Дай мне имя
I see dead people.
Мой совет – никогда не начинайте с этого диалог в Tinder. Не все смотрели «Шестое чувство». Не все смотрели достаточно внимательно. Не все уловили тонкую грань между гениальностью и ущербностью в режиссуре Шьямалана, пролегающую где-то между «Сплитом» и «Явлением».
И уж тем более никто не воспримет данное заявление всерьёз.
С фразы «я писатель, может, ты слышал – Эмили Тёрнер» – тоже не стоит. Женщина-писатель… Боже, лучше уж признаться, что у Вас маленькая рука растёт из затылка. Маленькая-рука-наполовину-поглощённый-в-утробе-близнец, который приказывает Вам убивать. Или что-то подобное. Если человек продолжает с вами общение после этого заявления – лучше быть настороже. С ним явно что-то не так.
Так что, правда, не стоит. Даже если вы и вправду Эмили Тёрнер.
Да и вообще – не начинайте диалог в Tinder. Даже если глаза болят от бессонницы, а рассвета ждать ещё час. Выпейте кофе (ещё чашку), пересмотрите любой эпизод «Друзей». Дождитесь, пока лучи рассветного солнца доберутся до самой дальней точки спальни. До того самого места, что оказывается за дверью, если её открыть.
Того места, в котором удобнее всего прятаться, если вы решили кого-то убить.
Дождитесь, пока он уйдёт.
И удали уже чёртов Tinder, Эм.
– Меня снова мучают кошмары. Я боюсь засыпать. – Мой слабый голос чахоточной барышни напоминает о том времени, когда я таким же образом отпрашивалась с уроков, чтобы посмотреть взятые из проката ужастики. Только теперь я не притворяюсь. – Я даже не могу спать без источника света – настолько мне страшно бывает проснуться в темноте. Понимаете?
О том, что мои кошмары никуда не деваются из комнаты, когда я просыпаюсь, я, разумеется, молчу. Я же не сумасшедшая.
– Потеря аппетита? Головокружение? Апатия? – он поправляет очки, пытаясь убедить нас обоих, что ему не всё равно. – Случалось ли у Вас учащенное сердцебиение сразу после пробуждения от кошмара? Может быть, потеря сознания?
– Вы хотите сказать, панические атаки? Да, периодически.
Сменив столько врачей, начинающихся на «психо–», я уже легко угадываю, к чему ведут те или иные вопросы. С семи лет у меня их было больше, чем фильмов, в которых умирает Кристофер Ли, а это – 46 фильмов, если что. Примерно по одному врачу на каждые 5 месяцев. В течение 20 лет. Такое себе кино.
Первое правило в разговоре с этими врачами – никогда не говорите им, что хотите покончить с собой. Даже если хотите этого так невыносимо сильно, что скрежещет в том месте, где нижняя челюсть соединяется с черепом. В этом случае любой порядочный государственный служащий обязательно сообщит «кому надо». В больницу Вас, может, и не упекут, но вот заголовки будут отменные.
Лучше скажите, что сильно устаёте, часто расстраиваетесь по пустякам, не можете сосредоточиться на работе. Не хотите есть. Плохо переносите смену погоды и долговременное отстутствие солнца. Постоянно чувствуете сонливость.
Правило номер два – никогда не говорите (не только врачу, но и вообще кому бы то ни было), что видите что-то, отсутствующее в материальном мире. Призраков, демонов, своё альтер-эго, торгующего мылом Брэда Питта. Даже в Tinder – не стоит.
Лучше просто найдите себе уединённое местечко, в котором никто не вмешается в Ваш с ними диалог, и периодически обновляйте свой рецепт на снотворное и селективные ингибиторы обратного захвата серотонина.
Вряд ли это должно так работать, но чтобы получить от врача то, что Вам нужно – с ним надо говорить как с ребёнком. Смягчать формулировки.
– Посещаете ли вы психолога?
– Посещала, но уже нет. Она недавно умерла.
– Соболезную.
О том, что умерла она, возможно, по моей вине, я, разумеется, молчу. Молчу, как когда Вилли обхватил её своими тонкими руками во время одного из сеансов и устремил на меня свой закрытый бельмами взгляд. Как молчала, когда через три дня мне сообщили о её смерти. И как когда Вилли пришёл на её похороны и обнял её старую мать.
Я молчу, потому что самое главное правило этого мира – казаться нормальным.
