catharsis
Описание: Чонин знал, что должен блистать на сцене. И он будет.
Пэйринг и персонажи: Хван Хенджин / Ян Чонин
Жанры: AU, Hurt/Comfort, драма, повседневность, балет
— Руки выше! Мышцы в тонусе! Колени не сгибаем! Та-та-та! Па де буррэ! Ассамблее!
По вискам текли капли пота. Несмотря на плавные с виду движения, Чонин был натянут как струна. Он чувствовал каждую клеточку своего тела, а все плавные движения таили в себе стальную силу натренированных годами мышц.
Музыка играла, и Чонин был весь — внимание. Не пропустить ни одной сильной доли, вовремя развернуться. Раскрыть руку, тянуть носок. Спина прямая, подбородок выше. Он репетировал это только сегодня ночью. Он помнил все наизусть.
Чонин падал ночью, но не позволит себе упасть сейчас. Он знал, что привлекает внимание. Знал, что красив. И его движения должны быть безупречны.
В зале был кто-то еще, кто сидел там, где со сцены уже не видно лиц. Чонин кидал время от времени туда взгляд, пытаясь разглядеть, но не удавалось — он сразу же возвращался к репетиции.
Он слышал как перед началом репетиции шушукались девочки — к ним должен был приехать приглашенный институтом балетмейстер из другого города, чтобы поставить балет на их выпускной концерт. Одни говорили, что он высокий и красивый, а другие — что старый и строгий. Наверное, это был он, там, на сиденьях. Но подтвердить одни слухи или опровергнуть другие Чонин все равно не смог, так как лица гостя не было видно.
Когда закончилась репетиция последнего этюда, преподаватель объявила о его приезде. Назвала имя и пригласила подняться на сцену. Мужчина встал со своего места и двинулся к ним, но из-за софитов его все равно было не разглядеть. За спиной послышался шепот и тихое хихиканье.
Что-то волнительное было в душе Чонина, когда он следил за шагами балетмейстера, приближающегося к сцене. Сдержать вдох удивления было сложно, когда свет, наконец, озарил его лицо и фигуру.
Это был статный мужчина, немного выше Чонина. Его отросшие волосы касались расправленных плеч. Спина была прямой, оценивающий взгляд направлен сверху вниз. Он был в костюме из дорогой ткани, и все в нем выдавало человека образованного и даже, наверное, требовательного. Все замерли в его присутствии, и Чонин тоже. Мужчина был очень красив.
— Добрый вечер, — сказал он, и по толпе послышались вздохи девочек. — Меня зовут Хван Хенджин. Ваши преподаватели наверняка успели сообщить о том, что я собираюсь ставить балет в этом театре. С вами, — он улыбнулся.
Чонин был уверен, все свои улыбки Хван Хенджин знал наизусть, и когда-то давно они были отрепетированы перед зеркалом до автоматизма. Чонин был в этом уверен, потому что он тоже так делал. Вот эта улыбка — милая, эта — обольстительная. Еще одна — задорная, а вот эта — брезгливая усмешка. Он чувствовал, что они с Хенджином похожи. Но Хенджин, конечно, был намного, намного выше в своем мастерстве. Возможно, это даже было нагло — сравнивать ничего не достигшего себя с этим статным гордым мужчиной.
Хван Хенджин рассказал о сюжете, который он собирался поставить. Он вел себя вежливо, хотя держался горделиво. Движения его рук были плавными и красивыми, он мягко улыбался девочкам, и те тут же краснели щеками. Была объявлена дата смотра на распределение партий, к которой каждый должен был подготовить собственное выступление по мотивам сюжета. И Чонин, конечно же, был нацелен на главную мужскую партию.
— Уверена, что главная мужская партия будет твоей.
Юнха встретила его в коридоре и улыбнулась. Чонин улыбнулся в ответ.
— Я тоже, — кивнул Чонин. — Приготовься быть безумно в меня влюбленной.
Юнха улыбнулась. Чонин подумал, что главная женская партия действительно подошла бы ей лучше всех, не говоря уже о том, что Юнха была лучшей из девочек. Высокая и стройная, словно веточка, она также обладала харизмой, талантом и усердием.
К ней подошел Сынкван и, смерив Чонина взглядом, взял ее за руку. Чонин не смог сдержать усмешки на такой жест.
— Уже примерил на себя партию? — усмехнулся одногруппник.
— Ты знаешь, что она будет моей, — Чонин поднял подбородок.
— Чем выше летаешь, тем больнее падать, Чонин. Поумерь свое эго.
Чонин на это только хмыкнул. Он знал, что был совершенен. Если Юнха была лучшей из балерин, то Чонин занимал уверенное первое место среди парней. Сынкван же был тем, кто всегда шел за ним следом. Вечное второе место — вот его призвание.
Поумерь свое эго, мысленно фыркнул Чонин по дороге домой. Он просто знал себе цену. Если хочешь чего-то достичь, скромность не поможет. В конце концов, он всегда усердно работал, чтобы стать лучшим. Он имел право на свое эго. В конце концов, именно его страсть, его эго и его труд привели его к тому месту, где он был. Именно поэтому он был одним из трех людей на всем направлении, кто получал стипендию. И Чонин знал, что за главную партию в этой постановке он будет биться так же, как и за свое первое место — без жалости к себе и другим.
