Нгвембе Ронга
На этот раз не переводы, а кусочки моего предисловия к будущей книге.
В ряду негритянских поэтов XIX–XX веков имя Нгвембе Ронга стоит особняком. Его произведения разительно отличаются от тех образцов, которые были доступны до сих пор отечественному - да пожалуй и европейскому или американскому - читателю. В них нет ни напевного многословия Аманквы Опоку или Жана Рабеманандзара, ни созерцательной лиричности Лэнгстона Хьюза, ни громогласной революционой патетики Седара Сенгора.
У кого-то из западноафриканских поэтов есть программное стихотворение "Нерешительному собрату", где в добрых ста пятидесяти строках рассказывается, что Африка не принимает тех поэтов, которые не слышат сердцем ее революционную песню. А Ронга не в хоре. На фоне большинства негритянских поэтов, доступных сейчас читателю, с их обращением не менее чем к целому миру и не менее чем от лица всей Африки, он откровенно личностен, индивидуален. Большая часть его творчества, дошедшая до нас, это любовная лирика. Но даже его социальные стихотворения ("оптимизм", "собственность", "искусство", "сравнение", "невозможное", "шпалы" и многое другое) - хлестки в наибольшей степени оттого, что сказаны только от себя и только о себе. Несмотря даже на временами проскальзывающее "мы". Самим названием одного из главных своих поэтических циклов "Песни свободных людей" - цикла, "повествующего о любви чернокожего раба к юной девушке с красивым именем" - Ронга словно противопоставляется обычной революционной риторике "черной" поэзии, популярной в первой половине ХХ века. В названии цикла слово "свободных" имеет очевидно иронический оттенок, ведь мало того, что герой остается рабом, он еще и несвободен от своих чувств, от ситуации, которую не в силах разрешить и не может более терпеть.
...Все это логично привело к тому, что публикации его стихотворений можно пересчитать по пальцам. Даже в Советском Союзе, где "антиколониальную" поэзию "братских народов Черного континента" публиковали чуть ли не по разнарядке, стихи Ронга включались в сборники лишь дважды, да и то пропадали в переизданиях. Впрочем, в СССР дело, возможно, было еще и в том, что многие африканские поэты, которые тиражировались в советской прессе, на изрядный процент вообще не существовали, а генерились по три рубля за строчку московскими околоиздательскими тусовщиками. И, видимо, по этой же причине, все они многословны так, будто меньше чем за пару страниц и ручку брать не стоит. Ронга же почти всегда предельно конкретен и предельно лаконичен. Одна деталь, мысль, черта быта - но сформулированная, сжатая так, что выглядит совершенным обобщением, без малого афоризмом. Такой текст не раздуешь на сотню–другую строк, а значит и достойного гонорара за него не выйдет.
Здесь полезно вспомнить, что типичная негритянская поэзия напрямую наследует спиричуэлсам и религиозным гимнам с одной стороны и арабской традиции (утенде, машаири и др.) с другой. Менее значимым, но тоже важным источником, особенно в Южной Африке, можно счесть и балладную английскую поэзию.
Ронга не вписывается в этот ряд. Скорее, его творческая манера восходит к произведениям Уитмена, Крейна, Лафорга и Рембо, но шансов познакомиться с ними у полуграмотного чернокожего мальчишки, никогда не покидавшего пределов Африки, не было никаких.
Парадокс состоит в том, что тексты Ронга предельно понятны европейскому сознанию. Напрашивается сравнение Ронга с Лэнгстоном Хьюзом. Однако, при более пристальном взгляде, оказывается, что оснований для этого нет. Прекрасный и веселый гарлемский блюзмен совсем другой. Он либо пародийно-бытописателен, как в цикле про Амалию К. Джонсон, либо предельно абстрактен, неважно лирическая это абстракция или философская. Исключения встречаются, но это именно исключения. Вопросов при этом не возникает, Хьюз и по биографии и по культуре больше американец, чем африканец, у него и мышление и стилистика человека евроатлантической цивилизации. Ну и не стоит сбрасывать со счетов то, что Хьюз начал писать на добрую четверть века позже Ронга. Так что говорить можно разве что об обратном влиянии.
Впрочем, встретиться они могли. В двадцатые Хьюз несколько раз добирался до западного побережья Африки. Но каких–либо доказательств этой встречи нет.
