"Братья" Шервуд Андерсон

Канал о литературе и манге: t.me/GlokayaKuzdra

Рассказ "Братья" Шервуда Андерсона из сборника "Торжество яйца" в очередной раз продолжает темы отчужденности, непонимания, одиночества. Особенностью произведения является его архитектоника. Повествование идет от лица рассказчика, который прогуливаясь встречает старика с собачкой. Одинокий пожилой человек не в состоянии сблизиться с кем-либо из людей, поэтому воображает, что мужчины и женщины, упоминаемые в газетах, являются его братьями, сестрами и другими родственниками. Параллельно идет повествование о мастере с велосипедного завода, которого судят за убийство. Все газеты пестрят сообщениями об этом событии. Угрюмый мастер из Чикаго женат, у него двое детей, жена ждет третьего ребенка, но он влюбляется в девушку, которая работает на том же заводе. Такое построение рассказа дает возможность писателю связать воедино всех героев и сопоставить их эмоциональное состояние, которое уже на грани отчаяния.

В произведении огромное количество символов. Например, собачка старика и жена с тещей мастера иносказательно демонстрируют неудовлетворенность персонажей своей жизнью. Человек и собака всегда вместе, но не могут говорить на одном языке. Мастер с завода давно не общается с женой, с которой живет уже много лет.

Он был человек молчаливый, и если он за столом не разговаривал, никто не обращал внимания.<…> Когда супруги возвращались из кино, все трое молча сидели еще час-другой перед отходом ко сну. Муж делал вид, что читает газету.

Старик ежедневно выходит погулять с собачкой. Жизнь мастера с нелюбимой женой также превратилась в рутину: обед, поход в кино, уход за детьми.

Сегодня муж ходил с ней в кино, и скоро они вместе лягут спать. <…> Жизнь стала слишком тесной. Он будет лежать в напряженном состоянии, ожидая - ожидая чего? Ничего. Потом заплачет ребенок. Он будет проситься на горшочек. Ничего странного, или необыкновенного, или интересного не произойдет и не может произойти. Жизнь стала слишком тесной.

Будучи не в состоянии изменить реальность, герои уходят в вымышленный мир: одинокий старик к своим многочисленным придуманным родственникам, а мастер к надуманному образу девушки. Ослепление столь велико, что жена и добрая заботливая теща кажутся мастеру неприятными и пошлыми, родные дети раздражают, а прогулка с девушкой после работы по пыльным улицам Чикаго, среди чужих крикливых детей, мимо гниющих угольных барж видится ему наиприятнейшим времяпрепровождением.

В очередной раз примешивается тема гротесков и нелепостей. Каждый персонаж видит лишь то, что ему хочется видеть, игнорируя объективную реальность. Мастер представляет девушку невинной и девственно чистой. Эгоистичная и честолюбивая девушка знает, что мастер влюблен в нее, но практически равнодушна к нему – на его месте она видит стройного и высокого юношу, непременно богатого владельца домов и земель.

Благодаря такой структуре рассказа Андерсон проводит параллели между героями и делает неутешительный вывод: экзистенциальная пустота может настичь любого. Не имеет значения, молоды вы или нет, мужчина вы или женщина, есть ли у вас семья, живете вы в крупном, густонаселенном городе наподобие Чикаго или же в тихой сельской местности. Последнее это то, что отличает мастера из Чикаго от героев "Уйансбурга". Напомню, персонажи предыдущего сборника рассказов в большинстве своем считали причиной своей неустроенности то, что их угораздило жить в сельской глуши, абсолютно беспочвенно полагая, что в большом городе у них все бы наладилось, пришли бы взаимопонимание и душевное равновесие. Женатый, с тремя детьми, но при этом внутренне одинокий мастер из большого города, Чикаго, передает им всем привет.

Упоминать про стиль было бы лишним. Он, как и почти всегда у Андерсона, выдержан безукоризненно. Нарочитые повторы и даже ритмика диалогов позволяет соотносить персонажей и их поведение:

- Отец наш был плотник и строил прочные дома для других, но для себя он построил не очень прочный.
Старик печально покачал головой.
- Моя сестра, актриса, попала в беду. Наш дом построен непрочно, - бормотал он, когда я уходил от него по тропинке.

