Дорогой дневник, я страдаю. Не для страданий я пришел в этот мир. Люди совсем отбились от рук. Ты знаешь, кожаная кормит меня строго по расписанию и маленькими порциями, она спрятала всю еду в труднодоступные места, до нее не добраться. Последний раз, когда я лез за куском курицы, то свалил цветок, в меня швырнули тапком и лишили вкусняшек. Неужели непонятно, что в этом нет моей вины. Я пытался добыть еды! Я хищник. Я охотник. Ночью я нагадил в овечьи тапки, а утром кожаная пожинала плоды. Это стоило того, чтобы еще пару дней побыть без вкусняшек. Я доволен своим решением. Меня нельзя приручить. Я сам по себе. Только иногда нужно чесать пузико. И за ушком. Ну и мышкой дергать. И коробки пустые приносить. И…В общем меня не приручить...
Высокая красивая женщина средних лет в элегантной кремовой блузке, черной юбке карандаш, туфлях на шпильке и однотонном льняном фартуке с коричневыми кожаными ремешками, готовит на кухне. Ее черные курчавые волосы немного растрепаны, но собраны в простой изящный узел, один локон спадает на лицо, в ушах жемчужные капельки, на лице минимум макияжа, она плавно и спокойно двигается по кухне. Звучит джаз. На плите кипит вода, из кастрюли валит пар, на сковороде тает сливочное масло с тимьяном и двумя дольками чеснока. Женщина кладет спагетти в кастрюлю, они рассыпаются симметричными лучами и замирают. Женщина убавляет огонь, пузырьки на водной глади покорно уменьшаются и все также хлопают в ритм джаза. Рядом с плитой покоится огромная голова...
На перроне стоит крупная женщина, в одной руке у нее билет с паспортом в другой черный пакет маечка с едой. Она громко смеется, смеется до слез и колик в животе. Немного погодя, склоняется и упирается руками в бедра, пытается отдышаться и успокоиться. Вздыхает и машет головой, берет пакет, открывает, бросает туда паспорт с билетом и долго копается в нем, наконец выуживает оттуда минералку и жадно пьет. Утолив жажду, медленно закручивает крышку, ухмыляется и хмыкает, снова закатывается смехом. Успокоившись, она подходит к табло, как рыба открывает рот, пробегаясь глазами по строчкам, сверяется с часами и усаживается на ближайшую лавку, воду ставит на лавку. Открывает пакет, достает большую вязанку докторской, врезается в нее, отрывает...
Эммануэль достал из нагрудного кармана смятую пачку, прикурил окурок, и тяжело вздохнув, опустился на красный стул. Курилка находилась в конце коридора отделения реанимации, прямо на лестничной площадке, несколько ступеней вверх и чердак, вниз глухой ход, хотя по плану должен быть эвакуационный выход. Оконная рама покрылась черными язвами, пробившимися от сырости через тысячу слоев голубой краски. Ее не ошкуривали, а просто красили снова и снова. Эманнуэль, затягивался и задумчиво ковырял раму. На бетонном подоконнике доживали три огарка, распиханные по винным бутылкам, в углу к стене прислонили изуродованную монолизу, слева от картины стояла монстр тыква нелепой формы. Эммануэль докурил и засунул бычок в щель рамы.