Чонин не любил возвращаться домой. Что чувствует человек, возвращаясь в родительский дом? Слышит с кухни аромат маминых пирогов или свежесваренного супа. Из гостиной доносится голос из телевизора, который смотрит папа. Горит свет и в доме тепло.
Чонин ненавидел, когда в квартире, в которую он возвращался горел свет. Это означало, что мама еще не спит. Чонин ненавидел с ней разговаривать. В доме никогда не пахло пирогами. Единственный запах, который ждал его дома — это запах перегара. Когда в коридор из кухни доносился свет, Чонин чувствовал, как внутри все сжималось, словно ему снова восемь. Мама будет ругаться. Вот, о чем он думал, когда в квартире горел свет и пахло алкоголем. И снова, будто ему восемь, Чонин старался как можно тише закрыть дверь и разуться, а потом прошмыгнуть в свою комнату. Иногда ему это удавалось.
— Чонин-и, — послышался скрипучий голос матери. Она пыталась сделать его ласковым. — Это ты, детка?
Он не хотел отвечать. Он хотел исчезнуть прямо в эту секунду, и чтобы она никогда его не нашла.
— Да, мам, — сдавленным голосом.
Чонин слышал, как скрипнула табуретка, с которой она встала. Он хотел сбежать, поэтому быстро пошел к своей комнате. В небольшой квартире идти было недалеко, а кухня была рядом. Мама подошла к нему как раз, когда он был у двери.
Она скривилась. Чонин не помнил, как она улыбается, если это не был презрительный оскал.
— Работа — это когда тебе деньги платят, — съязвила она. — У тебя старая больная, — она икнула, — мать, а ты только скачешь по сцене в колготках. Свинья неблагодарная!
— Все ищешь себе там хахаля? — она усмехнулась. — Кому ты нужен.
— Не говори так, — Чонин хотел бы, чтобы это прозвучало твердо, но перед мамой вся его дерзость испарялась. Перед мамой всегда оставался восьмилетний Чонин, которого она первый раз ударила за мечту о балете. Перед мамой всегда был тихий и дрожащий от обиды и подкатывающих слез голос.
— Почему? Что еще там делают, в твоем балете? Думаешь, ты звезда, а? — она недобро засмеялась. — Мечтаешь о сцене, о славе, да? Но ты мой сын, Чонин. И ты навсегда останешься сыном уборщицы магазина. Это не твое место, — она схватила его за руку. Чонин сжался, инстинктивно ожидая удара. — Таким как ты нужно будет спать со всеми подряд, чтобы добиться хоть чего-то. Так что мой тебе совет: либо учись подставлять жопу, либо найди нормальную работу. Жрать дома нечего.
Она отпихнула его от себя и ушла обратно на кухню, шаркая старыми тапочками. Слова обиды комом встали в горле. Хотелось крикнуть, что жрать дома нечего, потому что она все деньги пропивает, но Чонин не посмел. Он только юркнул в комнату и закрыл за собой дверь: так же тихо, как и входную, чтобы не привлечь мамино внимание снова.
— Знала бы, что таким вырастешь, прибила бы твою тетку!!! — крикнула она с кухни, а следом послышался звон стекла. — Блять…
Мамины слова всегда били больно и по самым большим страхам. Она вся была проспиртованная и злая, а Чонин боялся, что навсегда останется здесь. Каждый день он надевал одежду из своего закрытого шкафа, где лежал лимонный саше, а ночью, когда мать спала пьяным сном, стирал свою одежду, в которой был днем. Он боялся, что все почувствуют от него запах его дома.
В театре всем с улыбкой рассказывалось, что у его мамы самый вкусный лимонный пирог.
Его тетя, мамина сестра, когда-то подарила ему мечту: оплатила занятия в балетной школе. Когда мама об этом узнала, она была жутко недовольна. Они много лет спорили с тетей, и в конце концов та разорвала с сестрой все отношения, но продолжала оплачивать Чонину школу. На выпускной она прислала ему коробку с пуантами.
Чонин любил свою тетю и иногда звонил ей. Хотя она никогда не была против поговорить, ему было стыдно отвлекать ее. Ему не хотелось ее тревожить лишний раз, но когда жить было невыносимо, всегда успокаивал только ее ласковый голос. У тети не было своих детей, наверное, поэтому она так любила Чонина. Она постоянно звала его переехать к ней, но Чонин не мог себе позволить настолько ее обременить. К тому же, тетя жила в другом городе, что означало, что учебу тоже пришлось бы бросить. Но Чонин уже прошел так много. Благодаря тете и балетной школе он смог выгрызть себе стипендию и хотя бы немного не зависеть от пропитой матери. Чонин знал, что справится. Он был сильным, и у него была мечта.
Он был в порядке до тех пор, пока слышал на другом конце ее мягкий голос.
