Рубальская — А что такое «жидовка»?
В свои четыре года я вернулась домой и задала родителям вопрос, который, как выяснилось, они… ждали. Со страхом, с болью… но они знали, что рано или поздно я его задам.
Заплакала тихо, так непохоже на те её слёзы, которые я видела потом, много лет спустя, когда умерла её мама — моя бабушка… или когда она потеряла свою лучшую подругу, умершую от онкологии…
Это потом я увидела, как может плакать моя мама, теряя близких людей: горько, навзрыд, почти теряя сознание…
А тогда она заплакала так тихо, что даже лицо не изменилось, только слёзы выливались из её огромных карих глаз.
И всё, что она смогла сказать мне: «доченька, прости…»
Я многое забыла из тех ранних детских лет, но это всегда перед моими глазами: мама с папой, дедушка с бабушкой… и все меня утешают так, словно провинились передо мной.
За что они просили у меня прощение?
За то, что ничего, кроме бесконечной любви я не могу припомнить о себе с момента осознания этого мира?
За то, что я была смыслом жизни для всех них?
Они понимали, что вместе с этой любовью, наградили меня и нелёгкой судьбой — быть еврейкой в мире, где быть евреем — это само по себе чуть ли не подвиг. А признаваться в этом, и нести это бремя по жизни открыто… подвиг вдвойне!
Но уж такой девочкой я родилась на свет: все ордена должны были быть моими! Никто мне этого не внушал, но, вероятно, назло тем, кто заставил плакать мою маму, ко мне пришло решение «победить всех, кто меня ненавидит!».
Небольшое отступление для антисемитов: когда вы оскорбляете нас, не забудьте, что этим вы роете себе могилу. Не в прямом, конечно, смысле. Евреи 2000 лет никого специально не убивали. Но, осознав ещё в детстве вашу ненависть, мы все силы приложим, чтобы обогнать вас во всём: в учёбе, в бизнесе, в науке, в искусстве… Пока вы будете нас ненавидеть, мы займём своё место под солнцем, а вам ничего не останется, как пытаться нас догонять, но получится это только у некоторых: время-то упущено. И чем раньше мы от вас узнаем, что такое «жид», тем меньше у вас будет шансов нас догнать. Мне. повезло. Я узнала это слишком рано.
Но вернёмся к тому дню… За всеми ответами я пошла к своему мудрому деду. Он всегда знал ответы на все вопросы. Он открывал большую книгу с непонятными буквами и находил там ответы. К четырём годам я уже умела читать по-русски, но мне так хотелось узнать, что это за непонятные буквы и что это за книга, где есть ответы на все вопросы…
По субботам он надевал белую накидку с голубыми полосками, странную шапочку, которая еле держалась на его лысой голове, и куда- то уходил до вечера. Я никогда в раннем детстве не видела людей в такой одежде возле себя, и слышала, как мама с папой говорили деду, что «накидку и шапочку лучше положить в сумку, а не ходить в таком виде по улицам». На что дедушка отвечал со смехом, что «если что… скажите всем, что я ваш двоюродный папа».
Разве папы бывают двоюродными? Но спросить об этом я так и не решалась. В этом была какая-то тайна, охраняемая от меня, и я это чувствовала.
Дедушка был настолько старше меня, что я никогда не помнила его другим. Только таким… старым, лысым, уже сгорбившимся, но с невероятно лучистыми глазами молодого юноши. На сколько лет он был старше меня? Он родился в 1886 году, а я в 1945… Ва-измир. 77 лет … Тогда ему уже было 81, а он ещё работал!
Его много и безуспешно пытались выгнать на пенсию. Из технологов он оформился в закройщики, но с работы не ушёл. И каждый день в семь утра шёл на свою обувную фабрику, где его со страхом ожидали молодые специалисты и рабочие… Лейб Цемахович всегда находил к чему придраться: то кожа разложена неверно под закрой и даёт много отходов, то строчка на обуви неровная… И при этом он забывал получить зарплату, её иногда приносили к нам домой в конце недели и папа расписывался за деда в ведомости, потому что по субботам дед, как глубоко верующий еврей, не мог заниматься денежными расчётами.