Остается предположить, что Ронга действительно первым среди африканских поэтов освоил короткую форму и разговорный бытовой суахили. Сейчас же (по сути — всю вторую половину столетия) его влияние ощущается в творчестве многих лучших поэтов Черного континенте.
Можно привести в пример алжирцев Асию Джебар ("Каждое утро // Я ищу тебя среди трупов // В двух шагах от нашего дома..."), Зехора Зерари ("Должно быть, // Он улыбнулся, // Увидев хмурые лица // Чиновников. // Им надлежало // Придать законную силу // Убийству..."), земляка Ронга Онезимо Валима ("В далекой Европе плачет мать. // Она не знает, что с ее сыном. // Включит радио: снова потери // несет армия колонизаторов. // Среди павших – не ее ли сын?..") или Мазиси Кунене из ЮАР ("Когда у меня совсем не останется желаний, // Дайте мне эти корзины, где хранили зерно. // Я доверху нагружу их желаниями других людей, // Чтобы те, чей путь пролегает в пустыне, // Не ведали голода...").
Четкие, лаконичные образы, уход от общих фраз и внимание к конкретным людям и конкретным ситуациям - несомненно здесь прослеживается влияние Ронга: слишком уж четко эта традиция выделяется из основной массы африканских поэтических текстов.
(........)
Нгвембе Ронга родился вероятнее всего между 1874 и 1879 годами где-то в окрестностях Мапуту (тогда – Лоренцу-Маркеш). О его отце известно, что он был португальцем, владельцем большой сахарной плантации. Мать - уроженка одного из племен банту (либо шона, либо, что вероятнее, ронга: это, очевидно, и стало причиной сперва прозвища, а впоследствии – имени Нгвембе).
Везением можно счесть уже то, что его не продали на сторону, как случалось со многими детьми рабынь. Отец, будучи вдовцом, имел возможность взять его в дом прислуживать по хозяйству. Впрочем, ещё подростком – вскоре после смерти матери – Нгвембе сбежал и больше никогда в отцовский дом не возвращался.
(........)
Как стало понятно позднее, около 1906 года он возвращается в Лоренцу-Маркеш. Около полугода безуспешно пытаясь найти работу, он, подобно многим другим жителям Мозамбика, отправляется через Свазиленд в ЮАС, где с трудом устраивается рабочим на золотую шахту близ города Луис-Тричард (территории, преимущественно населенные родственным Нгвембе народом тсонга, позже - бантустан Газанкулу).
Через несколько лет на шахте начинаются волнения, и она приостанавливает работу. Имя Нгвембе фигурирует в полицейском отчете о подавлении беспорядков и аресте зачинщиков. С этого момента его следы снова теряются вплоть до знакомства в 1925 году с молодым йоханнесбургским профессором Персивалем Кёрби.
(........)
Очевидно, что они встречались и позже: в архивах университета Витватерсраанда есть сделанные Кёрби записи стихов Нгвембе, относящиеся к концу тридцатых и даже к 1942 году. Однако, непосредственно о судьбе Нгвембе больше ничего не известно.
С учетом вышесказанного рассказ о Нгвембе Ронга на самом деле будет рассказом о тех трёх людях, благодаря которым его стихи и хоть какая-то информация о нем дошли до нашего времени и стали достоянием читателя.
(........)
Второй – Персиваль Кёрби, один из самых молодых профессоров Йоханнесбургского университета (он стал им в 1921 году, 34 лет от роду), крупный фольклорист и музыковед, исследователя культуры коренных народов Западной и Южной Африки. Именно благодаря Кёрби состоялось единственное в ЮАС и в мире издание стихотворений Ронга (Йоханнесбург, издание Университета Витватерсраанда, 1934, на португальском языке). Наверное есть своя ирония в том, что это произошло в стране, всего через полтора десятилетия ставшей оплотом апартеида.
Кёрби неоднократно писал, что его возмущает, когда искусством той или иной области Черного континента называют искусство колонизаторов. В частности он довольно резко отзывался о знаменитой антологии “Сокровища южноафриканской поэзии” (A Treasury Of South African Poetry and Verse, collected from various sources and arranged by Edward Heath Crouch, Cambridge, South Africa), которая вышла в Кейптауне ещё в 1907 году и неоднократно переиздавалась в неизменном виде. Южноафриканскую поэзию там представляли Артур Ван Хойл, Генри Дагмор, Уильям Селвин, Уильям Томпсон, Стаффорд Крикшенкс и, конечно, Пушкин и Киплинг Южной Африки - Томас Прингл.
