Рассказы
March 20, 2021

Две причины не убивать себя, которые всегда с тобой

A briefly-told lifelong story

Не все персонажи выдуманы, не все совпадения случайны.

Я просто хочу, чтобы всё это, наконец, закончилось.

Всё это.

Просто остановилось и не колыхалось больше вокруг меня своими хитросплетенными изгогулинами. Просто без меня продолжило бы свой вечный хоровод, высунув язык на бегу и разлагаясь ежесекундно, но без меня, только, пожалуйста, без меня, ведь, в конце концов, этому dance macabre и без меня сколько-то там тысяч лет было вполне неплохо.

Я хочу слезть с той иглы, что каждое утро даёт мне достаточно сил, чтобы гнить ещё немного, погремушками социальных взаимодействий заставляя обгоревшего внутри меня малыша-меня сквозь скрип пепла-кожи (больше пепла, чем кожи) открывать свои ввалившиеся глаза.

Наверное, если бы я вела дневник, то в такие дни, как этот, я бы начинала запись словами:

«Если я умру сегодня – мне не будет жаль».

Если бы я писала книгу от лица героини, которая пишет дневник, начиная каждый раз словами: «Если я умру сегодня…», и со стороны неизбежного конца осмысливая всё происходящее и приправляя мелочи щепоткой фатализма, то в самом конце книги была бы запись, начинающаяся как:

«В такой день, как сегодня, жаль было бы умереть». И я бы придумала ей самую невероятную историю. Без единорогов и прочих таких штуковин, зато с тёплым плечом неожиданно обретенного «родного» человека. Pure wonder here, bro.

Но вы уже понимаете: жизнь – не роман Сесилии Ахерн.

Жизнь не роман, хотя, если задуматься – в любой книге больше смысла, чем в реальной взаправдашной жизни. Потому что его туда, так скажем, вложили. Сверхтекстовое единство и вся эта фигня. Как бы укурен ты не был – в самом пошлом pulp fiction-е, который ты только сможешь выдавить из тюбика своего сознания – всё равно будет некое destination. Некий набор смыслов, оправдывающих написанное, оправдывающих само существование книги. Даже если причина её написания – нехватка денег на твои таблетки от депрессии.

Что не так с миром? Туда смысла никто не вложил.

И рано или поздно вам придётся это принять.

Все мировые религии и философии имеют своей целью лишь одно – заставить вас верить, что всё вокруг подчинено какой-то высшей логике, что всё это куда-то идёт и для чего-то нужно. И если вам кажется, что домашнее насилие исковеркало вашу душу и на хрустящие осколки раздробило всю вашу будущую жизнь, то вы просто не видите «большой картины». Нервозно подвсхлипывая в пять утра в душевой общежития – вы просто не понимаете, какой вы везучий хряк.

Но если вдруг вы достаточно честны к самому себе и к миру вокруг вас, то вы непременно подозреваете: никакого высшего смысла нет и в помине. Нас всех обвели вокруг пальца, заставив купить акций у этой перегнойной пирамиды под названием «жизнь».

Нарратор, упорядочивающий события нашей жизни в некую стройную систему, существует разве что в редакции Свободной Энциклопедии. Стать великим и получить статью о себе в Вики – единственное демиургово смыслообразование, на которые вы можете рассчитывать.

Заметьте: я не утверждаю, что Бога нет. Он столько лет был единственным, кто выслушивал мои истерики в тёмном углу комнаты, когда от синяков больно было переменить положение в пространстве и встать с холодного пола, что предположить Его отсутствие в мире было бы слишком обидно.

Более того: я не утверждаю это перед вами, но абсолютно точно знаю, что Он – есть.

В противном случае кто бы сотворил тот бесконечно любящий меня шар света, в несовершенном материальном мире воплотившийся в собаку?

Странное признание от такого массовика-затейника, каким меня считают, но только это дарованное мне Им крохотное существо – мой настоящий друг и опора в жизни.

Для того маленького обгоревшего ребенка с головой инопланетянина, что клубочком свернулся в самом центре моей души – она как тёплая ванна с анестетиком, смягчающая ссохшиеся кожные лоскуты и позволяющая ему заснуть без слёз. Без моей малышки – от него бы уже давно остался лишь уголёк, который бы я выкашляла вместе с блевотиной после приёма очередной порции героина. Ну или что-то в этом роде.

Хотя даже думая о ней – я не могу не плакать, вот такой уж я человек.

