Чтения имени Ширли Джексон

Кукольные домики Ширли Джексон

Читала Ширли Джексон впервые и с предубеждением. Думала поплескаться в уютном умеренно устаревшем лягушатнике с красивыми нервными женщинами, а провалилась прямиком в Большую Литературу.

Всего прочитала у Джексон три романа: «Призрак дома на холме», «Мы всегда жили в замке» и «Солнечные часы». Во всех трёх есть Дом — с такой же большой буквы, как Литература. Дом раздувается от модели семьи до модели общества, чтобы в какой-то момент сжаться до «я» обезумевшей от скуки, застрявшей в детстве женщины.

Если инфантильные n-летние мальчики становятся фашистами, то такие же девочки — ведьмами.

Ведьма в «Призраке дома на холме» — забитая тридцатилетняя женщина, большую часть молодости потратившая на уход за умирающей матерью. Она приезжает в проклятый дом в поисках себя, но нельзя найти то, чего нет: новая Элинор крадёт чужие воспоминания, детали биографии, обстановку своей несуществующей квартирки — и безуспешно пытается украсть страшный особняк у живущего в нём призрака, которым сама Элинор стала ещё при жизни. Кроме ужаса узнавания испытала мало какие чувства, но это не просто психологический триллер о чьих-то проблемах с мамочкой. Книга написана в конце пятидесятых, совсем скоро выйдет «Загадка женственности» Бетти Фридан о целом поколении безумных запертых в четырёх стенах домохозяек. Неудивительно, что все детские проблемы — вина матери, если у матери нет никакой деятельной жизни, кроме жизни её ребёнка.

«Мы всегда жили в замке» — о ведьминском сестринстве, о затворницах, об оправданных убийцах собственных родителей. Здесь намного больше отношения дома к миру: наследницам старых землевладельцев приходится выходить в город, где их недружелюбно встречает простой народ, но… Реальной угрозой оказывается не напуганное городское быдло, а новоиспечённый предприимчивый делец, для которого золото больше не имеет ни магических свойств, ни семейной ценности. Он охотится за содержимым сейфа и пересчитывает серебряные ложки; городские, попавшие в особняк, не крадут, а уничтожают. В карнавальном безумии пожара сгорает второй этаж (родители, иерархия, богатство исчезают, остаются рабочие и необходимые помещения: кухня, подвал с соленьями и вареньями) — и девочки примиряются с соседями, потому что всегда были заодно.

Дом в «Солнечных часах» устроен сложнее других: в нём есть мужские и женские, внутренние и внешние пространства, он отбрасывает тень в прошлое и стремится устоять перед будущим. Здесь ещё больше политики: Холодной войны, космического милленаризма, религиозного национализма. Почему богоизбранность семьи гарантирована ей не богом, не ангелом и не далёким предком, а случайно разбогатевшим отцом? О каких ещё часах вы вспоминаете, когда думаете о послевоенной Америке? Почему богачам даже в райском саду нужен рабочий класс?

Ко всем трём романам у меня много вопросов. Ко всем трём романам хочется прикрепить модель дома-который-построила-Ширли-Джексон. Видимо, сделаю позже первое видео о книжках на канале.

Ещё прочитала у Джексон «Летних людей», «Куклу», «Ведьму» и «Лотерею». По «Лотерее» в рамках бибисишного проекта сняли фильм для маленьких школьников, чтобы британским детям тоже было обо что травмироваться.

«Сбои и поломки» Ольги Пинчук и сопутствующие статьи

Ольга Пинчук — социальная исследовательница, изучает трудовые отношения в России. Пинчук год проработала на конфетной фабрике в рамках включенного наблюдения. По итогам она написала книжку и несколько статей.

«"Нестандартные" условия труда женщин на производстве: опыт включенного наблюдения» — это что-то вроде демо-версии части «Сбоев и поломок». Слово «нестандартные» здесь заимствовано не из обыденной речи, а из характеристики прекарных работ, т. е. вида занятости, для которого характерно отсутствие профессиональной идентичности, социальных гарантий, стабильности и ощущения человеком безопасности своего положения и т. д. Курьеры, таксисты, копирайтеры, внештатные дизайнеры, голодные фурри-художники и другие жертвы гиг-экономики — все сюда.