Не умаляя таланта и значимости этих авторов, Кёрби указывал, что все они оставались верны европейской классической традиции, тогда как коренные жители Южной Африки и сами не чужды искусства - оригинального и самобытного. Видимо именно желанием продолжить этот старый спор объясняется то, что в качестве дополнительного материала к свой работе, посвященной музыкальным инструментам коренных народов ЮАС и Мозамбика (тема, относящаяся к поэзии, мягко говоря, не напрямую) Кёрби выпустил небольшую книжку стихов Нгвембе Ронга.
Считанные десятки экземпляров этого издания не могли и не должны были поколебать ничьих мнений. Южную Африку ждал апартеид, а Мозамбик - череда войн и тотальная нищета.
(........)
В связи с этим стоит еще раз внимательно посмотреть на снимок обложки старого издания, а конкретно - на имя автора. Напомним, что ронга - название одного из наречий бантуязычного населения южной части Мозамбика. Слово же Нгвембе, в свою очередь, на этом языке означает "гражданин". Таким образом, Нгвембе Ронга в буквальном переводе значит "гражданин языка", "гражданин речи".
Само по себе это не является подтверждением какой-либо версии: "говорящие имена" в тех культурах не редкость, да и простое совпадение исключать не стоит. Однако, повод засомневаться безусловно есть.
(........)
Подавляющее большинство населения Африки до сих пор придерживается традиционных верований. Даже те, кто формально относит себя к одной из авраамических религий (таких около 80%) объединяют и смешивают её в своих представлениях то с тотемизмом, то с культом предков. Порой в деревнях можно услышать, что Магомет оборачивался волком, чтобы покарать неверных, а Христос посылал к своим ученикам вестников–лоа. Молодая африканская литература, разумеется, работает с народными верованиями в первую очередь как с художественным материалом, то раскладывая их на исходные составляющие, то замешивая в еще более крутой, чем в реальности, постмодернистский коктейль. Однако образование не отменяет принадлежности к культуре. Впитанные с молоком матери понятия приходят на помощь, когда надо выразить что–то действительно важное.
Позвольте пару примеров.
В своей недавней повести "Исповедь" современный эфиопский писатель Ашенафи Кэббэдэ рассказывает старую историю на новый лад. Его герой - молодой чернокожий с Островов Зеленого Мыса, на рубеже тысячелетий приехавший учиться в США и влюбившийся в белую американскую девушку. Сюжет, описанный когда–то Ронга, повторяется: любовь героев оканчивается трагически - новые времена ничего не изменили в человеческой природе. Но интересно не повторение сюжета само по себе. Важно другое. У героя "Исповеди" есть мудрый наставник - дух-предок, помогающий ему преодолевать испытания. Дух не назван по имени, но на протяжении повести несколько раз цитирует стихи Ронга из соответствующего цикла, словно предупреждая героя о будущем. И герой, хоть и проходит путь до конца, невзирая на предупреждения, в конце повести обращается к хранителю со словами благодарности — "Да, оно того стоило" — в свою очередь повторяя строки Ронга.
Однако, Кэббэдэ оставляет всем желающим возможность для интерпретации. А вот уроженец Мозамбика Миа Коуту в своей книге с говорящим названием "Терра Сомнамбула" (вошедшей в число десяти лучших книг континента первого десятилетия XXI века) впрямую выводит Ронга как предка-защитника, проводника своих героев в потустороннем мире. Ронга хранит юного влюбленного поэта от бед и опасностей жестокого, несправедливого мира, помогая ему обрести свое счастье. Так что в этом случае разночтения уже невозможны.
Есть и другие примеры, как в прозе, так и поэзии авторов из разных стран центральной и южной Африки. Ронга возникает в их произведениях не как классик национальной поэзии, не как историческое лицо, а как дух, хранитель и наставник, великий предок, владелец мистических знаний и умений. Пользуясь понятиями, которые были бы привычны для самого Ронга, можно сказать, что после смерти он стал лоа - лоа поэзии, покровительствующий любви, языку и духовным исканиям. Есть ли более удивительная и достойная участь?