Даже если плод вашего воображения, возможно, убивает людей.
– Сегодня ночью я сплю, сучки – торжественно возвещаю я стоящему в углу Тому и пялящейся из зеркала своими пустыми глазницами Дейзи, проглатывая долгожданные таблетки.
Том ухмыляется (он всегда ухмыляется, и это в нём самое жуткое), Дейзи гасит свет со своей стороны и пропадает. Я сыплю ещё соли на и так уже толстый солевой бордюр, окружающий мой диван, и с головой зарываюсь в плед.
Сегодня ночью я сплю.
– Не тут-то было, коза! – Тот Человек хватает со стола тесак и грозно размахивает им в воздухе – Вернись по-хорошему! Выходи! Эй, засранец, вытаскивай её!
Я медленно вылезаю из своего укрытия. Вилли с виноватым видом стоит позади Того Человека и часто шмыгает носом.
Одна из отвратительнейших вещей – он всегда называл нас «коза» и «засранец», всё то время, что мы провели у него. Не звал по имени, потому что не считал нас… людьми? Но ведь и собакам дают клички.
«Наша дочка – просто самый умный на свете ребёнок!» – восклицали мои родители, когда я выигрывала свои первые литературные конкурсы. Восклицали, не зная, что триумфом моего ума задолго до того стало осознание одной элементарной истины: никто не придёт за нами. Я и Вилли – в охотничьем домике в чаще леса, во власти Того Человека. Когда за окном так тихо, что слышно, как пробегает лесная мышь – каковы шансы, что нас найдут, что откроется дверь, и за ней будет стоять моя мама, вечно пахнущая ванильный печеньем и мёдом, и высокие люди в военной форме, пришедшие, чтобы наказать Того Человека?
– Но ведь по телеку всё время говорят, что каких-то преступников арестовали, нашли их дом и окружили, и потом – паф! – расстреляли все окна! – шепчет Вилли.
– А разве Он – прес… тупник? – шепчу я в ответ.
– А кто же ещё? Мама говорит, что если делаешь кому-то плохо, то ты уже сразу становишься преступник.
Вилли знает больше меня, ведь он уже в третьем классе, а я ещё только готовилась идти в первый. Но он дурачок, потому что верит, что всё это может закончиться благополучно.
Вилли… Я вспоминаю его лицо, постепенно терявшее опухлость щёк за те месяцы, что мы провели вместе, и даже сквозь сон меня пронзает жутчайшая боль. Как будто сожаление физически сжимает моё сердце в кулак и давит так, что скоро оно лопнет, как резиновый мешочек с мукой.
Из всех тех месяцев, что я провела там – родители сказали, что я нашлась лишь на триста десятый день – только этого я не помню: за что Тот Человек наказал Вилли.
Да, он пытался сбежать, постоянно придумывал планы, и каждый вечер, подгребя под меня самую мягкую солому, рассказывал мне на ухо свой новый план, но я не помню, чтобы он и вправду хоть раз претворил эти планы в жизнь.
В одном из них он собирался на мне жениться.
И я, кажется, была согласна.
Видимо, снотворное подействовало лучше антидепрессантов, потому что вместо Альпийских лугов я снова вынуждена слышать гортанные крики и хруст грудной клетки Вилли – и не могу проснуться.
Скованная сонным параличом, я снова вижу, как трёхмерный десятилетний мальчик становится двухмерным под грузом опускающегося пресса. Раз, два, три – и вот он уже не кричит.
Ты стал таким тонким, Вилли, что можешь легко сойти за мультяшку.
Большое красное облако.
Я много плакала тогда, как и Вилли, живя у Того Человека, но никогда – после этого дня. Если есть в мире вещи, способные убить в человеке всяческую возможность себя жалеть – то эта, видимо, была из таких.
С того дня я сидела абсолютно тихо. Выполняла всё, что Он приказывал. Не пыталась сбежать. Называла его «хозяин», а себя – «коза», говоря о нас обоих в третьем лице. Он ухмылялся.
Он ухмылялся, думая, что усмирил меня, маленького ребёнка, ценой жизни другого такого же ребёнка, и был вполне собой доволен.
Маленький ребёнок – думал он – точно ничего не сможет мне сделать.
Видимо, этот мудак никогда не смотрел «Омен».
Как там говорится? «Нет ничего страшнее, чем услышать «Будь здоров» в ответ на свой чих в пустой квартире»? – Создателям этой шутки явно не всё рассказали.