В зале было темно и пусто, но сквозь окна бил свет от луны и фонарей. Светлые полосы резали черный пол. Чонин подошел к краю одной из них. Он был в тени. Он сделал шаг — и все его тело покрыл белый свет. Он был похож на свет софитов на сцене. Чонин повернул голову, чтобы встретиться в зеркале со своим отражением. Он был молод и красив. Отточенным движением Чонин плавно отвел руку в сторону, немного наклонив голову. Отвел ногу назад, немного приседая. Снова выпрямился, мягко пружиня; сделал шаг, протягивая носок, и второй. У него не было музыки, а в пустом зале от стен отражался только звук его почти невесомых шагов. Он думал о главном герое. Хенджин сказал, это иностранец, приехавший на остров. Свободный, наивный, страстный. Эшаппэ. Он влюбился в девушку, недавно потерявшую мужа. Она стала его самой сильной любовью. Он гнался за ней в поисках взаимности. Он вдохновлен, влюблен, молод. Движения переливались одно в другое, Чонин видел красивое отражение в зеркале, а в теле разливалась боль от напряженных мышц.
Он должен, должен получить эту партию. Хенджин сказал, что после премьеры здесь он планирует отвезти эту постановку и в другой город тоже. Это был шанс Чонина, его билет из этой жизни. Ему нужна всего лишь небольшая возможность, всего лишь один маленький шанс на другую жизнь. Он ни за что эту возможность не упустит, а когда получит — будет благодарен до конца жизни. Стопы сводило и пальцы болели. Это так всегда, ничего нового. Чонин научился игнорировать эту боль уже давно, она стала частью его самого.
Неудачно подвернулась стопа. Чонин зашипел и остановился, присел на пол, растирая ногу. Этого еще не хватало перед просмотром. В голову пробрался страх: возможно, он и правда слишком самонадеян. Сынкван был хорош, и Чонин знал это. Каждый раз, когда ему удавалось обойти Сынквана, Чонин считал личной победой. Потому что одногруппник был хорошим соперником. И Чонин не мог отдать ему первое место.
Дверь в зал открылась, и кто-то вошел. Чонин поднял голову. Послышалась усмешка, а после человек вышел вперед, так что свет из окна теперь падал на него.
— Не знал, что ты здесь будешь, — хмыкнул Квон. — Жалеешь себя в темноте или молешься?
Чонин усмехнулся и поднялся, ни одним движением не выдавая собственной боли.
— А ты пришел трепать языком или тренироваться, чтобы не упасть со второго места на третье?
— С такими планами тебе бы действительно лучше идти заниматься, а не сотрясать воздух пустыми угрозами. Иначе потом будешь чувствовать себя глупо.
Когда Юнхе отдали главную женскую партию, а Сынквана сделали дублером Чонина, Ян улыбнулся. Он знал, что так будет, пусть щиколотка и до сих пор болела от неудачных репетиций. Он станцевал бы свою партию безупречно даже со сломанной ногой, потому что за эту партию он поставил на кон свою жизнь — но никому не нужно об этом знать. Чонин просто снова довольно улыбнется, чтобы Сынкван бросил, что он удачливый ублюдок, а остальные девочки улыбнулись бы ему, потому что хотели быть на месте Юнхи.
С момента распределения партий общие репетиции разделились. Хенджин занимался с ним Юнхой отдельно, время от времени с ними обоими одновременно. Чонин думал, что Хенджин похож на образ с картины, когда оценивающим взглядом наблюдал за их с Юнхой танцем. Хенджин думал, что эти двое были идеальными вариантами для главных партий. Когда были отдельные репетиции с Чонином, Хенджин любовался им. Чонин был прекрасно сложен, чувствовал музыку и был артистичен. У него уже было много умений, но в силу своей юности он все еще был податлив, чтобы из него можно было ваять что-то еще более прекрасное и утонченное. Чонину не хватало опыта, но Хенджин видел — он мог бы стать звездой. Глядя на Чонина, он ясно представлял себе его фигуру в свете софитов на большой сцене, он видел толпы поклонниц и яркие партии.
Чонин улыбался ему: иногда застенчиво, а иногда хитро. Он давался в руки, когда Хенджин правил его. Он хотел быть к Хенджину ближе, потому что Хенджин мог дать ему все, чего ему не хватало. Хенджину было тридцать пять, и он был красив в своем возрасте настолько, насколько это было возможно — нет, даже больше. Чонин таких красивых людей как Хенджин вообще никогда не видел. Репетируя ночами, он вспоминал как двигается Хенджин: как разводит руки, насколько пряма была его спина. Каким был его взгляд, когда он смотрел на Чонина — Ян вспоминал это и пытался повторить ночью перед зеркалом.
— Ты влюблен, Чонин, не забывай, — сказал Хенджин, когда они репетировали общую партию с Юнхой. — Твоя любовь — это не только движения. Смотри на нее так, как будто она — вся твоя жизнь. Нет, больше. Ты готов умереть за нее, Чонин. Еще раз этот эпизод сначала.
Чонин думал о движениях. Юнха была красива и изящна. Чонин представил, что мог бы и правда быть в нее влюблен. Они были бы красивой парой, если бы Чонина интересовало что-то кроме балета. Но он хотел, чтобы Хенджин был им восхищен. Он хотел, чтобы Хенджин был сам влюблен в его движения и отыгрыш. И он смотрел на Юнху так, словно она была всей его жизнью. Нет, она была больше, чем жизнь. Чонин легко поднял ее над собой и мягко опустил. Он обвила его шею руками, и они оказались совсем близко.
И щеки Юнхи покраснели, когда она встретилась с взглядом Чонина.