Смотрю на неё, как на улыбающегося Гавроша, когда тот зовёт народ на баррикады, и заевшей пластинкой в моей голове повторяется: ты умрёшь, малыш, ты скоро умрёшь. Ты умрёшь раньше меня. Ты умрёшь, мой нежный ребенок, и я не смогу любить нового так же, как любила тебя, как не будет у Николая Ильича нового Илюшечки.

И что мне тогда делать?

Последнее время мне часто снится один сон. Я в своей комнате, в своей квартире, где я больше не живу, держу выламываемую дверь спиной, а с той стороны напирает моя ужасная мать, это циклическое чудовище, раз за разом втирающееся в доверие к моей бабушке и потом в очередной истерике приходящее в этот дом избивать меня.

Мне 21, а она всё ещё так делает.

И, удерживая дверь спиной, а согнутую левую ногу упирая в шкаф, вибрируя всем телом от усилия, я знаю: она зарубила их топором. Бабушку и собаку.

Я знаю: она начала с головы. Поэтому они мучились недолго. Вспоминая, на что она способна, я невольно думаю: «это хорошо». Не в смысле Лизы Хохлаковой, нет. Это хорошо – просто потому что они не так долго мучились. Не с четырнадцати лет.

Я не вижу во сне саму эту сцену, не вижу крови и расчленёнки, несмотря на «пагубное влияние на меня фильмов ужасов», но я каждой клеткой своего сновиденческого тела чувствую: ЭТО случилось.

Слабым от слёз голосом я лепечу: За что, мама? За что?

Однажды лишив меня матери пожеланием мне «сдохнуть ещё в колыбели» – за что отняла у меня бабушку, всеми силами пытающуюся возместить мне тебя?

Однажды лишив меня возможности иметь детей ударами ног и табуреток в живот, за что ты отняла у меня моё пушистое приёмное дитя?

За что, мама?

Что я тебе сделала, мама?

«Мамочка, милая, ты звёздочка моя» – мы учили эту песню в садике, и потом я пела её тебе по вечерам. В какой момент ты решила, что душить ребенка во сне подушкой – это лучший метод воспитания?

Но это ведь только сон. В жизни я давно не зову её мамой.

Моё сердце взрывается кровью от переполнившей его боли, и я просыпаюсь.

Этот сон – он снился мне опять сегодня. Поэтому я и рыдаю на полу в душевой, медленно коченея от инфернального сквозняка, который здесь зовётся «свежим воздухом». Ума не приложу, зачем я сюда переехала.

Но не беспокойтесь, я плачу социально приемлемо, как тощие златовласые девы в фильмах для суицидально-настроенной молодёжи. Мне хотелось бы реветь, как умирающему медведю, рвать волосы на голове, как сестра Гудула, но я не хочу привлекать внимания. Не хочу никому рассказывать: ни о своём прошлом, ни о разрывающем на части горе, каждый раз охватывающем меня после этого сна.

Потому что лучшее, на что я смею надеяться, – это беспочвенные уверения, что «всё будет хорошо», и рекомендация посетить одного из многочисленного спектра мозгоправов, радостно находящих истоки всех моих проблем в моём детстве.

Но я же знаю: всё хорошо не будет. И в рот я имела этих двуличных прилизанных снобов, по книжным классификациям разбирающим душу человеческую.

Хотя дело даже не в этом: меня просто вообще не надо лечить. Моё настоящее состояние – не девиация. Я живее всех живых.

Вот вам «высший смысл»: прошлое в жанре социальной драмы сделало меня Человеком. Я бы даже побольше «Ч» сделала. Человеком.

Моя личная боль открыла мне глаза на боль, ежечасно терзающую столь многих вокруг меня. Не только на избиваемых детей. На замерзающих насмерть или расчленяемых догхантерами собак. На стариков, круглый год ходящих в валенках и ворующих из Ашана продукты «Каждый день» – потому что их пенсии не хватает даже на эту еду. На детей, которым не верят в полиции и которые vainly показывают дядям-полицарам свои побои и умоляют хотя бы поговорить с «Папенькой», пока тот не перешёл на новый уровень извращений. Или с «маменькой», в моем случае. Интересно, что я не считаю их за людей ещё с детства, и разгоны митингов тут совсем ни при чём.

Иван Карамазов – вот кто я. Собираю свои «анекдотики» про деток и кротких лошадей, и сама же из-за них рыдаю.

И знаю, что ничего не изменится.

«Во всяком человеке, конечно, таится зверь, зверь гневливости, зверь сладострастной распаляемости от криков истязуемой жертвы, зверь без удержу, спущенного с цепи, зверь нажитых в разврате болезней, подагр, больных печенок и проч.» – как ты это точно сказал, Ваня!