Сон постепенно отступает, смирившись с тем, что мне не обязательного его досматривать, но ещё не успев открыть глаза, я уже чувствую на себе пристальный взгляд Джанет. Это немного странно, ведь у Джанет вместо лица – постоянно колышущаяся масса призрачной материи, в которой нет и намёка на глаза.
Я окидываю её взглядом: шея свёрнута набок, в спутавшихся волосах всё ещё осенние листья, полы платья едва не заходят на солевой бордюр. Ничего нового.
Окаянная Джанет – так я её зову. Так я назвала её в честь написанного Стивенсоном хоррор-рассказа, где женщина в угоду Сатане повесилась – и восстала после этого как ни в чём не бывало, но со скрученной набок шеей.
Невесёлая история, но наша настоящая встреча с Джанет была ещё менее приятна.
Думаю, для нас обеих.
«О чём будет ваш совместный роман со Стивеном, Эмили?» – вспышки камер будто проводят эксперимент над устойчивостью моей психики – «Когда Вы напишете мемуары о том, что случилось с Вами в детстве? Правда ли, что этого человека до сих пор не поймали?». «Предлагал ли мистер Кинг Вам работу над сценарием нового сезона “Касл-Рока?”» – Майк буквально силой выводит меня из толпы журналистов.
Мы заходим в издательство. Уже из-за стеклянных дверей, притупляющих неугомонный стробоскоп вспышек, я оборачиваюсь на эту толпу акул. Возможно, работай они и вправду с перьями, всё было бы не так плачевно.
Там, в толпе, ловящее на себя блики чужих камер, я мельком будто вижу знакомое лицо. Бледная кожа, лысоватая голова, по-рыбьи непроницаемые голубые глаза. Незабываемое лицо, хоть прошло уже двадцать лет.
– Наш лифт, Эмили. Оставь их. – Майкл аккуратно берёт меня под локоть.
Это не может быть Он. Лифт мигает жёлтыми кнопками: 5 этаж, 6 этаж, 7 этаж.
Это не может быть Он, ведь двадцать лет назад я убила Его.
Именно поэтому я не даю интервью.
Документарный кретинизм – так я это называю. Я всему даю названия. Документарный кретинизм – это моя неспособность читать серьёзные документы. Если что-то начинается со слов «Постановление №…. От такого-то.такого-то.такого-то…» – можете даже не давать это мне в руки. В лучшем случае я просто сдамся, в худшем – начну тихонечко скулить.
Майк это знает, поэтому терпеливо разжёвывает мне каждый пункт передачи прав на экранизацию моей книги. Я подхожу к окну.
– Ты всё ещё игнорируешь журналистов, Эм? Если фильм удастся, многие захотят расспросить тебя о нём. – Я аккуратно выглядываю в окно, пытаясь с девятого этажа разглядеть знакомую лысину. – Эм?
Майкл Б. Коупер – мой литературный агент и самый преданный человек. Когда-то давно, в девятом классе, я показала ему наброски своего будущего первого романа, и он сказал «если ты допишешь это, то я берусь помочь тебе с публикацией». И двенадцать лет спустя он всё ещё это делает.
– Ты же слышал их, Майк. Ни одно моё интервью не обойдётся без референсов к моему прошлому. Их только и волнует, как бы сделать новость на пустом месте. Никто не хочет знать на самом деле, как и почему я пишу, пока на заднем плане маячит таинственная история тех триста десяти дней.
Никто не может игнорировать прыщ, растущий на самой переносице у собеседника. Так уж устроен мир.
Я могла бы сделать из этого сенсацию. Описать, как, вернувшись домой, я на год заперлась в своей розовой детской комнате, игнорируя все попытки психологов и родителей разговорить меня, и каждый день писала маленькую страшную историю. О замызганном холодильнике, о ящике для гвоздей, о лампе накаливания в голубом пластиковом абажуре. В 8 лет я написала страшилку о каждом предмете в хижине Того Человека.
Я могла бы рассказать о том, что писала свои рассказы зеркальным почерком, как Леонардо, чтобы родители не могли прочесть, и прятала эти мятые тетрадные листки в книжки про принцесс и выпуски журнала про фею Динь-Динь. Про то, что до сих пор всё, что я пишу – лишь адаптация тех двухсот восьмидесяти трёх страшилок, написанных мной в восьмилетнем возрасте.
