было совсем не до праздника.

Душа скрокозябрилась серой креветкой,

и если чего-то хотелось,

то вышагнуть из этого тела,

тупого и заскорузлого

с такой мелкой, бессильной душой.

Германец занялся девками,

но был с собой.

Он любезничал с ними,

чтоб остаться с мыслями

наедине.

Марций пил.

Не так, чтобы напиться.

От безделия, скорее,

чтобы занять чем-то тело

в серости

своего бездумия.

Марций устал метаться.

Как ни кинь – везде непролазная

жопа:

Вольфганг может совсем не уехать с ним,

получить вольную от Корнелия и…

никогда больше не видеть меня.

А может уехать и… что случится тогда на границе,

если все эти дни

тошнотность тревоги не отпускает трибуна?

Всё одна

жопа.

Не зря все дни Элизиума шли с привкусом

крушения мира.

Но подобная «философичность» тут же включала ярость.

Бешенство Марция.

Марций не был философом.

Марций ебал философов в жопу с их рабской покорностью

«перипетиям судьбы».

От одного словосочетания тошнит – перипетии…

Марций был римлянин.

И солдат.

Ты не рассуждаешь на жопе солдатом.

Не размусоливаешься – «душа с креветку».

Ты проиграл, значит, ты проиграл.

Ты встаешь и готовишь следующее сражение.

Марций боялся верить, что Германец решит что-то хорошее для него,

да он и не знал – а что хорошо?

Тявканьем своим Публий сумел раскормить сомнения –

Марций теперь сомневался

в границе.

Самое страшное в поражениях – это кастрированность души.

Когда ты рачком забился в свою скорлупку,

пучишь глаза на мир,

а действовать тебе страшно.

Но Марций – римлянин.

И солдат.

Не время сейчас падать в яблоки,

обижаться,

жалеть себя -

«рыдать над судьбою жестокой» –

если он не получит Германца, то самое жалящее

это видеть его безумие.

Ему нельзя делать наркотики.

Ему нужны дисциплина, покой и дело.

Очень много работы, потому что безделие и вседозволенность

заразят его ржавью Нерона.

Марций переживал – Германца нельзя оставлять этой изнеженной и высокомерной дряни.

Может, отправить его в Помпеи?

Публий легко доберется туда.

В Грецию.

Есть же виноградники в Греции.

Но поедет ли в них Германец?

Люди никогда не хотят того, что полезно.

Но полезна ли по-настоящему Вольфгангу Греция?

А граница?

Марций как никогда ощущал себя неловким мальчишкой,

старающимся удержать на скользком подносе

тяжелую статую Летиции Фелиситы

из тончайшего выдутого стекла.

О, богиня, божественного и земного счастья,

смилуйся над солдатом простым,

не разбейся!

Это уже не в подряд.

Это уже отрывок, но из головы Публия в той же сценке:

О, сын эринний,

и Марса,

и Солнца,

и ярости,

не пренебреги скромным сыном волчицы капитолийской,

ибо нет у меня ничего

настоящей

тебя.

И это святая правда.

И так было уже с десятой минуты нашего первого разговора.

Нет существ с твоей сердцевиной,

это было мне очевидно

с секунды первой у озерца.

Глупо было бы то отрицать.

Я уставился на расписной потолок и осознавал то,

что знал всегда –

как редки на свете люди.

Нет!

Не знал никогда!

Я часто то думал,

но ни разу не осознал.

Столько мусора без мозга и без души топчет землю,

и только одна Эмилия.

Со всеми её несовершенствами только одна.

Столько мусора,

и только один такой Марций.

Дурак. Дуб. Индюк,

но у него есть яйца

услышать о себе, что он ничтожество, и не пересраться.

Тупенькая, но есть у него душа.

Наверное.

Хочется думать.

А я?

Германец, видишь ли ты, что и Публии на дороге-то не валяются.

Зачем тебе бесконечно тупые крестьяне,

что работают тем, кем и должны –

мясом,

зачем тебе бесконечно тупые пустотности,

когда…

мы созданы друг для друга, а?

И я никогда не произнесу это ему,

потому что я то ничтожество,

что так боится вдруг оказаться

смешным.

Так боится, что не перестает паясничать.

Я не могу сказать «мы же созданы друг для друга!»,

потому что он выгнет бровь, усмехнется и скажет,

не зло даже скажет «это грибы»,

и я почувствую себя смешным.

И слова встанут в глотке расплавленным воском –

Нет, неправда!

Это сердцевины наши.

Ты божественен, я…

ужаснейше человечен,

но у меня хотя бы есть деньги,

которые я могу тебе предложить

и вкус,

и интеллект,

и юмор,

и воля бОльшая, чем у всех этих огрызков,

и восприятие шире.

Но он мне скажет…

помыслит скорее –

да есть ли в тебе вообще стержень за такие слова стоять?

Книга целиком: https://franzwertvollen.com/product/pax-romana/