Ахматова и голоса памяти 

Недавно понял, что как-то умудрился до сих пор ни разу не прочесть «Реквием» Ахматовой (дисциплинарное школьное чтение не в счёт). Видимо, в нашем благословенном русскоязычном интертексте так много отсылок к этой поэме, что в какой-то момент я подумал, будто уже читал её, но оказалось, что нет. Так вот, прочитал и ещё раз убедился, что в извечной дихотомии "Ахматова — Цветаева" я всё больше и больше дрейфую от второй к первой.

Так, впрочем, было не всегда: название этому каналу дала именно Цветаева. Вообще, Марина Цветаева — удивительная поэтесса. Часто, когда читаю её стихи, я не могу сформулировать толком, о чём тут это всё собственно понаписано. Лексический смысл слов ускользает и восприятие образа раскрывается где-то на других уровнях — фонетическом и ритмическом. Вся Цветаева — это вздохи, ахи, бахи и её бесконечные прыжки-тире. Ну и, конечно, тот особенный поэтический язык, который она создала в своём зрелом творчестве. Это уже что-то совсем уникальное, даже не русский язык, а именно цветаевский — такая средневековая былинность на ипритовых полях ХХ века. Ярче всего, на мой взгляд, он раскрывается в её поэмах, — попробуйте, «Молодца», например, или «Крысолова» — но чтение это не из лёгких…

Ахматова же раньше меня смущала своими конвенционально красивыми и мелодичными стихами. Очень репетативно, убаюкивающе, меланхолично — нет этой бешеной цветаевской маниакальности. Классические размеры, сильные рифмы… Но теперь я чувствую всё отчётливее, что в её плавном и баюкающем голосе есть что-то ещё.

Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей

Образцовую декадентку конца долгого XIX века, весёлую грешницу, любимицу всех друзей закинуло куда-то не туда: в революцию, в большой террор, в блокадный Ленинград, в послевоенный террор, в мир, где она носит передачки своему сыну в Кресты, в мир, где взорвали атомную бомбу, где человека запустили в пустоту над… Короче, в мир, который успели перекроить несколько раз, пока она жила свою долгую и тяжёлую жизнь, документируя её в своей поэзии. Осмысление событий такого масштаба невозможно без какого-то структурирующего инструмента, без, скажем так, «концептуальной рамки». И думается мне, что классическая система стихосложения, силлабо-тоника то бишь, как раз и была такой рамкой. При помощи неё она удерживала расползающийся мир и вписывала в него свою личность, появившуюся на свет в совершенно другой эпохе.

(Небольшое отступление в скобках. Пока писал этот пост, узнал, что у Ахматовой были и верлибры, причём совершенно чудесные. Но они не такие авангардные, как у Введенского или Хлебникова: в них всё ещё очень чувствуется отправная точка в виде силлабо-тоники. Так что будем считать, что моя стройная теория остаётся стройной.)

Другая концептуальная рамка, при помощи которой Ахматова усмиряла мир — библейские сюжеты. В «Реквиеме», например, это Вавилонская река — Нева, «осатанелые годы» в тюремных очередях, образ советской звезды скрещённый со звездой Апокалипсиса, сын — распинаемый Христос, а сама Ахматова — Мать-Богородица. И нет, это не гипербола и не дань поэтической традиции, чего можно было бы ожидать от плохих стихов. И это не только отражение глубоко религиозного сознания самой поэтессы. Это, действительно, как мне кажется, самая адекватная из доступных ей формул описания событий вокруг. При помощи библейских сюжетов Ахматова локализует апокалипсис, задаёт его географию и временную протяжённость: Ленинград (или шире — СССР), конец 30-х годов. Это происходит прямо здесь и сейчас, говорит она, мир кончается прямо здесь и сейчас. Воздух пропитан смертью. Надежды нет.

Когда я думаю об Ахматовой, я вспоминаю её фотографию на билетике из музея Фонтанного дома; но ещё до фотографии — памятник на Шпалерной в Петербурге. Вытянутая, истончённая страданием, хрупкая, но несмотря на хрупкость, пережившая мир, в котором она родилась. Она не случайно больше похожа на тень, чем на человека. Её фигура, её стихи, её опыт — это тень страдания миллионов других, проходивших через опыт кошмарной повседневности вместе с ней, но, в отличие от неё, лишённых голоса. Голос этой «хрупкой» женщины стал одним из главных голосов XX века. Голос всех невинно убиенных, всех забранных чёрными марусями — сталинскими автозаками — в тюремные лимбы.

Поэзия Ахматовой (как и поэзия Мандельштама, проза Шаламова, Берггольц, Гинзбург и многих других свидетелей) одним своим существованием обличает вурдалачью — как сказала бы Цветаева — природу российско-московской государственности. Удивительно, конечно, что Ахматову до сих пор не выкинули из школьной программы. Видимо, статус Великой Поэтессы пока не позволяет. Очень надеюсь, что путинский режим не успеет дожить до момента, когда это перестанет быть преградой.

Разглядывать памятник Ахматовой на Шпалерной можно долго, но в какой-то момент лучше прерваться и пройти дальше, по направлению к Неве. Там, через реку (забвения) от тех самых Крестов, под стенами которых Анна Андреевна простаивала с передачками своему сыну, находится памятник жертвам политических репрессий. Что? Да! В современной россии до сих пор существует такой мемориал. Два двуликих сфинкса, глядящих друг на друга; одна личина — девичья, обращённая к фасадам домов на набережной, другая — обнажённый череп, обращённый к Крестам. И да, это та же самая страна, в которой уже скоро десять лет как во всю открывают памятники Сталину (раз, два, три, четыре, пять, шесть). Удивительно, куда только смотрят депутаты петербургского заксобрания. На самом деле, давно бы пора демонтировать эту очевидно предательскую лепню, и вместе с памятником т.н. поэтессы Ахматовой перенести куда-нибудь в московский Музеон. А всех его нынешних обитателей — выпустить на свободу. Этой стране нужна правильная память, правильная поэзия и правильные памятники.

Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском болтался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звезды смерти стояли над нами.
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.