Дед Веры и Нины, отец их матери, которая умерла так рано, что в памяти обеих сохранилось совсем немного отрывочных воспоминаний из раннего детства, был пламенный революционер. На двери своего кабинета, который теперь служил спальней Зоси, он собственноручно выгравировал профиль Ленина, на книжном шкафу стояли два огромных портрета — Сталина и Есенина. Почему именно они, дед не объяснял, а если кто-нибудь спрашивал, то он долго смотрел на вопрошавшего холодными водянисто-голубыми глазами, а затем медленно, по слогам цедил:

Паша вздохнул, стряхивая с себя сон, и попытался повернуться на левый бок, но не смог. 

- Говорит и показывает Шереметьево! - Юся засмеялась в трубку. - Я уже в такси, везу вам подарки. Ну не сегодня, конечно, но везу. Парням купила зачетные кепки, вот они обалдеют! Павлу ремень, но пусть не злоупотребляет! 

Юстасия Чирватова была лучшей, а сейчас и единственной Катиной подругой. Они вместе учились, но Катя бросила и институт, и музыку, когда родились близнецы, и об этом горевала вся семья, кроме разве что Паши, который был тогда несказанно счастлив. Он женат, он отец, он молод, он завоюет мир! Нина Антоновна однажды наблюдала за его стремительными передвижениями по квартире - он помогал выносить пианино, на котором Катя играла много лет, шутил с носильщиками, открывал и закрывал двери - и вдруг сказала, глядя не на него, а куда-то в сторону:

- Куда переезжаем? - переспросила Катя механически. Она почувствовала, что у неё кружится голова - видимо, опять упало давление, а это ничего хорошего. Элеутерококка у неё с собой нет, кофе не поможет, значит, придётся сидеть у Гржецкой и ждать, пока пройдёт. Она потянулась к сумке и достала спички. Иногда и су-джок может подействовать. И закусив от боли губу, она стала массировать точки на большом пальце.

Мадам Гржецкая ждала Катю, как всегда, сидя в своём удобном автоматизированном кресле перед открытой дверью французского балкона. На коленях, покрытых толстым пледом из альпаки - она мёрзла даже в жару - лежал томик Голсуорси с красной сафьяновой закладкой, с которой свисала золотая кисточка, рядом слева на резном столике стоял кувшин с лимонадом в серебряной оплётке, ещё была коробка шоколадных конфет, открытый портсигар с коротенькими коричневыми сигаретками, а справа на тонкой ноге бронзовая пепельница с кармашком для зажигалки. За спиной у почтенной леди по трем стенам высились до потолка книжные шкафы, посреди комнаты стояли уголком два голубых узорчатых дивана, перед ними лежал тонкий, слегка потертый по углам ковёр цвета лаванды...

Катя ничего не ответила. Ей хотелось покончить со всем этим побыстрее, не вдумываясь в детали, а мать втягивает в длинный разговор, на который нет времени. Сегодня надо успеть вымыть полы и посуду у Гржецкой на Денежном, добежать до Староконюшенного и там выгулять Грету и Бету, двух своенравных борзых Ивасевича, знаменитого журналиста, отбывшего вчера в очередную командировку, а потом на Остоженку к Аввакумовым - гладить. Две недели у них не была, теперь накопилась, наверное, целая гора. А вечером ещё раз к борзым, а потом к Паше... или наоборот, сначала к нему, а борзые подождут... Вот же карусель!

И снова было раннее июньское утро. Птицы перешёптывались на ветках, солнце задумчиво выпускало сквозь облака то один луч, то другой. На асфальте внизу были видны следы дождя, прокрапавшего недавно - они стремительно высыхали, эти лужицы, и воробьи торопились попрыгать в них, успеть напиться и почистить пёрышки. 

Паше снился космос. Будто он забрался верхом на астероид и плывет во вспыхивающей и взрывающейся с разных сторон темноте, совершенно один, без цели, без ничего. И голый.

Сев по приказанию сестры за стол (Нина никогда ни о чем не просила, не высказывала пожеланий - а только требовала), Вера через пару минут ощутила легкое беспокойство. Чего-то не хватало. Или кого-то?