Дева старая

Бывает, придёт ни с того ни с сего в голову блажь: малость разнообразить сложившийся привычный распорядок дня, отклониться от милионразхоженной дороги дом-работа, заказать в любимой кофейне нечто эдакое, ну, или на худой конец выйти после ужина на балкон с чашкой чая и послушать соловья. Лично я всякий раз без опаски впускаю эту нотку вариации-импровизации, надеясь, что есть в том некий зов. Возможно, свыше...

Выйдя с работы, я решил не спешить со штурмом метро – пусть этот Рейхстаг берут иступлённые патриоты 18:00 – и двинул вглубь Лефортово, в обратный путь по широкой дуге среди студенческих, аспирантских и офицерских общежитий, по пути, которым изредка хожу НА работу и которым практически никогда не возвращаюсь С[съ:] работы. Я шёл едва ли не в полном одиночестве по безымянным пешеходным улочкам. Лето. Вечер пятницы перед тремя выходными. Разгар экзаменационной сессии. Должно быть, часть обитателей студгородка свалила за город на завтрашние шашлыки, а другая часть – зубрит и списывает. Детский сад безмолвен – только припаркованные коляски выстроились вряд под протяжённым козырьком. Всюду тополиный пух: в мелких лужах, в автомобильной грязи, под каждой стеной, в каждом углу, вдоль любого поребрика, бездомные собаки и кошки несут на своих шкурах тополиные пушинки, лёгкая тополиная взвесь мельтешит в ещё неплотном вечернем свете – Лефортово знаменитый тополиный край Москвы.
Неподалёку от позаброшенного дома культуры МЭИ на меня из двора вылетела эскадрилья голубей, убийственно не сохраняя строя, почти задевая меня крыльями и увлекая за собой вездесущий июньский снег. Эффектное, но непредсказуемое, как молния, зрелище и будь у меня в руках наготове фотоаппарат, я бы всё равно ничерта не успел снять, кроме облетающих мелких перьев и пушинок. Однако фотоаппарат я всё равно достал, надеясь отыскать ему сюжетец. Во дворе на детской площадке играли детишки, судачили мамы и бабушки, и я вспомнил вычитанный в дружественном ЖЖ образ малыша, безуспешно ловящего закрученный ветерком тополиный снежок.
Потом был ещё дворик, обращённый в тупик пристроенным сравнительно недавно теннисным кортом. В этом дворе я никогда ещё не был, и обиженный двор – «за 10 лет хоть бы глазком!.. ведь близко же проходишь!..» - тоже никого мне не показал. Меж качелями и каркасом ракеты была натянута верёвка с подсыхающим бельём, а тополиный пух, которого в этот непроходной двор-закуток надуло до крайности много, полностью скрыл неровный песок в квадратной песочнице, отчего та казалась тортом-безе «Полёт». Дом во дворе удивил меня своими обитаемыми подвалами. В обоих подъездах двери, ведущие к квартирам, были безопасно заперты бдительными домофонами, а соседние с ними двери, в которые спускаются только нормальные дворники да слесари и которые в большинстве домов Москвы стараются держать запертыми, напротив, были распахнуты настежь. Вопиющий фатализм жильцов, не опасающихся сапёров-терористов, оказался при более близком рассмотрении всего на всего коммунальной снисходительностью: в подвале жили. Лестницы, спускающиеся под дом, и сам подвал были хорошо освещены, а снизу поднималась волна горячего кухонного воздуха, - котлетно-картофельный дух - и доносились голоса «жильцов», чуть приправленные какой-то бесконечной «хапи-биииии». Наверное, стоило такое увидеть.
Но не ради всего этого провидение запустило меня таким пятничным коленкором с подвыподвертом, нет. Спящий колясочный парк, голубиные air force, двое близнецов на качелях – мальчики? девочки? чёрт разберёт, - шестеро мальчишек, в большущей куче свежего песка выстраивающие башни замка, позабыв про футбольный мяч; заснеженный двор-тупик с рыночными торговцами, заселившими подвал дома – нет, не для этого я отправился НЕпрямой дорогой к метро. А для того, чтобы встретиться с бывшей однокурсницей, которая мелькнула всего два или три семестра в моей группе!..
Я не могу вспомнить её имени – вроде Оля. Она была совершеннейшей серой мышью, на столько серой, что одной только этой серостью и выделялась на фоне группы, сплотившейся уже за два курса. Хрупкого телосложения, с прямыми тёмного цвета волосами, забранными в бесхитростный хвост на затылке, она носила длинные юбки, невыразительные кофты и водолазки, имела весьма слабый голос и Большие Очки. Нет-нет, стёкла в них были с какими-то вполне обычными диоптриями, а вот оправа была несуразно большой, словно первоклашка решила на перемене померить очки учительницы. (Память, повинуясь моему воображению, пытается расписать её пресное личико вечно-воспалёнными прыщиками, а руки – ципками, но это, скорее всего, какая-то укоряющая провокация совести: «давай-давай!.. не стесняйся в эпитетах для этой девушки, которая, может быть, всю жизнь остро нуждается в дружбе и внимании... припиши ей даже твои собственные прыщи – и тогдашни, и теперешние...» Но это в скобках.)