Не читала Стэндинга, но осуждаю сразу спрашиваю: чем отличается прекариат от пролетариата времён, когда усиление рабочих движений ещё не привело к появлению тех самых соцгарантий? На аналогичные мысли наводит статья Пинчук. Она выделяет постоянный штат работниц фабрики и вахтовых: у вахтовых меньше зарплаты, больше переработок, в целом они работают больше (не 8-, а 12-, 16-часовой рабочий день) и т. д. При этом сильно ли лучше условия труда официально устроенных женщин? Покупка инструментов за свой счёт, настройка устаревшего оборудования в дополнение к основным обязанностям, произвольная расстановка отпусков, произвольное лишение премиальных, произвольная смена графика, принудительная работа в выходные при большом числе заказов… манипуляции и мошенничество при получении производственных травм. Женщина лишилась большого пальца и её «уговорили» оформить травму как бытовую. По итогам всей работы с менеджерами, создающими здоровый климат в коллективе, она осталась должна заводу 30 тысяч.

язык отсутствия компенсации за отрубленный палец руки

В статье ещё много интересного или наводящего на интересные вопросы: почему появились вахтовые места, откуда едут вахтовички, как гендерно сегрегирован труд на заводах, заменят ли чёрный физический труд роботы (нет, конечно), так ли постиндустриально постиндустриальное общество, насколько прост «неквалифицированный» труд, почему рабочие не протестуют против ненормальных условий производства и т. д. Её также полезно читать, чтобы понимать: никакие правовые нормы сами по себе — не мерило защищённости рабочих; рыночек никогда не решает в пользу Нины из области, содержащей себя и ребёнка на 28 000 рублей при графике 7/7; потогонки существуют не только в Бангладеш (и, с другой стороны, нет никакого сильно сытого рабочего класса в Европе и прочем «первом мире»), со временной шкалой то же самое. Последняя глава книги посвящена рефлексии исследовательницы.

Ольга Пинчук не первая российская социальная исследовательница, ходившая в народ заниматься наукой, у неё есть советский предшественник — учёный Андрей Алексеев. Алексеев, в отличие от современных западных антропологов, стремящихся во что бы то ни стало сохранить «поле» нетронутым, считал, что включенное наблюдение должно быть включенным по-настоящему, и инициировал «партизанское» изготовление деталей в своём цеху. В статье «"Партизанщина" на позднесоветском заводе через призму драматической социологии Андрея Алексеева» Пинчук немножко рассказывает об эксперименте и связывает его с наблюдениями о советских неформальных практиках рабочих, которые (вопреки распространённому мнению) были направлены не только на «ускользание» от государства и его мягкой/жёсткой патерналистской политики. Статья могла быть побольше и поинтереснее, но у меня большие надежды на её будущее.

А ещё Пинчук составила для интересующихся этнографией труда подборку.

Про неформальные практики уже российских рабочих пишет Карин Клеман — она очень, очень хорошая.

«"Неформальные" практики российских рабочих и человеческая "пластичность"» — это исследование, основывающееся на данных анкетирования и глубинных интервью, которые Клеман проводила на протяжении нескольких лет с 1993-го. Интересно и грустно проводить линию от известных нам советских практик к российским времён «шоковой терапии», а от них — к «неформальной экономике» нынешнего дня, с которой мы знакомы напрямую. Ленивые, пьяные, растаскивающие завод по частям постсовковые российские работяги, по мнению Клеман, не так уж ленивы: они работают на износившемся оборудовании, несут за него ответственность и вынуждены постоянно изобретать способы продления ему жизни; они подрабатывают на заводе леваками по заказу директоров, одной рукой обыскивающих рабочих на выходе со смены, другой — вывозящих продукцию без документов грузовиками; они ищут подработки мастерами по вызову и на час в своё свободное время; они заняты сложной логистикой — организацией наиболее дешёвого варианта жизни (от списка продуктов и проезда до плана по обучению детей) параллельно с домашним трудом и заботой об огороде.

Неформальная экономика неразрывно связана с особенностями формальной экономики, её полулегальное существование, о котором все знают и на которое полагается государство, не позволяет рабочим организовываться и выступать в защиту своих прав публично.

Кстати, об огородах и неформальной экономике. Если у вас нет хлеба, ешьте пирожные, выращенные на даче.

У Саймона Кларка есть статья The Myth of the Urban Peasant («Миф о городском крестьянине»), посвящённая дачам и ответу на вопрос, выживут ли россияне за счёт огорода в новых 90-х. Нет, не выживут. Большая часть россиян не рассматривает дачу как альтернативный источник продуктов питания, а для тех, кто рассматривает, очевидно, что это не менее трудозатратный вариант добычи пропитания.