Откуда-то сбоку послышался треск. Юнха ойкнула и отпрянула, еще больше покраснев и улыбнувшись. Чонин посмотрел в сторону, откуда слышался звук, и увидел Сынквана. Парень был разъярен. Он, скорее всего, должен был встретить свою девушку с репетиции, но они немного задержались.
Пока Юнха прощалась с Хенджином, Чонин поймал взгляд Сынквана.
Взгляд Сынквана был красноречив. Если бы Хенджина не было здесь, Чонин уверен, что отхватил бы. Но Хенджин был, поэтому одногруппнику больше ничего не оставалось, кроме как попрощаться с Хваном коротким кивком и кинуть в Чонина еще один испепеляющий взгляд, прежде чем уйти.
— Это было красиво, — улыбнулся Хенджин.
— Есть движение, — сказал Хван и показал его. Чонин проследил взглядом за его руками, в очередной раз отмечая, как безупречно двигался Хенджин. — Повтори его.
Чонин повторил. Взмахнул руками, отвел в сторону, немного склонил голову. Хенджин кивнул и подошел, вставая за ним. Чонин чувствовал спиной тепло его тела, его руки взяли руки Чонина. На сцене и в зале было тихо. Они остались одни. Хенджин вел его руки своими, заставляя их двигаться так же красиво, как это было у него. Он провел ладонью по его спине, заставляя прогнуться.
Они были близко, ближе, чем должны были быть. Смотрели друг другу в глаза, и от этой близости дыхание Чонина сбилось. Хенджин приблизился к нему, почти касаясь его губ, и Чонин не отвернулся. Губы Хенджина были теплыми, а сам поцелуй — невесомым.
— Я хочу, чтобы ты блистал на этой сцене, — тихо сказал Хенджин, немного отстранившись.
— Так и будет, — выдохнул Чонин, глядя ему в глаза.
И они снова поцеловались. Стоя на большой сцене, они двое были прекрасны. Этот поцелуй был разговором двух молодых красивых людей. Это был диалог, в котором оба друг друга понимали, потому что говорили на одном языке. Их никто не видел. Это был только их момент. На большой сцене театра в свете софитов Хенджин был пленен юностью и страстью. Чонин был прекрасен.
Чонин растягивал мышцы после репетиции с Сынкваном. Дублер должен был знать его партию от и до, а потому они часто оставались вдвоем. Они не разговаривали друг с другом и старались даже не пересекаться взглядами, но Чонин отчетливо чувствовал жжение с правой стороны.
— Прекрати так смотреть, — не глядя на него, сказал Чонин. — Зависть — это плохое чувство.
Сынкван хотел что-то сказать, Чонин видел, как он вдохнул. Однако в конце концов он решил промолчать и продолжил тянуться.
— Не переживай, всегда есть вероятность, что я покалечусь и не смогу выступать, — усмехнулся Чонин. — Вот радости тебе будет, верно?
— Да что ты понимаешь, — плюнул Сынкван и выпрямился.
Он, очевидно, собирался уйти после этого, но Чонин не позволил.
— Извини? — Чонин выгнул бровь.
Сынкван развернулся к нему, сжимая пальцы в кулаках.
— Тебе не понять, каково это, когда ты только и делаешь, что пытаешься, но никогда не получаешь ничего взамен.
— Хочешь сказать, я не работаю достаточно усердно? — Чонин закипал. Вот что-что, а говорить, что он недостаточно работает — это уже слишком.
— Это проще, когда половину успеха тебе дала природа. А мне не повезло иметь заурядную мордашку. И я могу хоть разбиться на этой сцене, но никогда не получу желаемого.
— На этой сцене разбиваешься не только ты, Сынкван, — зарычал Чонин. — Не смей говорить, что кто-то работает меньше, чем ты.
— Но добивается большего, потому что природа дала фору. Я видел вас с Хваном. Спать с кем-то ради партии — так ты работаешь в поте лица?
Чонин швырнул стоявший рядом стул от накатившей злости. Сынкван ничего не знал о ситуации, как он смел его в чем-то упрекать? Ярость застилала Чонину глаза. Никто не смел обвинять его в том, что он мало работал, что он не старался, что не жил мечтой о балете. Никто.
Он подошел ближе к Сынквану. Тот не отошел, но напрягся.
— Послушай, — процедил Чонин. — Я сплю и живу в этом зале, и если мне легче получить роль, чем тебе, то это не значит, что я хочу ее меньше, чем ты. И если мое лицо поможет мне пробиться выше, я его использую. И если мне придется с кем-то спать, чтобы получить роль, я буду. Но ни ты, и никто на свете не смеет меня упрекать в том, что я делаю недостаточно, чтобы быть замеченным.
Он пнул стоящий рядом стул и прошел в кулису, намеренно задев одногруппника плечом.