Вы, наверное, так же страдали, как и я, Фёдор Михайлович, от осознания того, что вот этого-то зверя и не изменить, не вытравить из души человека.

И что не будет поэтому никогда и никакого Царствия Небесного ни в какой его форме. Потому что если не личная боль – то и, скорее всего, ничто не заставит обычного человека так остро сочувствовать каждому отверженному и убогому.

А сделать всех несчастными, чтобы эти всхлипыши основали свой тихий и гуманный Новый Мир – не слишком ли это большая цена? А даже если и согласиться на неё – то где гарантия, что не вырастет через одно, два или десять поколение ещё худших извергов, чем были до этого?

Вот поэтому я и не хочу больше притягиваться к земле и вырабатывать в клетках АТФ.

Потому что я бы хотела сделать мир лучше – но я не могу. Никто не может. Но и быть свидетелем того, как «до гибели мира щадить человек человека не станет» – тоже не завидная перспектива.

Однако и убить себя я тоже не могу – не от страха, нет. Я так боюсь мира, что какой-то прыжок с крыши – просто неприятная микстура, влекущая за собой вечное счастливое избавление.

Но ведь она не на самом деле их убила. А, значит, где-то там всё ещё живут моя бабушка и малышка-собака. И не то чтобы я боюсь их потерять – останься я жить, они всё равно умрут раньше меня. А если оборву своё жизневлачение я – то мне будет уже всё равно.

Но если материя первичней сознания, то и после моей смерти они останутся существовать – существовать в горе, причины которого будут камнем висеть на сердце бабушки и оставаться абсолютно неясными хвостатому звёренку, страдающему при этом не меньше – собаки, говорят, чувствуют такое.

Вот поэтому я вытираю солёное от слёз лицо и возвращаюсь в комнату, где, высунув одну ногу из-под одеяла, спит моя одногруппница, похожая чем-то на Эсмеральду, когда носит большие серьги и широко улыбается. Я стараюсь не разбудить её ненароком, отвечая добром на добро, ведь она стала так мила со мной после того, как я переехала в общагу и как-то вечером рассказала ей обо всём этом. О двух причинах не убивать себя, живущих в постоянной опасности завершения нового цикла в голове моей не-матери. Тогда она ничего не ответила, но с тех пор в её глазах всегда столько ко мне сочувствия, что я стараюсь прятать эмоции, чтобы она не переживала за меня ещё сильней.

Хотя последнее время все вдруг стали добрей ко мне, как раз когда я сдалась и перестала рассказывать всем и каждому, как ужасно в этом мире жить. После того, как человек, утверждавший, что «любит меня больше жизни», просто отказался слушать это моё печальное жизнеописание под предлогом того, что он «сейчас не в настроении для этого» – я и пытаться перестала рассказывать. Если уж ему при таких уверениях всё равно – то чего я могу требовать от всех остальных?

Но возможно, это – лучшее, на что исковерканный человек вроде меня может рассчитывать – иллюзия, что кому-то есть дело до вспухающего на моём сердце волдыря горя, в то время как человеку просто нравится, как я пахну бергамотом и какой изгиб образует на талии моё тело, когда лежит на боку. Иллюзия, разбивающаяся в прах, когда этот любящий-меня-больше-жизни герой просто не может покинуть вписку ещё целых три дня после того, как я звоню ему в слезах и еле в сознании после нервного приступа, во время которого родившая меня женщина опять напала на меня, пользуясь моей неспособностью ответить ей онемевшим от судорог ртом, и прошу спасти меня.

Рыцарь, что сказать.

Поэтому я больше не стою на дороге, протягивая людям в ладонях своё горящее сердце, как писала в своих подростковых стихах. И не объясняю, почему именно жить – бессмысленное предприятие.

Вместо этого я стараюсь делать как можно больше разнообразных штуковин: учить бесполезные мёртвые языки, участвовать в конкурсах, и не важно, что на кону, рисовать до утра, кино снимать без продыху, стихи писать и прочий бесполезный бред. Вот они, мои «погремушки» – звенящие attractions, отвлекающие сгоревшего гуманоида моей души. Потому что самое худшее, что только может быть при моём мировосприятии – это остановиться и задуматься. Look up into the stars and you're gone. (с)

Сегодня пятница, но вместо глупых тусовок, на которых ты нравишься людям только по пьяни, я еду домой. К моей всё-излечивающей тёплой собаке.

В дом, где всё по-прежнему. Бабушка, видимо, гуляет с пушистым дитём, потому что на мое приветствие нет ни ответа, ни цокота лап по паркету. Сладко-терпко воняет заныканная где-то в угол кость, которую собака каждый раз получает с утра и потом елозит по полу до вечера, не зная, что самый надёжный сейф для еды – желудок. Слегка потягивает хлоркой. Печально признавать, но без меня тут уже не так идеально чисто.