Я могла бы рассказать даже, что теперь Слепая Дейзи в зеркале хранит для меня эти листки и показывает мне их со своей стороны, чтобы я могла прочесть эти зеркальные каракули.
Но всем будет плевать на этот путь писательского становления и даже на моё сумасшествие, когда я расскажу о том, что в 7 лет я убила человека.
Что, как бывает лишь в кино и романах, я смогла разогнуть своими слабыми ручонками валявшиеся в кладовке Того Человека капканы и установить их в чулане, куда Он запирал меня на ночь.
Что украла один из заржавелых ножей, которыми Он вспарывал мёртвых оленей.
Что скатала валик из тряпок и окровавленной кофты Вилли, положив его вместо себя на солому и накрыв брезентом, служившим мне в этот год одеялом.
Что спряталась за дверью, когда однажды Он, пьяный и злой, пришёл запирать мою дверь. И что не ответила, когда Он в полумраке чулана позвал меня.
Я могла бы рассказать, как ревёт взрослый мужчина, попав ногой в капкан и, свалившись от боли на колени, угодивший во второй капкан рукой. И как тяжело вонзать в человека нож, даже если очень-очень сильно замахнуться.
И как страшно бежать ночью по лесу, не зная, куда ты бежишь, не видя даже, есть ли впереди земля, и слышать затихающий за спиной рёв подбитого медведя, который вовсе не медведь.
И как холодно, кое-как пробежав всю ночь, обнаружить, что и утром вокруг тебя лишь молчаливый лес, такой высокий, что почти закрывает солнце.
И если журналистам вдруг надоест слушать эту историю, раз эдак на тысячный, я могла бы рассказать даже, как обнаружила в лесу мёртвую женщину. Мёртвую женщину с неестественно свёрнутой набок шеей, подставляющую одинокому лучу солнца свою медленно разлагающуюся под платьем спину.
И как замёрзшая семилетняя Эмили Тёрнер срезала ножом с трупа часть юбки, обнажив побелевшие голени, и, преодолевая отвратительный запах, исходивший от добычи, завернулась в отрезанную ткань, чтобы продолжать идти вперёд.
И как маленькая Эмили, когда её наконец нашли одиноко бредущей вдоль трассы, никому никогда не сказала ни про мёртвую женщину, ни про Вилли, ни про Того Человека.
Я могла бы рассказать это и закрыть гештальт сорока шести врачам, начинающимся на «психо-». Стать на свои 15 минут самой обсуждаемой девушкой н планете.
Только вот никто и никогда больше не будет читать мои книги.
Самое важное в страшных историях – знать, что всё это понарошку. Что вот ты испугался и залез с ногами на диван, но на самом деле никакая девочка не вылезет по твою душу из колодца на экране телевизора. Что твой психотерапевт не думает, по какому рецепту тебя лучше приготовить.
Иначе как жить в мире, где всё это происходит на самом деле?
– Дай мне имя – пропищал Том, когда впервые смог заговорить. К тому моменту Вилли уже повсюду ходил за мной, и появление нового существа уже не казалось таким пугающе-странным. Хотя меня и появление Вилли не напугало. Просто однажды я проснулась, а плоский заплаканный мальчик, снившийся мне каждую ночь, остался сидеть в кресле.
Какой ты стал тонкий, Вилли. Как мультяшка.
Плоский мальчик, весь серый и полупрозрачный, с глазами, лишёнными зрачков, просто остался сидеть в кресле напротив моей кровати. Просто начал везде ходить за мной. И иногда – обнимать людей.
– Даааай мнеееее иыымя – повторил Том, аккуратно возвращая труп моего хомяка в клетку. Малыш Томас не прожил со мной и года, когда ноябрьский сквозняк унёс его пушистую душу в Рай.
– Я буду звать тебя Том. Так звали хомяка, чей язык ты забрал.
– Хаааа-раааа-шоооо – прошипел он.
Том появился, когда одноклассница пересказала мне короткометражку Бёртона про кота с человеческими руками. Тому тоже не хватало только языка, чтобы походить на человека. С внешностью того самого актёра, пугающего своей улыбкой хуже ядерной бомбы, с тех пор в темноте он всегда стоит за дверью. В том месте, где удобнее всего прятаться, если хочешь кого-то убить.
Уж я-то знаю.
Имя – его, несмотря на всемирную известность цитаты Шекспира, всё ещё всем не хватает. Всем нужен ответ на вопрос, кто же они такие.