В связи с климатическим весельем, думаю, всё ещё немножко хуже. Мои знакомые пожилые дачники, действительно отчасти живущие за счёт огорода, намного чувствительнее к «природным аномалиям», чем городские. Но утверждать за всех я не берусь.

Чтобы закончить на возвышенной ноте, упомяну ещё недавний очерк Jacobin о ещё одной левой-учёной-мыслительнице на фабрике — о Симоне Вейль. Симон, кстати, больше одной, и биография каждой заслуживает внимания, но эта — моя любимая.

The Fifth Element: Social Class and the Sociology of Anorexia («Пятый элемент: социальный класс и социология анорексии»)

Статья об анорексии как о девиантной карьере по Бурдье.

Кроме того, что существует корреляция между принадлежностью к «среднему классу» и заболеванием, автор пишет о том, что сами анорексичные практики либо аналогичны практикам этой социальной группы, либо связаны с её габитусом — «системой приобретённых схем, действующих на практике как категории восприятия и оценивания или как принцип распределения по классам, в то же время как организационный принцип действия».

Анорексики выстраивают собственную карьеру, включающую расписание, обучение, приобретение новых навыков, «рабочий» гардероб и т. д. Куда ведёт эта карьера? Интервьюируемые говорят о чувстве исключительности, об ощущении интеллектуального превосходства, о повышении социального статуса (причём не за счёт тяжёлого физического труда, их худоба — «естественная» и в то же время магическая аристократическая утончённость). Анорексия также противопоставляется булимии и возносится над ней (в том числе, врачами) как требующая контроля, холодная, чистая, расчётливая патология, в отличие от «стихийных» перееданий и рвоты булимиков, происходящих из низших слоёв общества.

Работа, если что, не претендует на сведение болезни к классу, но есть о чём подумать.

Double-Shift: Dialectic of the Tradwife («Двойная смена: диалектика традвайф»)

Заманчивое название, в итоге текст сводится к простому выводу: у либерального феминизма есть два стула, на одном из которых ты можешь быть женщиной-карьеристкой, отказывающейся от части своей человечности в пользу постоянного стресса в конкурентной среде и слегка презрительно относящейся к домашнему труду, но уважающей «выбор» второго стула, традвайфизма, как будто существующего в социальном вакууме.

Сама привлекательность «традиционного уклада» связана, естественно, с тем, что включение в капэкономику не освободило женщин (и мужчин): домашняя работа перестала считаться сколько-нибудь важной, но необходимость выполнять её дополнительно к основной работе (потому что мужчина больше не может содержать семью в одиночку) осталась. И все риторические упражнения вроде «теперь у вас есть стиральные машины, утюги и посудомойки» ничего не значат, потому что остаётся бездна организационного труда, особенно, если в семье есть дети: приготовить еду, убрать квартиру, спланировать бюджет, собрать ребёнка в школу, отвезти в больницу, проверить домашнее задание и в принципе его воспитать — всё это нужно кому-то делать.

Либеральная идеология свободного выбора между мочой и говном не обеспечит домашним женщинам трудовой стаж, финансовую подушку, пенсию, гарантии при разводе, даже право принятия решений в семье. Традмужья и ответственность вообще плохо совместимые понятия, посмотрите на дочку Стерлигова или бесконечное число других.

С другой стороны, медийные хорошие жёны зачастую не такие традвайф, как кажется: они занимаются съёмкой, брендингом и продажей образа, за которым стоит наёмный клининг огромных домов и гораздо менее обеспеченный декоративный муж. Я успела познакомиться с тренингами по «женской силе» в детские годы и увидеть, кто и сколько там зарабатывает дыханием маточкой. Так смешно, что грустно.

«М. Р. Джеймс и Квантовый Вампир»

Статья Мьевиля о связи хонтологического и вирд(-фикшна).

По идее, вот для таких текстов и нужна специальная ужасовая ридинг-группа. Он как бы и теоретический, но требует предшествующих знакомств (не только с Фишером, не только с Деррида) и построен вокруг множества конкретных рассказов, так что я пока что использую его скорее как список рекомендаций.

Из упомянутого там как раз недавно читала «Ивы» Блэквуда — замечательный рассказ о полуденном ужасе, который вот-вот случится, но не случается, об ужасе не глубины леса, а полуповерхности ивняка посреди реки.
Есть красивая комикс-адаптация.