Директор завода звонил моему папе домой и умолял запереть отца, поберечь его здоровье… Но дед, начавший помогать отцу-сапожнику уже с 6 лет, не мог остановиться. «Служение Богу, семья и работа — вот смысл жизни» — помню я его слова.
У него было необыкновенное чувство юмора. Он всегда смеялся глазами. Я не помню его хмурым или раздражённым.
«Проблемы, которые можно решить с помощью денег — это пустяки!».
«Незачем копить деньги на чёрный день — он был вчера»…
«Накопленные деньги не только в могилу не положат, но даже, напоследок, не покажут».
Это только то немногое, что любил повторять мой дед.
Он беззаветно любил театр, знал почти все пьесы наизусть, ещё грудную носил меня на балет, где я спала, но дедушка был уверен, что ребёнок впитывает прекрасное и во сне… Он цитировал Чехова и Гоголя… Говорил, что «этот Достоевский — такой антисемит… но… подлец… гений ведь, чтоб он был нам здоров… Читай его, у антисемитов тоже нужно учиться.»
Он читал мне рассказы Шолом-Алейхема и Бабеля, сказки Пушкина и стихи Ахматовой… Без книг, наизусть. Так я и запомнила их с детства.
А ещё у него всегда были оттопыренные карманы. Он носил в них конфеты и раздавал всем детям: на улице, в автобусе… Его не смущали подозрительные взгляды мамаш, а дети тянулись к нему с первого взгляда.
Когда я подросла, он рассказал, что первую шоколадную конфету он съел в 13 лет на своей бар-мицве. А до этого, единственным сладким, которое он знал, был только кусковой сахар к чаю по субботам, или ложка мёда. А иногда, на еврейские праздники, его мама — моя прабабушка — жарила сахар на сковородке, и это было самое вкусное, что ему доводилось есть в детстве. По сей день я иногда жарю сахар по дедушкиному рецепту: со щепоткой корицы и капелькой лимонного сока. Попробуйте! Это вкуснее любого сегодняшнего леденца с экстрактами вкуса, цвета и запаха.
Итак… я пошла к деду. Когда все слёзы отлились и все успокоились.
Попробую воспроизвести дословно его ответ:
«Забудь это слово, оно плохое. И оно сказано плохими людьми. Но будь готова, что услышишь его ещё много раз. Если это скажет глупец — прости его. А умный не скажет никогда. И научись защищать себя, это тоже пригодится. Защищать не только силой, слово важнее силы. Знание важнее слова. А истина важнее всего. Истина в том, что вначале было слово и слово это — Бог. Наш Бог. Он всегда защитит, но только нужно самому быть умным и сильным. И не бояться. Страх побеждает нас, а не враги. И когда ты увидишь Иерусалим…»
Как будто он знал, что я обязательно его увижу. А ему довелось побывать в Иерусалиме. В далёком 1916 году.
Он тогда был в царской армии и воевал за царя и Отечество. Даже командовал еврейской ротой отдельного одесского полка и получил два солдатских Георгия. (Они и сегодня хранятся у меня). В бой они шли с криками «Шма Исраэль!» и вместе с русским «Ура!» эти слова сливались воедино.
А потом их предали генералы, и он попал в плен. Их неплохо содержали, переправили в Италию, где они жили в казармах и их даже отпускали иногда в город погулять под «честное слово», что вернутся вечером. А потом война окончилась и, прежде чем вернуться домой, он поехал в Иерусалим к двоюродному брату. Потом всю жизнь он рассказывал об этой поездке.
Тогда он решил, что вернётся в Одессу, женится на своей любимой Фане и уедет в Эрец-Исраэль.
Но случилась революция, и все планы изменились помимо его воли.
Дорогой мой дед! Мой лучший учитель!
Прошло так много лет, но твоё пророчество «когда ты увидишь Иерусалим…» сбылось. И вот я у той Стены, о которой ты рассказывал мне.
Я так и не поверила в нашего Бога, но когда впервые подошла к этим камням, то слёзы сами полились из глаз, и я вспомнила эту историю маленькой четырёхлетней девочки.
Спасибо, дед, что ты сказал мне тогда эти слова: «нужно самому быть умным и сильным. И не бояться. Страх побеждает нас, а не враги.».
Ты уже тогда всё знал. И знал, что я пойму тебя и запомню эти слова.