Я хочу их дождаться, но бессонная слезоночь даёт о себе знать, и я без сил валюсь на диван. Как же хорошо дома. Утром увидимся.

Во сне я стою на земляном обрыве, с которого открывается вид на безбрежный океан такого красивого тёмного сине-зеленого цвета и такой маслянистой консистенции, что хочется зачерпнуть его кистью. Я знаю – там, на дне, водят хоровод мёртвые, чей напев я едва различаю отсюда.

Мертвые – те ещё парламентёры. Все эти мои рассуждения – они знают их наизусть. Они вообще здесь – специально для меня. Ненастоящие мёртвые, а специально-для-меня мёртвые. Из моей головы родившиеся и меня же уговаривающие бросить вниз с обрыва и join the chorus – прямо как в Deck the Halls. С Рождеством, жмурики.

Этот сон – он тоже не впервые. Он ходит по пятам за тем, первым, и, улучив момент, соблазняет меня вечным спокойствием густого океана. Нимфа, слишком явно списанная с Фантины, выныривает ко мне из глубин и обещает вечное блаженство. Это совсем не больно. Ты только сделай шаг.

Я знаю все её доводы, потому что они – мои собственные. Но каждый раз в этом сне у меня с собой – щит получше Персеева. Две причины не умирать. Грустные собачьи глаза и хриплые вздохи пожилой женщины.

Я отбиваюсь от сладких речей, как от перьев стимфалийских птиц. Мне надо жить, понимаешь ты? Ради тех, для кого я – весь мир. Мне нужно защитить их, когда она вновь придёт утолять свою жажду насилия. Неважно, за что она так со всеми нами. Неважно, что мир жесток и сам себя пожирает. Этих двоих, моих – он не заберёт.

Океан преображается, пока я в сотый раз спорю сама с собой. Теперь он – огромная чёрная пропасть, наполненная кружащейся в водовороте водой, через которую навстречу мне двигается что-то большое и склизкое, чёрное даже на фоне бездны.

Я не боюсь тебя, Апоп! Тебе не забрать меня, пока мне есть, зачем жить! У меня в жизни есть смысл – я должна их уберечь. Он лучше, чем тот, «высший» смысл, потому что он мой. Защитить их от этого ужасного мира, ещё со времен почитания тебя погрязшего во мраке. Мать или ОМОН, догхантеры или раковая опухоль – я не дам их забрать у меня.

«Пэуеошдннннооооо» – шипит гигантская пасть чудовища и проглатывает меня.

Просыпаюсь.

Вся в поту и дрожа, рукой пытаюсь нащупать сопящую собачью тушку, чтобы немного успокоиться. Видимо, она опять легла спать на бабушкином ковре (у меня ковра нет, и зверюшка немного на это дуется), и я, ещё сонная и дрожащая, отправляюсь в поход за собакой. Открываю дверь комнаты бабушки и делаю шаг в темноту.

Воздух слишком спёрт даже для её предпочтений.

Так пахнет в той лавке, где она покупает собаке кости.

Так пахло от меня, когда, закрывшись в ванной и останавливая поток крови и гноя, я ещё до диагноза врача поняла – детей у меня не будет.

Привыкнув к темноте, я понимаю – комната пуста.

Комната пуста, а белоснежный диван весь покрыт тёмной коркой, о происхождении которой я уже догадалась, но ещё не хочу себе в этом признаться.

При вспыхнувшем свете люстры видно налипшую повсюду на эту корку шерсть. Белую шерсть на бурых пятнах, пахнущих как мои нерожденные дети.

И я вспоминаю: ЭТО – уже произошло.

Полгода назад.

ЭТО уже произошло и поэтому я живу в холодном университетском общежитии.

Из-за ЭТОГО все стали вдруг так добры ко мне.

Иэээээээгхыыыыыыыыгхыыыыыыыыыыыаааааааааааааааассссссссссссссссссссссссссссссссыыыыыыыыыыыыыууууууууууууууууууииииииииииииииихххххххх – такой звук получается, если скулить с открытым ртом, попутно задыхаясь.

За что, мама? Что я тебе сделала?

Утром я просыпаюсь и понимаю, что всю ночь плакала, но не могу вспомнить, что за сон мне снился. По субботам у меня тоже пары, поэтому надо собираться.

Как жаль покидать дом!

А бабушка опять спозаранку гуляет с собакой. Ну, ничего – потом увидимся.

Главное – что с ними всё в порядке.