Хенджин задерживал Чонина после репетиций все чаще, либо задерживался сам. Они все чаще оставались наедине. Хван приглашал Чонина на ужин, и в эти вечера юный танцор чувствовал себя тем, кем он еще не был, но очень стремился быть. Он чувствовал себя желанным, ловил на себе восхищенные взгляды. Он знал, что Хенджин, пусть и не любил его, но был влюблен. Хван говорил ему красивые, невесомо-нежные слова и оставлял на нем такие же поцелуи. И Чонину до мурашек нравилось быть объектом обожания Хенджина. Он улыбался ему — мило, обольстительно, дерзко, смущенно; а Хенджин от каждой его улыбки приходил в восторг. Хван рассказывал ему о том, какое будущее ждет эту постановку, он обещал, что Чонин будет главной звездой этой сцены. Рисовал выступления в других городах и целовал его плечи, когда помогал с движенями руками на индивидуальных репетициях.
За одним из ужинов Хенджин протянул плоскую прямоугольную коробку. Она была благородного винного цвета, и даже на ощупь чувствовалось, что это было что-то дорогое. Чонин чуть некрасиво не подавился белым вином, но быстро взял себя в руки. Он открыл коробку. Хенджин сидел напротив, сложив руки в замок и подперев ими подбородок. Его взгляд был направлен сверху вниз, несколько ленив, но в глазах читалось удовольствие от реакции Чонина.
Ян вздохнул, увидев подарок. Это была рубашка. Ткань нежная, тонкая, почти невесомая. Он почти боялся держать ее в руках.
— Уверен, она будет восхитительно смотреться на тебе, Чонин.
Чонин был юн и неопытен, но не глуп. Он поднял взгляд на Хенджина.
Хенджин улыбнулся и пожал плечами.
— Не откажусь, если ты хочешь покрасоваться.
Чонин улыбнулся, прищурившись, и поднялся из-за стола. Он отошел ближе к дивану в гостиной и обернулся, ловя на себе горящий взгляд. Потянул футболку вверх, обнажая торс и оставаясь в одних джинсах. Хенджин лизнул его тело восхищенным взглядом, откинулся на стуле, сложил ногу на ногу. Чонин знал, что он хотел его. Тонкая ткань прохладно скользнула по рукам и накрыла спину. Надевать что-то такое было необычно, но... Чонину нравилось это чувство. Эта рубашка была потрясающая.
— Тебе нравится? — спросил Хенджин, не отрывая от него глаз.
— Это... великолепно... — тихо выдохнул Чонин.
Хенджин поднялся со стула и подошел к нему.
— Ты прав, — сказал он. — Это великолепно. Ты прекрасен, Чонин.
Чонин это знал. Но ему еще не доводилось доводить кого-то до такой влюбленности. Хенджин положил ладонь ему на затылок и медленно приблизился, словно проверяя, позволит ли Чонин снова. И Чонин позволил, потянувшись сам к чужим губам.
— Тебя не было дома уже неделю.
— Заметила-таки, — вскользь хмыкнул Чонин, проходя в квартиру, и стараясь быстрее прошмыгнуть в свою комнату.
Все упреки матери всегда сводились к одному. Чонину хотелось истерически смеяться каждый раз, когда она так говорила: у него ведь и отношений за всю жизнь никогда не было. Он пришел только чтобы переодеться и взять немного одежды с собой, поэтому открыл рюкзак и стал складывать туда джинсы и несколько футболок. Мама стояла в проходе комнаты.
Чонин замер и медленно обернулся. Сердце ухнуло вниз. Если мама нашла деньги, которые он все это время откладывал, чтобы уехать, это конец. Больших трудов стоило выгрызть себе стипендию, на которую приходилось жить, так как мать не была способна позаботиться даже о себе самой. Он откладывал с любых денег, которые получал, будь то стипендия или какая-то подработка.
Его мелко затрясло, а сердце забилось где-то в горле. Мама усмехнулась и закуталась еще больше в старую шаль.
— Ты знаешь, какие. Которые ты хотел от меня спрятать.
— Все-таки нашел, с кем спать, да? — ее улыбка была злой.
— Я знала, что так и будет! Позорище!
— Это не так, я... — Чонин захлебывался словами, руки похолодели. — Где ты их нашла??
— Рылась в твоих вещах, потому что чувствовала, что ты от меня что-то скрываешь. Как не стыдно, а? Живем в нищете, а ты деньги прячешь, а? Никакой от тебя помощи, я столько работаю, устаю, и мне даже не на что купить себе лекарства!
— Твои лекарства — это бутылки из алкомаркета, — выпалил Чонин, — а я откладывал эти деньги со стипендии. Ты не можешь их забрать.
Мама засмеялась, а потом закашлялась.
— Условия мне еще будешь ставить, маленький ублюдок? Откладывал он, как же. Скольких мужиков уже осчастливил? Вырастила на свою голову...
— Перестань, мама, я не... Отдай! — он не требовал, просил.
— Еще чего. Это моя моральная компенсация.
Чонин знал, что эти деньги она пропьет. У них вот-вот отберут квартиру за неуплату всех маминых долгов, а дома только копится стекло. Мама ушла обратно на кухню, а Чонин обнял себя руками, пытаясь успокоиться. Даже если она уже потратила часть, то не потратила всё. Значит, оставшееся спрятала. Нужно будет найти. Он ждал, пока мама напьется и уснет.