Я – Эмили Тёрнер. И сколько бы дополнительных слов я не прибавила после, ничто не охарактеризует меня полнее. Э-ми-ли Тёр-нер. Моё сочетание звуков во Вселенной. Линия жизни, разложенная по значкам алфавита.
Как Майк Коупер хорош в том, чтобы справляться с любой ситуацией, так я хороша в собирании на свою задницу всех сюжетных поворотов в режиме нелитературной реальности.
Ты можешь не звать розу розой, назови её маргариткой, как я назвала безглазую невесту в зеркале, но она всё равно останется розой, потому что её суть отражена в этом не случайном сочетании четырёх литер.
Поэтому я даю им имена.
Тонкий Вилли. Хихикающий Том. Слепая Дейзи. Окаянная Джанет.
Существа, природу которых я даже не пытаюсь выяснить.
О которых никому не пытаюсь рассказать.
Существа, спасшие мою жизнь сегодня, когда в соседней комнате внезапно открылось окно, ведущее на пожарную лестницу.
Когда знакомые шаги, безуспешно пытающиеся скрыть своё присутствие, прошли от окна к двери комнаты и вышли в коридор, пока я, одолеваемая внезапными судорогами и чувствуя, как моё сердце преодолевает скорость света в своём биении, недвижно замерла на диване, окружённым кругом из соли.
Когда в дверном проёме показались эти бессмысленные рыбьи глаза, спокойно смотревшие, как десятилетний мальчик превращается в кровавую кашу под чугунным прессом.
– Долго же искал тебя, коза – говорит он, медленно идя в мою сторону.
Призрак. Он должен быть призраком, ведь я убила Его двадцать лет назад.
Он размазывает ногой мой бордюр из соли и достаёт из кармана тот самый нож, что я когда-то так слабо воткнула ему в спину.
Слишком быстрая развязка. Так не бывает, так не должно кончаться. По всем правилам «жанра», украденным из наиреальнейшего порядка вещей, моя история не может закончиться на том, что мои конечности онемеют, несмотря на таблетки, что мой язык не выговорит в ответ хлёсткой реплики, что вслед за ним в окно не ворвётся спецназ.
Мгновения, кинематографически длинные в подобных ситуациях, протекают одно за другим, пока я осознаю, что, столько лет защищаясь от призраков, я не приобрела ни одного перцового баллончика на случай, если это когда-нибудь повторится. Что, как и двадцать лет назад, никто не придёт спасать маленькую Эмили от Этого Человека. И что не написать мне роман вместе с мистером Кингом, разве что я явлюсь к нему привидением.
– Начни проверять, кто стоит за дверью – скрежещет Том, внезапно бросаясь на Него и всасывая, прямо как у Бёртона, Его язык.
Он отступает, хватаясь за кровоточащий рот, руки Дейзи из зеркала за его спиной хватают Его голову и вырывают глаза, столько лет снившиеся мне в кошмарах.
Он падает на колени, и вышедшая прямо из стены Джанет сворачивает шею тому, кто много лет назад украл нас с Вилли с автобусной остановки.
Обмякшее тело с шумом падает поперёк моей солевой заставы, а я всё ещё сижу в той же позе, как когда Он показался в дверном проёме.
Длинные-предлинные плоские руки высовываются из пола и обнимают скрюченное тело, и жмут, жмут, придавливают труп к половицам, пока тот полностью не просачивается сквозь них куда-то в пол, оставляя за собой лишь красную и размокшую соль и призрачный серый силуэт новоиспечённого призрака.
– Ты думал, что ты искал Эмили – говорит Вилли, вылезая из пола.
– Но ошибся. Все эти годы… – Джанет и Дейзи в унисон продолжает за ним.
– Мы ждали тебя – окрепшим новым голосом завершает пафосную речь Том.
Скрюченный серый ком, даже не пытаясь подняться, выводит текущей изо рта кровью «Меня зовут…».
– Нам не интересно, кусок говна – кричит Том, подхватывая призрачные останки моего давнишнего мучителя и исчезая с ними в полу. – Сегодня можешь спать спокойно, Эмили.
Они просачиваются между половицами один за другим, и уходящая последней Дейзи говорит:
– Позвони Майку, милая. Теперь – можно.
Да, правы те, кто говорят, что жизнь совсем не похожа на книги.
В книгах не бывает таких хэппи-эндов.