- Наш отец ушел на корабле в море. Поэтому наши фамилии и перепутались. Вы понимаете. Фамилии у нас разные, но мы – братья. <…>
- Мы - братья, - сказал он опять. – Фамилии у нас разные, но мы братья. Отец, понимаете, ушел в море.

Сравните с тем, что и как говорит мастер. Там та же отчаянная попытка убедить себя в собственной лжи:

- На нас напали, - говорил он, рассказывая всем одно и то же. - За нами
все время, крался какой-то человек. Он вошел за нами в подъезд. Света не было. Сторож позабыл зажечь газ.
А потом... потом была борьба, и в темноте была убита его жена. Он не
мог точно сказать, как это произошло.
- Света не было. Сторож позабыл зажечь газ, - все время повторял он.

Но Шервуд Андерсон на этом не останавливается. Он вводит в повествование еще один смысловой пласт – природу. Здесь писатель достигает уже поистине поэтических высот, но не оставляет надежд на счастливый исход для героев произведения:

В этот дождливый день листья придорожных деревьев за моим окном падают как дождь – желтые, красные и золотые листья все падают и падают. Ветер грубо сбивает их. Им не дано в последний раз пролететь по небу золотою стрелой. В октябре уноситься бы листьям по ветру, далеко за равнины, улетать бы им в танце.

Я встречал две версии рассказа на русском язык: в переводе Петра Федоровича Охрименко и в переводе Марии Федоровны Лорие. Перевод Лорие показался лично мне более изящным, литературным. У Охрименко переведено дословно, но, на мой вкус, немного грубовато. Вот, например, уже упомянутый выше мой любимый фрагмент.

Шервуд Андерсон:
On this rainy day the leaves of the trees that line the road before my window are falling like rain, the yellow, red and golden leaves fall straight down heavily. The rain beats them brutally down. They are denied a last golden flash across the sky. In October leaves should be carried away, out over the plains, in a wind. They should go dancing away.

П. Охрименко:
В этот дождливый день листья дождем сыплются с деревьев, окаймляющих дорогу перед моим окном: желтые, красные, золотистые листья тяжело падают прямо на землю, дождь немилосердно прибивает их к ней. Им не дано вспыхнуть прощальным золотым блеском в небе. Хорошо, когда в октябре ветер уносит листья далеко-далеко по равнине. Они должны исчезать, танцуя.

М. Лорие:
В этот дождливый день листья придорожных деревьев за моим окном падают как дождь – желтые, красные и золотые листья все падают и падают. Ветер грубо сбивает их. Им не дано в последний раз пролететь по небу золотою стрелой. В октябре уноситься бы листьям по ветру, далеко за равнины, улетать бы им в танце.

В интернете мне не удалось, к сожалению, найти перевод Лорие. Поэтому привожу здесь рассказ в версии Охрименко, но с добавленными (перепечатанными мной вручную со своей книги) фрагментами перевода Лорие, которые лично мне больше пришлись по душе.

Я в своем загородном доме. Конец октября. Идет дождь. Позади
моего дома - лес, впереди - дорога, а за дорогой тянутся открытые поля.
Местность образует низкие холмы, внезапно переходящие в гладкую равнину.
Приблизительно в двадцати милях отсюда, за равниной, расположен огромный
Чикаго.

В этот дождливый день листья придорожных деревьев за моим окном падают как дождь – желтые, красные и золотые листья все падают и падают. Ветер грубо сбивает их. Им не дано в последний раз пролететь по небу золотою стрелой. В октябре уноситься бы листьям по ветру, далеко за равнины, улетать бы им в танце.

Вчера я проснулся на рассвете и вышел погулять. Стоял густой туман, и
я заблудился в нем. Я спустился на равнину и вернулся в холмы, и повсюду
туман стеною стоял предо мной. Из тумана внезапно, причудливо выскакивали
деревья, подобно тому, как в городе поздней ночью прохожие внезапно
появляются из темноты в круге света от уличного фонаря. Сверху в туман
постепенно проникал дневной свет. Туман медленно плыл. Медленно плыли
верхушки деревьев. Под деревьями туман был густой, сизый. Он походил на
дым, стелющийся по улицам фабричного города.

