Северные ледовитые глаза
Мы выстроились вдоль мощёной дорожки, плечом к плечу. И они тут как тут. Неспящие. Идут к нам, громыхают своими железяками – ух-ум, ух-ум. Я воображаю, что мы – это узкая длинная грядка с цветами, ну а я, конечно же, самый красивый цветок, малиново-красный пион.
Ух-ум, УХ-УМ. Близко-близко. Уши закладывает от грохота, земля дрожит под ногами. Они рядом. Сейчас начнут перекличку. Мне не впервой, но всё-таки страшно. Сколько себя помню, старая Ико всегда говорила мне, что к этому не удастся привыкнуть, и, как всегда, оказалась права.
Началось. Неспящие говорят хором, и голоса у них звучные, набрякшие, как страшные веки, как страшные вены – именно так, но никогда не как нежное вымя, не как нежные почки на деревьях, нет, никогда.
Тишина. Долгая, неимоверная, а потом снова:
По нашей грядке пронёсся беспокойный шёпот – Якле, самая жёлтая из нас, самая больная, полукустарник, жёсткая трава, не отзывалась, и что это значит, все понимают, как тут не понять, и у всех поджилки трясутся, ноги хрупки. Страх. В ком есть Страх, в том есть и Свет, но про Свет нельзя упоминать вслух, даже думать о нём – преступление, на такое решалась только старая Ико, самая фиолетовая из нас, самая мудрая и стойкая. Как-то раз на перекличке она взяла и не отозвалась, как Якле – сегодня.
Слышу шорох лепестков и дребезжание железяк, это Якле, она теперь не жёлтая, она не отозвалась, значит, она серая, и Неспящие её срезали, как прекрасный цветок, как прекрасную горбушку хлеба, но не как ужасную мозоль, не как ужасное сало с туши, нет, нет, нет.
Лучше не думать об этом, лучше думать о другом, вспомнить Якле, какой она была, была ли вообще какой-то, да, жёлтой, иногда – канареечной или яичной, но чаще всего – янтарной. Бедняжка, бедняжка, милая наша Якле, я тоскую по тебе. Да, знаю, мы никогда не были с тобой близки, потому что ты воображала другое, ты воображала, что мы – ядерные грибы, и ты была самым вкусным ядерным грибом, ядовитым облаком газов. Но всё же ты была из нас, и вот тебя не стало.
Ари отозвалась, скоро дойдут и до меня, железяки всё ближе – ух-ум, ух-ум, у каждого из Неспящих есть такая железяка – два лезвия крест-накрест – у кого садовая, у кого портновская, у кого машинная. ух-уМ, УХ-УМ, УХ-УМ, сейчас назовут моё имя, не дрожи, не забудь, отзовись, самая малиново-красная, девочка, цветочек, а то и тебя срежут.
Да, это я. Не подымаю глаз и тихо отвечаю:
Проходят мимо, можно вздохнуть и выдохнуть, и нужно распуститься. Тьма кажется не такой уж тёмной, и, когда я вглядываюсь в неё, мерещится мне что-то жёлтое вдали, не то лента, не то хвост кометы, поезда, импульса, ветродвигателя, но ни за что не хвост поджелудочной железы.
Меня зовут Эоло, и я привыкла отзываться на это имя, но, правду сказать, оно мне не нравится совсем. Отличает меня от других, от подруг моих милых – и ладно.
Мы живём во Тьме, где тает робкая молитва, где каждая минута – битва. Бездонный мрачный мир. После ежевечерней переклички, когда уходят Неспящие, ужасные, как несчастья или мучения, мы идём домой и ложимся спать. Дом наш – это тифозный барак, шалман, клоповник. Однако сны наши – это лёгкие паутинки, электронно-лучевые трубки, и даже странно, что мы видим их, восхитительных, в таком затхлом и беспросветном месте. Другой жизни мы не знали. Чаще всего мы засыпаем сразу, но бывают такие ночи (дней у нас, надо сказать, не бывает вовсе), когда мы подолгу ворочаемся с боку на бок, такие ночи, когда кто-то из нас умирает. Такие ночи, как сегодняшняя.
Я лежу на соломенном матрасе и не могу сомкнуть глаз – вспоминаю сегодняшнюю перекличку и кошмар, случившийся с Якле. Справа от меня – Ари, самая младшая из нас, ребёнок ещё, самая оранжевая и близкая ко мне. На перекличках мы всегда стоим рядом, а иногда держимся за руки или целуемся. Не знаю, что она при этом воображает, но я ничего не воображаю, просто наслаждаюсь, и всё.
– Как думаешь, что будет завтра? – ни с того, ни с сего спрашивает Ари.
Я поворачиваюсь к ней, смотрю на её лицо – круглое, продолговатое, бледное, румяное, красивое, безобразное. Лицо женского пола. А глаза у неё, как два океана, и оба – тихие. Как-то раз они были северные ледовитые, мы тогда здорово с ней поругались. Помню: я сдуру воображала, что она – абразивный материал, аборт, радиационный фон. Ари очень-очень на меня обиделась, но не вскипела от ярости, как обычно делают Лия или Нава, а похолодела, стала похожа на снежно-пылевую равнину, в глазах заплавали льдинки. Теперь я никогда с ней не ругаюсь – хочу, чтобы они оставались тихими, глубокими и голубыми.
Ари невесело усмехнулась, услышав ответ.
Мы молчим какое-то время, оглушённые этим словом. Я воображаю, что Тьма – тяжёлая, как автогрейдер, нет, как бомбардировщик или физический труд. То и дело прислушиваюсь к Тьме. И всякий раз, когда я прислушиваюсь, такое чувство, будто я оглохла.
– Мне страшно, – шепчу я вдруг.
– И мне, – шепчет Ари. – Помнишь, что говорила Ико?
Помню, конечно. В ком есть Страх, в том есть и Свет. Только никто из нас ни разу не видел Света. Хотя полубезумная, старая как мир Ико временами хвасталась, что видела его. Говорила, что у неё аж челюсти отвисли. За это она и поплатилась жизнью. Здесь нельзя говорить про Свет – Неспящие этого не любят, а Тьма – тем более.
Я не помню, откуда я взялась. Взялась, и всё. Как во сне. Ари тоже не помнит, откуда она взялась, да и остальные – тоже. Нава как-то воображала, что мы – пылинки в самом тёмном углу. Мол, кто-то подметал детскую комнату, и смёл нас с ковра, освещённого плафоном. А ещё поговаривают, что мы – крошки со стола, дети в концлагере, жертвы насильников, дочки мертвецов. Только это всё бредни, конечно. Нисенитница.
Ари уже спит, а я и не заметила. Спи спокойно, ощущение моё, ощущение тепла, покалывания, проваливания при засыпании, времени, глубины.