Без сил опустился на пол, задрал голову, прислоняясь спиной к кровати. Потолок был весь в трещинах и пожелтевший, потому что их несколько раз заливали соседи сверху. Обои тоже отошли из-за потопа, Чонин еще пытался их как-то подклеивать, но потом забил. Желтый свет рассеивался по его маленькой комнате, придавая ей болезненный вид. Он не мог здесь остаться. Нет, он не мог. Он заберет эти деньги, заработает еще, если не найдет эти. Но он не останется здесь, нет. Нет, нет, нет. Нетнетнетнетнет. Чонин чувствовал, что его накрывала паника. Она подбиралась на липких лапах сзади, со спины, Чонин чувствовал ее приближение, и его трясло. Он должен был идти в зал. Но сначала — сначала нужно было забрать деньги.
Он даже не проверил, уснула ли мама. Поднялся на деревянных ногах и вышел из комнаты. В квартире было темно, только из маленькой кухоньки лился свет. Мама жила в зале, поэтому Чонин, спотыкаясь о какие-то вещи на полу, пошел к ее шкафу. В голове только била мысль — нужно забрать деньги и сваливать. Это его честно заработанное, он не должен был их отдавать. Это его надежда на жизнь, он не мог ее отдать. Чонин вытаскивал вещи из шкафа, судорожно перебирая каждую кофту, разворачивая все, что могло быть похоже на сверток. У него было не так много денег, но достаточно, чтобы снять комнатушку хотя бы на один месяц. Он хотел подкопить еще немного, чтобы оставалось про запас, но уже неважно.
Когда он потянулся в самый угол глубокой полки старого шкафа и нащупал сверток, его схватили за вторую руку. Чонин вскрикнул и дернулся.
— У матери деньги воруешь!! — заорала она.
Чонин быстро вытащил сверток и рванул к своей комнате. Мама держалась за рукав его худи, пытаясь остановить, и Чонин даже услышал треск рвущихся ниток.
Чонин был в отчаянии и напуган. Сбежать, сбежать, сбежать. Главное было уйти из этого дома. Он схватил рюкзак и развернулся, чтобы выйти. Мама стояла в проходе, не пуская его.
— Мам, пусти, — дрожащим голосом попросил Чонин. — Я не хочу делать тебе больно.
— Угрожаешь мне? — скалилась она. — Руку на мать поднимешь? Вырастила ублюдка.
Чонин сделал глубокий вдох и пошел на нее, схватил за руки, пытаясь отодвинуть от себя. Он был выше нее на полторы головы и порядком сильнее, но у женщины от количества выпитого алкоголя повело взгляд и отшибло сознание. Она закричала и продолжала кричать все время, пока Чонин пытался выйти. Вырывалась и пыталась его ударить. У Чонина по щекам текли слезы.
— Мама, пожалуйста, — умолял он, — я не хочу тебе вредить. Дай мне уйти.
— Оставь деньги и вали на все четыре стороны! Неблагодарное отродье!
Он знал, что больше не сможет вернуться домой. Когда он выбежал из квартиры, мама вслед кричала еще много обидных слов, которые он никогда не забудет. Каждое из них ранило его сердце, и он будет помнить их до конца жизни. Но сейчас было важнее то, что он все-таки смог уйти.
Его трясло: то ли от холодного осеннего ветра, то ли от маминых слов. Ком больно стоял в горле. Чонин остановился около одного из комбини по дороге. Долго стоял на темной улице и смотрел в стеклянные двери и полки с товарами, освещенные яркими лампами. В конце концов, решился и зашел в магазин. Купил две бутылки соджу. Их сложили ему в небольшой черный пакет. Идти было некуда. Денег было впритык.
Ноги сами привели к театру. Чонин засмеялся, хотя хотелось лечь на ступени и рыдать навзрыд. С Хенджином он как будто жил другую жизнь, но на деле — мать права — он оставался сыном уборщицы магазина. Что, если у него не получится вырваться? Что тогда делать? Хенджин — его золотой билет. Он казался хорошим человеком, и Чонину было стыдно, что он не мог принять его влюбленность. Возможно, мог бы, если бы его голова не была забита постоянным выживанием. Если бы его жизнь была чуть-чуть полегче, всего самую малость, может, он бы смог ответить Хенджину взаимностью. Но правда была в том, что Чонина интересовал только балет. Его возлюбленной была сцена.
Он поступал с Хенджином подло.
Чонин включил свет и вышел на сцену. Пакет в руках шуршал, и это было единственное, что нарушало тишину. На краю сцены кто-то сидел. Это немного разочаровало его, и Чонин даже хотел уйти, но, подумав еще мгновение, подошел к сидящему на сцене парню. Это был Сынкван.
Сынкван определенно знал о присутствии кого-то еще, но сидел неподвижно. Он упирался руками о покрытие сцены, его голова была опущена. Чонин присел рядом с ним, оставляя пакет с бутылками на сцене рядом. Сынкван шмыгнул носом.
— Из всех это оказался именно ты, — послышался его глухой голос.
Плечи Сынквана были опущены, он отвернул лицо от Чонина и еще раз шмыгнул носом.
Сынкван молчал. Чонин вздохнул. Он устал от постоянных распрей, и сегодня ему не хотелось вступать в еще одну ссору. В зале было темно и абсолютно тихо. Во всем этом огромном помещении были только они вдвоем и их разбитые сердца.
Чонин зашуршал пакетом и вытащил две бутылки соджу. Протянул одну Сынквану.