В тумане ко мне подошел старик. Я хорошо его знаю. Местные жители
считают его ненормальным. «У него не все дома», - говорят они. Старик этот
живет один в домике, затерянном в глубине леса, и у него есть собачка,
которую он всегда носит на руках. Я не раз встречал его по утрам, и он
рассказывал мне о людях, которые были его братьями и сестрами, его
двоюродными братьями и сестрами, его тетками, дядями, зятьями. Какая-то
неразбериха. Он не может установить близости с живыми людьми и потому берет какое-нибудь имя из газеты и дает волю воображению. Как-то при встрече он заявил мне, что он - двоюродный брат некоего Кокса, который в то время как я пишу эти строки выставлен кандидатом в президенты. В другой раз он уверял меня, что знаменитый певец Карузо женат на сестре его жены.

- Да, она - сестра моей жены, - сказал он, крепко прижимая к груди
собачку. Его серые водянистые глаза умоляюще смотрели на меня. Он хотел,
чтобы я ему верил. - Жена у меня была прелестная, стройная, как девушка, -
продолжал он. - Мы жили все вместе в большом доме и по утрам гуляли рука об
руку. Теперь сестра ее вышла замуж за Карузо, певца. Так что сейчас он -
мой родственник.

Мне уже раньше говорили, что старик никогда не был женат, и я
расстался с ним в недоумении. Однажды утром, в начале сентября, я наткнулся
на него, когда он сидел под деревом у тропинки, вблизи своего домика.
Собачка залаяла на меня, потом отбежала и спряталась у него на руках. В то
время чикагские газеты были заполнены историей одного миллионера, у
которого вышел разлад с женой из-за его связи с актрисой. Старик заявил
мне, что эта актриса - его сестра. Ему шестьдесят лет, а актрисе, о которой
писали газеты, только двадцать, но он рассказывал мне, как они вместе
проводили детство.

- Вам трудно это себе представить, видя меня теперь, но в то время мы
были бедны, - сказал он. - Да, это правда. Мы жили в домике на склоне
холма. Раз поднялась буря, и ветер чуть не унес наш дом. Ах, какой это был
ветер! Отец наш был плотник и строил прочные дома для других, но для себя
он построил не очень прочный.

Старик печально покачал головой.

- Моя сестра, актриса, попала в беду. Наш дом построен непрочно, -
бормотал он, когда я уходил от него по тропинке.

Целый месяц, даже два месяца чикагские газеты, которые ежедневно приносят к нам в деревню, были полны историей одного убийства. Человек убил свою жену без всякой видимой причины. Вот приблизительно как было дело. Человек, который теперь находился под судом и который, несомненно, будет повешен, служил мастером на велосипедной фабрике и жил с женой и тещей на Тридцать второй улице. Он полюбил девушку, служившую в конторе фабрики, где он работал. Она приехала сюда из городка в штате Айова, и сначала жила у тетки, которая теперь уже умерла. Мастеру – большому, угрюмого вида человеку с серыми глазами – она казалась самой прекрасной женщиной в мире. Стол, за которым она сидела и писала, стоял у крайнего окна в крыле
фабричного здания, а конторка мастера в цехе тоже стояла у окна. Он сидел
за конторкой и вел табели каждого рабочего своего отделения. Подняв глаза,
он мог видеть девушку, трудившуюся за своим, столом. В голове у него засела
мысль, что эта девушка необыкновенно хороша. Он не думал о том, чтобы
близко познакомиться с ней или добиться ее любви. Он глядел на нее, как
можно глядеть на звезду или на ряд низких холмов в октябре, когда листья на
деревьях горят красным, и желтым золотом, «Она - чистое, девственное
создание, - неопределенно размышлял он. - И о чем она думает, сидя там у
окна, за работой?»

В воображении мастер уводил уроженку Айовы к себе на квартиру на
Тридцать второй улице, в общество жены и тещи. Весь день в цехе и весь
вечер дома и носил ее образ в своей душе. Когда он стоял у окна своей
квартиры и смотрел на железнодорожные пути Центральной Иллинойсской
железной дороги и дальше, на озеро, девушка стояла рядом с ним. Внизу по
улице проходили женщины, и в каждой он улавливал такое, что напоминало ему
о девушке из Айовы. У одной была, ее походка, другая повторяла какой-нибудь
ее жест. Все женщины, которых он видел, кроме жены и тещи, походили на
девушку, вошедшую в его душу.