Кто-то из моих одногруппников пытался ммм... общаться с Олей – дружбой это назвать навряд ли можно, - но, на сколько мне помнится, акты милосердия не заходили дальше предоставления лекций для переписи или вынужденного проведения лабораторных работ в одной бригаде с нею. Она приходила в институт одна, сидела одна и уходила одна, никто её не ждал и не звал с собой. В конце концов, у Оли так и не стало друзей в группе и после её ухода из института (?), как мне помнится, кое-кто даже вздохнул с облегчением.
Попытался быть милосердным и я. Приближалось 8 марта. Ребята «скидывались» на цветы и сувениры для девушек, обсуждали развлекательную программу, простенькое меню. Родилась отличная идея с эффектным поздравлением, в котором со своими номерами были заняты все парни группы, даже наши вьетнамцы и индус. Я взял на себя составление индивидуальных поздравлений для каждой девушки в группе, однако моего стихотворного запала хватило только на самых ярких моих подруг и ближе к вечеру, уже выдохшись и отпустив загнанную музу «в парк», я ждал прихода отца, чтобы воспользоваться его поэтическим гением. Отец вернулся домой поздно, однако с лёгкостью согласился мне помочь и попросил дать ему только коротенькое резюме, потрет к каждому неохваченному персонажу. Про Олю я ничего не мог придумать внятнее блеющего «жа-а-а-а-а-алко мышку» и каких-то обрывочных образов, по которым сам понял, что ничего не знаю об этой девушке. И всё-таки отец разгадал мои благородные намерения и сочинил великолепные стихи, запомнившиеся мне до сих пор финальными словами «...мал золотник, да тем и ценен, что дорог людям свет его». На следующий день на одной из перемен, когда группа была вся в сборе и ютилась в крошечной аудитории, состоялось чествование. Общее поздравление - короткий, но весьма позабавивший девушек спектакль, - сменилось поздравлениями индивидуальными: стихотворение зачитывалось вслух и под общие рукоплескания вручалось очередной девушке вместе с цветами и незатейливым, но уникальным сувениром. Олино пронзительно-трогательное поздравление я прочёл последним – группа отсмеялась над самыми весёлыми стихами, над самыми острыми шутками и получилось вполне уместно перейти к шампанскому с тортами под проникновенно-возвышенную нотку. К тому же подарком для Оли был детский надувной лебедь, - его надул мой одногруппник, пока я читал стихи, - и это вышло весьма эффектной аллюзией на историю с Гадким Утёнком. Всё получилось очень хорошо. Это последнее поздравление действительно растрогало и оробевшую Олю, и других моих сокурсников, грянули аплодисменты, грохнули бутылки шампанского своими пробками в потолок, все улыбались...
А вчера я видел Олю во встречном потоке пешеходов, идущих от метро. Те же глаза-пуговки, - именно их я и увидел сначала, именно их-то я и узнал, - то же лицо без затей, такой же длины и цвета волосы и в том же хвосте на затылке. Даже очки показались теми же. Та же «серая мышь». Десять лет прошло. Ей уже, должно быть, 32-33 года. Отпечаток средних лет, безусловно, ощущался в чертах, однако я потом понял, что это вовсе не возмужавшее с годами детское личико, а наоборот, увядшее лицо некогда юной девушки, так и не вызревшей в женщину. Мне кажется, - возможно, чересчур обобщённо, - как у многоопытных женщин, проживших свою молодость и зрелость с мужчинами, ради мужчин, и не желающих лишаться их внимания с наступлением старости, все их попытки удержать свою свежесть и яркость весьма очевидны, так же очевидно и девичество у женщин, по каким-либо причинам обделённым мужским вниманием или не знавшим мужчин вовсе. Дело даже не в неумелой косметике или её отсутствии. Явственно сквозит в такой женщине какая-то н е п р и б р а н н о с т ь, неопрятность, словно, посмотревшись в зеркало поутру, пока умывается, она не заглядывает в него до следующего утра, ни в это зеркало, ни в любую зеркальную поверхность – незачем, не для кого. Дворовые слабоумные дурнушки, которыми брезгуют даже отчаявшиеся в известном смысле подростки; плоские, затянутые платками околоцерковные девушки с лицами, что их просфора; блёклые единственные дочери, неотступные от своих матерей-одиночек, затаивших обиду на весь род мужской... Увядший дар, загубленный, захиревший в тени...
В считанные мгновения я узнал Олю, увидел, что и она узнала меня, однако понял, что не хочу к ней подходить, и, ограничившись приветственным лёгким кивком, лёгким полуоборотом головы и лёгкой же улыбкой, разминулся с бывшей однокурсницей.