— Да брось, — вздохнул он. Сынкван не видел протянутой бутылки, поэтому Чонин поставил ее рядом с ним, а со своей открутил крышку. — Все еще переживаешь из-за роли?
Чонину было сложно искренне посочувствовать. К своим девятнадцати годам он еще ни разу не был в отношениях, а влюблен был только в балет.
— Нет, — Сынкван повернулся к нему. Его глаза и щеки были красными от слез. — От меня.
Между ними повисла тишина. Сынкван взял бутылку рядом и открыл ее.
— Пока ты не пришел, я сидел здесь в темноте. Я был один на этой большой сцене и думал. Может, мне бросить балет?
Чонин в удивлении поднял брови. Несмотря на их вражду, Чонин знал, что Сынкван любит балет не меньше, чем он сам.
Снова повисла тишина. Оба отпили из бутылок.
— Я боюсь, — голос Сынквана дрогнул. — Я боюсь возненавидеть балет.
Ого. Они чуть не подрались из-за главной партии, а он говорит о ненависти к балету? Чонину было не понять. Ему тоже было сложно, были моменты, когда он ненавидел себя, но балет? — балет никогда.
— Да брось, еще столько ролей будет—
— Ты не понимаешь, — перебил его Сынкван.
— Так расскажи мне, — хмыкнул Чонин.
— Родители в детстве отдали меня в балет, и мне ужасно нравилось. Балет стал моей жизнью, все, что я делал, было ради балета. Я люблю напряжение в мышцах, чувство в танце, люблю свет софитов и сцену. Я мечтал о балете. Но… — он отвел взгляд, — время идет, а я не вышел дальше массовки, дубляжа и каких-то мелких партий. И родители… раньше они с гордостью говорили о том, что я занимаюсь балетом. А сейчас я… я становлюсь все большим разочарованием. Сколько бы я ни старался, я не могу прыгнуть выше головы. Балет становится моим балластом. Я знаю, что от меня ждут результатов, но я не могу их дать. Одной любви к балету уже недостаточно, — по его щекам снова прокатились слезы, — я уже не могу просто чувствовать себя хорошо здесь. Это уже не хобби, но еще не работа. И Юнха… она правильно сделала. Я просто сошел с ума, постоянно думая о том, что я недостаточно делаю для балета. Балет дал мне все, что у меня есть, а теперь он же и отнял. Наверное, я не смог вынести того, что она добьется большего. И уйдет к лучшему. Когда я увидел вас вместе, я рехнулся. Я перестал ей доверять — и это только моя вина. Я повел себя глупо. Так ведут себя неудачники.
Сынкван вытер ладонями слезы и снова отпил из бутылки. Чонин слушал его, поджав губы.
— Хочу ли я эту роль ради себя или ради одобрения родителей? Ради восхищенного взгляда Юнхи? Нужен ли мне вообще балет, если это ощущается как погоня за тем, что мне никогда не достать? — он криво усмехнулся. — Тебе не понять, Чонин. Твои усилия всегда окупаются. Не подумай, что я обвиняю тебя, но это правда. Мы можем вдвоем прожить неделю в зале, занимаясь одинаково, но возьмут тебя. И это будет заслуженно. Я просто неудачник.
— Это так! — перебил его Сынкван, и по его щекам снова покатились слезы. — Знаешь, каким жалким я себя чувствую, разговаривая здесь о своих проблемах с тобой? Разве это не поведение неудачника? — он улыбнулся. — Я ненавижу, что сейчас рядом именно ты, а я в соплях и ною.
Чонин мягко улыбнулся и пододвинулся ближе. Он перекинул руку через его плечи и приобнял.
— Это не так, Сынкван. Во всем театре нет человека более трудолюбивого, чем ты. Я знаю, сколько ты впахиваешь, и твоя злость оправдана. Я не буду извиняться за то, что партию отдали мне. Но я признаю твой труд и страсть к балету так же, как свои.
Сынкван ничего не ответил, но закрыл ладонями лицо и сгорбился. Его плечи содрогались. Чонину было больно на это смотреть. Они с Сынкваном были такими одинаковыми, и вместе с тем абсолютно разными. Чонин не получал ни капли одобрения от матери, он бы хотел, чтобы в ее глазах были какие-то ожидания от него в балете — но ее интересовала только бутылка. А Сынкван страдал именно от этих ожиданий. Как же это глупо.
— Сынкван, — тихо позвал Чонин, опустив взгляд. — Я не спал с ним за роль.
Сынкван выпрямился и посмотрел на него.
— Я знаю. Прости, что сказал это. Ты не такой.
— Такой, — тихо возразил Чонин и отвел взгляд. — Но с ним не спал.
— Это не мое дело в любом из случаев.
В тишине раздался негромкий звон бутылок друг о друга, парни выпили за примирение.
— Зачем тебе балет? — Чонин чувствовал, что уже захмелел.
Сынкван с удивлением посмотрел на него и засмеялся.
— Что за вопрос, Ян? Балет — это моя жизнь.
Чонин кивнул. Внутри разливалось приятное тепло, голова тяжело гудела.
Сынкван все еще смотрел на него с недоумением.
Чонин улыбнулся и щелкнул пальцами.