А дома обе женщины беспокоили и смущали его. Они сразу стали неприятны и пошлы. Особенно жена стала казаться каким-то странным, неприятным наростом на его теле. Вечером, после рабочего дня, он шел с завода домой и обедал. Он был человек молчаливый, и если он за столом не разговаривал, никто не обращал внимания. После обеда он с женой шел в кино. У них было двое, детей, и жена ожидала еще ребенка. Возвратившись домой, они садились и отдыхали.Подъем на третий этаж утомлял жену. Она садилась в кресло рядом с матерью и тяжело дышала от усталости.

Теща была сама доброта. Она заменяла в доме служанку, ничего за это не
получая. Когда дочь приглашала ее в кино, она махала рукой и улыбалась.

- Идите себе! - говорила она. - Мне не хочется. Лучше посижу дома.
Она брала книжку и читала. Маленький мальчик просыпался и плакал, он
хотел «а-а». Теща сажала его на горшочек.

Когда супруги возвращались из кино, все трое молча сидели еще
час-другой перед отходом ко сну. Муж делал вид, что читает газету. Он
поглядывал на свои руки. Хотя он тщательно мыл их, масло с велосипедных
рам оставляло темные полоски под ногтями. Он думал о девушке из штата
Айова, о ее быстрых белых пальцах, бегающих по клавишам пишущей машинки. Он казался себе грязным, и это угнетало его.

Девушка знала, что мастер в нее влюбился, и это немного волновало ее.
После смерти тетки она поселилась в меблированных комнатах, и по вечерам ей
нечего было делать. Хотя мастер ничего для нее не значил, она могла его использовать. Она отвела ему какую-то роль в своей жизни. Иногда он заходил в контору и на минуту останавливался у двери. Его большие руки были измазаны машинным маслом. Она смотрела на него, но его не видела. В ее воображении на его месте стоял высокий и стройный молодой человек. Она видела лишь серые глаза мастера, которые вдруг загорались странным огоньком. Эти глаза выражали поклонение, скромное и благоговейное. Она чувствовала, что в присутствии человека с такими глазами ей бояться нечего.
Девушка мечтала о возлюбленном с таким же выражением глаз. Изредка
быть может, раз в две недели - она немного задерживалась в конторе, делая
вид, что ей нужно окончить работу. В окно она видела поджидавшего ее
мастера. Когда в конторе больше никого не оставалось, она запирала свой
стол и выходила на улицу. В ту же минуту из фабричных ворот показывался
мастер.

Они шли вместе по улице несколько кварталов до того места, где она
садилась в трамвай. Фабрика находилась в южной части Чикаго; пока они шли,
уже наступал вечер. Вдоль улиц вытянулись некрашеные деревянные домишки.
Чумазые крикливые дети бегали по пыльной мостовой. Девушка и её спутник
переходили через мост. Две заброшенные угольные баржи гнили в реке.

Мастер тяжело шагал рядом с девушкой, стараясь спрятать руки. Перед
уходом с фабрики он тщательно скреб их, но все-таки они казались ему
какими-то тяжелыми, грязными кусками фабричных отбросов, висевшими у него
по бокам. Им пришлось ходить вместе всего несколько раз, в течение одного только лета.

- Жарко сегодня, - говорил он. - Очень жарко. Видно, будет дождь.

Он никогда не говорил с ней ни о чем, кроме погоды.
Девушка мечтала о возлюбленном, которого она когда-нибудь встретит,
высоком, красивом молодом человеке, и непременно богатом, владеющем домами и землями. Простой мастер, который шел рядом, не имел ничего общего с ее представлением о любви. Она оставалась в конторе дольше всех и уходила с ним незаметно, из-за той страстности, которую читала в его глазах, которая так смиренно склонялась перед ней. Он не был, не мог быть опасен. Он никогда не попытается подойти слишком близко, прикоснуться к ней. С ним она была в полной безопасности.