«Теория Литературы. Введение» Терри Иглтона

Читала оттуда две интересующие меня главы — о понятии литературы вообще и о становлении английской словесности (английского литературоведения).

Что такое литература вообще, вам никто не ответит, потому что и её «сущностные» черты, и сам канон меняются в разных исторических обстоятельствах: у русских формалистов и русских классицистах две разные литературы — насильственное использование языка и сочетание добра, красоты, истины, а также претворение его в мир. Глава очень хорошая!

«Становление английской словесности» — глава весёлая и познавательная, можно проводить параллели со становлением русской литературы (литературоведения). Изучение национальной литературы и её центральное место в национальном образовании — сравнительно новое изобретение: раньше джентльмен изучал классические языки и Цицерона, на досуге почитывая Шекспира, но что случилось потом?

Английскую литературу впервые стали преподавать не в училищах, а не в университетах, и это было занятие для рабочих — чтобы воспитывать в них патриотизм и чувство единства с теми, кто их эксплуатирует; для женщин — чтобы занять их не философской и не практической, не требующей умственных усилий и изучения языков деятельностью; для колонистов — чтобы лучше колонизировали во имя империи.

Вытеснением классической филологии изучением английской литературы мы обязаны Первой мировой войне и поражению немцев, а теорией «жизни» и британской «крови и почвы» полуфашиста Т. С. Элиота мы обязаны американскому Югу и его поражению в Гражданской войне. На Элиоте глава внезапно обрывается, потому что, видимо, начинается пора феноменологов, герменевтиков, структуралистов, постструктуралистов и психоаналитиков, которым посвящены следующие части книги.

Перевод ужасный, но сам Иглтон пишет смешно.

«Резец Небесный» Урсулы Ле Гуин

Стабильно не люблю её сюжеты и героев, но у Ле Гуин всегда есть что-то в миростроении, в работе с допущениями — и какая-нибудь одна строчка. Помню, как в «Левой руке Тьмы» читала диалог человека-пришельца и местного короля о целях прибытия первого, и среди выгод установления отношений между планетами он просто и честно назвал «радость, приключения». И я долго думала, почему даже в фантастике нам тяжело представить эти вещи хоть сколько-нибудь значимыми.

В «Резце Небесном» не было такой строчки.

Мужчина, чьи сны способны изменять прошлое, попадает к онейрологу и гипнотизёру, который пытается переделать несовершенный, тонущий в глобальном потеплении мир в нечто приличное — и раз за разом терпит поражение. Потому что подсознание «пациента» способно решить климатические проблемы только путём непреднамеренного убийства в эпидемии миллиардов людей, уничтожить расизм — окрашиванием человечества в однородный серый цвет, обезопасить людей от болезней — евгеническими убийствами вырожденцев.

По сути, это такой памфлет против технократических попыток починить общество и переделать человеческую натуру одними руками — привет техбро-миллиардерам с комплексом бога. Но альтернатива Ле Гуин, помимо контакта с инопланетянами, это… ничего? Пусть каждый возделывает свой сад? Бездеятельное Дао и дрейф в естественном течении бытия + возможно, создание альтернативных сетей заботы.

Прочитала и расстроилась.

«Белые люди» Артура Мейчена

...заслуживают хорошей экранизации.

«Совы на тарелках» Алана Гарнера

Хорошая подростковая литература: странная и понятная, магическая, но не фэнтезийная. Здесь и таинственные девы, спрятанные в стенах, и тысячелетний любовный треугольник, и мартиниденовщина, и всё остальное. По-моему, первая на моей памяти книга, где одна из центральных тем — дискриминация валлийского населения. Причём на валлийской же земле. Проблема белого человека состоит в том, что всегда найдётся кто-то белее тебя — кто-то богаче.

По книге снят хороший мини-сериал от BBC.

Другие рассказы

Читала прекрасную «Вайлу» Мэтью Шила — о доме, превращённом в оглушающий, сводящий с ума музыкальный инструмент; читала «Маяк» По и Блоха, чтобы увидеть, откуда растут корни Эггерса и Пиньоля; читала «Майнцинский псалтырь» Жана Рэя и научилась бояться осьминогов; читала «Голодные камни» Тагора и мало что могу сказать; читала «Голодный дом» Блоха — и он мог быть лучше.

Перечитывала кусками Батая, Кристеву, Фрейда. Фрейда надо читать с азов и всего. Очень хочется научиться не бежать впереди поезда, но как.