— Бинго. Ты живешь не ради исполнения чьих-то мечтаний и не ради чужого одобрения. Ты живешь просто, чтобы жить. Если балет — это твоя жизнь, значит занимайся им не ради, а вопреки. Какая разница, какие ожидания у твоих родителей, а? Если твоя мама хотела быть примой балериной, это не твоя забота, чел. И если большой балет причиняет тебе так много боли, почему бы тебе не остаться в том балете, где тебе комфортно? А если ты хочешь большего, значит забей хер на всех остальных и работай ради себя и своей мечты.
— Тебе бы в ораторы. Красивая речь.
— Ты не смотри, что я пьян, — Чонин принял самый серьезный вид. — Я говорю с тобой искренне. Уходи из балета, если ты его ненавидишь. А если любишь, то люби для себя, а не для других.
Премьера была уже скоро. Чонин трудился усердно, усерднее, чем когда-либо. Хенджин из зала смотрел на сводные репетиции и выглядел при этом очень профессионально. Он правил сцены, давал советы, встречался с художниками костюмов и декораций. Чонин увидел на эскизе, что его герой был одет в рубашку того же цвета, что подарил ему Хенджин. Когда Чонин остался у него на ужин в очередной раз, Хенджин сказал, что хотел бы увидеть его в этой рубашке на сцене.
Хван нравился Чонину как человек. Как танцор балета. Как балетмейстер. Он восхищался им, хотел быть похожим. Хотел пойти по его стопам, познакомиться с теми, с кем знаком Хенджин. Но он не мог дать ему того, о чем просили его глаза. Чонин видел, как Хенджин смотрел на него. Он чувствовал, что поцелуи просили о большем. Но сам Хенджин молчал, и Чонин не провоцировал тему.
Премьера была уже скоро. Если Чонин скажет ему, если проведет черту, Хенджин скорее всего заберет у него партию. Чонин не мог этого допустить. Кто он был без Хенджина? Никто, провинциальный мальчик с кучей амбиций. Но Хенджин горячими поцелуями спускался по шее, вел руками по талии — и Чонину нужно было выбирать. Денег едва ли наскреблось на следующий месяц в комнате, которую он снял на другом конце города. Ему нужно было уехать. Нужно было сыграть эту роль.
Прекрати, сам себе говорил Чонин. Прекрати трястись. Это твоя мечта. На пьедестале стоят только лучшие. Он знал, что мог идти по головам. Он мог, он был уверен, что пойдет — но оказался не готов переступить через свою совесть в первый раз, когда нужно было принять серьезное решение. Дело было не в страхе за себя, дело было в Хенджине. Чонин знал, что Хенджин не любил его, но он был влюблен. И Хенджин относился к нему слишком хорошо. Чонин мог бы сделать к нему шаг, мог бы дать то, чего он так хотел — но Хенджин не заслуживал такой любви. Хенджин к нему искренне — а Чонин ради выгоды. Чонин знал, что мог бы обмануть кого-то такого же фальшивого, как и он. Кто поступал бы так же подло, как и он — Чонин бы переступил через него не глядя. Но Хенджин не заслужил такого.
Премьера была уже скоро. И Чонин все еще жил только мечтой о сцене. Но он попросил Хенджина остаться и подошел к нему. Сел на край сцены. Хенджин был готов его выслушать, а Чонин не находился со словами. Он почти ненавидел себя за то, что из-за своей дурацкой совести и жалости к Хенджину он мог сейчас собственными руками лишить себя шанса. Нет, не почти. Он ненавидел себя за то, что не смог пойти по головам.
— Я ведь не люблю тебя, — сказал Чонин.
Хенджин кивнул, и уголки его губ приподнялись в печальной улыбке.
Между ними повисла тишина, сердце Чонина билось как сумасшедшее, но не из-за того, что он только что разбил чьи-то чувства.
— Нет, — между вопросом и ответом не прошло и секунды. — Нет, Чонин. Это твоя партия.
Чонин растерялся. Он не был готов к такому ответу, потому что был уверен — Хенджин разозлится. Хенджин был хорошим, а Чонин чувствовал себя последней тварью. Предпоследней, возможно, так как ему все-таки хватило совести признаться Хвану.
— Было бы слишком мелочно с моей стороны так поступать. Я ведь тоже люблю балет, Чонин.
Чонин знал, что разбивает его сердце. И в силу своей юности он еще не мог переступить через себя. Он чувствовал вину. Краска залила щеки юного танцора, и он не нашелся с ответом. Мысль о том, что он был такого низкого мнения о Хенджине, съедала его. Он не смог поднять взгляда, только взял лежащую на сцене рядом кофту и ушел. Чонин понимал, что и сам поступал сейчас мелочно и недостойно, но накрывший его стыд просто не позволял ему вернуться к Хенджину. В горле стоял ком, а нос щипало.
Чонин вышел из здания театра, по лицу сразу хлестнул холодный осенний ветер. Он поднял голову. В душе было так гадко от самого себя, и Чонин понимал, что это был только первый шаг к его пьедесталу. Далеко не последний — и не все будут такими же понимающими, как Хенджин. Чонин знал все это и был готов — в следующий раз идти по головам. Сильный ветер заставил стоявшие в глазах слезы прокатиться по щекам, но Чонин смотрел твердо. Его плечи были расправлены, спина прямая.