У себя на квартире по вечерам мастер сидел при электрическом свете с
женой и тещей. В соседней комнате спали его двое детей. Скоро у его жены родится еще ребенок. Сегодня муж ходил с ней в кино, и скоро они вместе лягут спать. Вот он лежит с открытыми глазами и думает. Прислушивается, как скрипят пружины кровати в другой комнате, где его теща укладывается слать. Жизнь стала слишком тесной. Он будет лежать в напряженном состоянии, ожидая - ожидая чего?

Ничего. Потом заплачет ребенок. Он будет проситься на горшочек. Ничего
странного, или необыкновенного, или интересного не произойдет и не может
произойти. Жизнь стала слишком тесной. Ничего, что может случиться в этих комнатах, не тронет его: ни разговоры жены, ни ее случайные, слабые проявления страсти, ни доброта тещи, бесплатно выполняющей работу служанки. Мастер сидел за столом при электрическом свете, делая вид, что читает газету, и думал. Он поглядывал на свои руки - большие, бесформенные рабочие руки.

Образ девушки из Айовы витал в комнате. С этой девушкой мастер покидал
дом, и они молча проходили целые мили по улицам. Слова были лишни. Он гулял с ней по берегу моря, взбирался на горы. Ночь была тихая и ясная; на небе сияли звезды. Она тоже была звезда. Слова были лишни.

Ее глаза: были подобны звездам, а губы мягким холмам, поднимающимся из
смутно освещенных звездами равнин, «Она недостижима, она далека от меня,
как звезды, - думал он. - Она недостижима, как звезда, но она живет, дышит,
существует, как и я».

Как-то вечером, недель шесть назад, человек, работавший мастером на
велосипедной фабрике, убил жену и теперь находится под судом. Каждый день
столбцы газет заполнены этим событием. В тот день, когда произошло
убийство, мастер, по обыкновению, ходил с женой в кино; около девяти вечера
они возвращались домой. На Тридцать второй улице, на углу близ дома, где
они жили, перед ними неожиданно вынырнула из переулка фигура мужчины и так же быстро нырнула обратно. Это мелкое происшествие, вероятно, и навело
мастера на мысль убить жену.

Они подошли к своему дому и вступили в темный подъезд. Совершенно
внезапно и, вероятно, без всякой мысли, муж выхватил из кармана нож. «Предположим, что тот человек, который скрылся в переулке, хотел убить нас», - подумал он. Он открыл нож, обернулся и ударил жену. Потом еще раз и еще – как безумный. Вскрикнув, она упала.

Сторож забыл зажечь газовый рожок в проходе. Впоследствии мастер пришел к мысли, что именно это и послужило поводом к убийству, а также вид темной фигуры, вынырнувшей из переулка и тотчас же скрывшейся обратно.
«Конечно, - говорил он себе, - я никогда не сделал бы этого, если бы в проходе был свет». Мастер стоял в проходе и соображал. Жена лежала мертвая. Вместе с ней умер и нерожденный ребенок. Наверху послышались звуки открываемых дверей. Затем несколько минут было тихо. Жена и ее нерожденный ребенок были мертвы - вот и все.

Он бросился наверх, наскоро обдумывая, что делать. Во мраке нижнего
марша лестницы он сунул нож обратно в карман. Как выявилось потом, ни на
руках его, ни на одежде не было крови. Нож он тщательно вымыл в ванной,
когда немного успокоился.

- На нас напали, - говорил он, рассказывая всем одно и то же. - За нами
все время, крался какой-то человек. Он вошел за нами в подъезд. Света не было. Сторож позабыл зажечь газ.

А потом... потом была борьба, и в темноте была убита его жена. Он не
мог точно сказать, как это произошло.

- Света не было. Сторож позабыл зажечь газ, - все время повторял он.

День или два его особо не допрашивали, и у него были достаточно
времени, чтобы избавиться от ножа. Он прогулялся в южную часть Чикаго и
забросил нож в реку, где две угольные баржи гнили под мостом, под тем самым
мостом, который ему приходилось переходить, когда он в летние вечера
провожал к трамваю девушку, чистую, далекую и недостижимую, как звезда, и в
то же время отличную от звезды.

А потом его арестовали, и он тотчас же во всем сознался, рассказал,
как было дело. Он заявил, что не знает, почему убил жену, и постарался ни
словом не обмолвиться о девушке, служившей в конторе. Газеты пытались
раскрыть мотивы преступления. Эти попытки продолжаются и до сих пор. Кто-то
видел мастера в те немногие вечера, когда он проходил по улице с девушкой;
таким образом, она оказалась вовлеченной в историю, и ее портрет появился в
газетах, что было для нее неприятно. Но, она, конечно, сумела, доказать,
что этот человек не имел к ней никакого отношения.

Вчера поутру густой туман окутал нашу деревню, расположенную вблизи
огромного города. Я рано вышел на дальнюю прогулку. Возвращаясь с равнины в нашу холмистую местность, я повстречал старика, у которого такое большое и странное семейство. Некоторое, время старик шел рядом со мной, держа на руках собачку. Было холодно, собачка дрожала и скулила. Лицо старика расплывалось в тумане. Оно медленно покачивалось взад и вперед, вместе с клубами верхних слоев тумана и верхушками деревьев. Старик пустился рассказывать мне про человека, который убил жену и чье имя
треплют на страницах газет, каждое утро доставляемых из города к нам в деревню. Бредя со мной рядом, он пустился в длинный рассказ о той жизни, которую он когда-то вел с братом, ставшим теперь убийцей.

- Это мой брат, - повторял старик, кивая головой. Казалось, он боялся, что я не поверю. А этот факт необходимо было твердо установить.

- Мы мальчиками росли вместе - он и я, - начал старик снова. – Мы вместе играли в сарае за домом отца. Наш отец ушел на корабле в море. Поэтому наши фамилии и перепутались. Вы понимаете. Фамилии у нас разные, но мы – братья. У нас был один отец. Мы вместе играли в сарае за домом отца. Мы часто валялись на сеновале в сарае – там было так тепло!

В тумане тощее тело старика напоминало сучковатое деревцо. Потом он словно повис в воздухе. Он раскачивался взад и вперед, как повешенный. Глаза умоляли меня верить тому, что бормотали губы. В моем уме все, что касалось родства этого старика, смешалось, превратилось в хаос. Дух человека, убившего жену, вошел в тело этого бедного одинокого старика, который пытался рассказать мне то, чего ему никогда не удастся рассказать в городе, перед судьей. Вся история одиночества людей, их стремления к недостижимой красоте, пыталась выразить себя устами этого жалкого бормочущего старика, сошедшего с ума от одиночества и стоявшего в туманное утро на сельской дороге с собачкой на руках.

Старик так сильно прижимал к себе собачку, что она начала визжать от боли. Судороги сотрясали тело старика. Казалось, душа его пытается вырваться из тела и улететь сквозь туман, через равнину, в город - к певцу, к политику, к миллионеру, к убийце, к братьям и сестрам, живущим там, в городе. Сила желаний старика была столь велика, что его дрожь передалась и мне. Его рука так крепко сжали собачку, что она взвыла от боли. Я шагнул
вперед, рванул старика за руку, - собачка упала и продолжала визжать, лежа на земле. Несомненно, у нее было что-то повреждено. Может быть, поломаны ребра. Старик глядел на собачку, лежавшую у его ног, как в тот вечер мастер с велосипедной фабрики, стоя в подъезде дома, глядел на убитую им жену.

- Мы - братья, - сказал он опять. – Фамилии у нас разные, но мы братья. Отец, понимаете, ушел в море...

Я сижу в своем загородном доме. На дворе дождь. Холмы перед моими глазами внезапно исчезают, на их месте расстилается равнина, а за равниной - город. Час назад старик из лесного домика прошел мимо моего окна, но собачки с ним уже не было. Быть может, в то время, когда мы с ним разговаривали, он выжал дух из своей спутницы. Быть может, собачка, подобно жене мастера и ее нерожденному ребенку, теперь уже мертва. В этот дождливый день листья придорожных деревьев за моим окном падают как дождь – желтые, красные и золотые листья все падают и падают. Ветер грубо сбивает их. Им не дано в последний раз пролететь по небу золотою стрелой. В октябре уноситься бы листьям по ветру, далеко за равнины, улетать бы им в танце.