Захотелось процитировать целиком

Когда Ребекку направили в нашу клинику, ей уже исполнилось
девятнадцать, но в некоторых отношениях она, по словам ее бабушки, была
совсем ребенком. Она не могла отпереть ключом дверь, путала направления и
терялась в двух шагах от дома. То и дело она надевала что-нибудь
шиворот-навыворот или задом наперед, но, даже заметив ошибку, не могла
переодеться. Неудачные попытки натянуть левую перчатку на правую руку или
втиснуть левую ногу в правую туфлю иногда отнимали у нее по нескольку часов.
Бабушка считала, что Ребекка начисто лишена ощущения пространства. Она
выглядела неуклюжей, некоординированной: в истории болезни один из врачей
окрестил ее "косолапицей", другой сделал запись о "двигательной дебильности"
(интересно, что, когда она танцевала, вся ее неуклюжесть пропадала без
следа).
Внешность Ребекки носила характерные отпечатки того же врожденного
расстройства, которое было причиной дефектов ее умственного развития:
"волчья пасть" добавляла к ее речи уродливый присвист; короткие толстые
пальцы оканчивались плоскими, деформированными ногтями; прогрессирующая
близорукость с дегенеративными изменениями сетчатки требовала очень сильных
очков. Чувствуя себя всеобщим посмешищем, Ребекка выросла болезненно робкой
и замкнутой.
И в то же время эта девушка была способна на сильные, даже страстные
привязанности. Она души не чаяла в бабушке, у которой росла с трех лет после
смерти родителей; ее тянуло к природе, и она проводила много счастливых
часов в городском парке или ботаническом саду. Еще Ребекка очень любила
книги, хотя, несмотря на упорные попытки, так и не овладела грамотой и
вынуждена была просить окружающих почитать ей вслух. Ее бабушка, сама
любительница литературы и обладательница прекрасного, завораживающего внучку
голоса, говаривала: "Хлебом ее не корми -- дай послушать, как читают".
Ребекка чувствовала глубокую тягу не только к прозе, но и к поэзии,
находя в ней духовную пищу и доступ к реальности. Природа была прекрасна, но
нема, а девушка нуждалась в слове -- ей хотелось, чтобы мир говорил.
Словесные образы были ее стихией, и она не испытывала ни малейших
затруднений с символикой и метафорами самых сложных поэтических произведений
(это поразительно контрастировало с ее полной неспособностью к логике и
усвоению инструкций). Язык чувства, конкретности, образа и символа составлял
близкий и на удивление доступный ей мир. Лишенная абстрактного и
отвлеченного мышления, она любила и знала стихи и сама была хоть и
неуклюжим, но трогательным и естественным поэтом. Ей легко давались метафоры
и каламбуры, она способна была к довольно точным сравнениям, но все это
вырывалось у нее непредсказуемо, в виде внезапных и почти невольных
поэтических вспышек.
Бабушка ее была верующей, и вместе они с тихой радостью выполняли
иудейские обряды. Ребекка любила смотреть, как зажигают субботние свечи,
любила благословения и молитвы и охотно ходила в синагогу, где к ней
относились нежно и бережно, как к младенцу Божьему, невинной душе,
блаженной. Она целиком погружалась в пение, молитвы и обряды еврейской
службы. Все это было ей вполне доступно, несмотря на серьезные проблемы с
внутренней организацией времени и пространства и выраженные нарушения всех
аспектов отвлеченного мышления: она не могла сосчитать сдачу и проделать
простейшие вычисления, не умела ни читать, ни писать, и средний коэффициент
ее умственного развития был ниже 60 (стоит отметить, что с языковой частью
тестов она справлялась гораздо лучше, чем с решением задач).
Итак, Ребекка, которую часто с первого взгляда определяли как "тупицу"
и "юродивую", владела неожиданным, удивительно трогательным поэтическим
даром.
Нужно признать, что с виду она и в самом деле казалась редкостным
скопищем увечий и дефектов, и, приглядевшись, в ней можно было различить
обычные для таких больных разочарование и тревогу. Она сама признавала, что
была умственно неполноценной, сильно отставая от окружающих с их природными
навыками и способностями. Но стоило познакомиться с ней поближе, как всякое
впечатление ущербности исчезало. В душе у Ребекки царило ощущение глубокого
спокойствия, цельности и полноты бытия, чувство собственного достоинства и
равенства со всеми окружающими. Другими словами, если на интеллектуальном
уровне она ощущала себя инвалидом, то на духовном -- нормальным, полноценным
человеком.
При первой встрече мне сразу бросились в глаза ее физические недостатки
-- общая неуклюжесть, мешковатость, топорность. Она показалась мне злой
проделкой природы, жертвой болезни, все формы и симптомы которой я знал
наизусть: множество апраксий и агнозий, набор расстройств чувствительности и
движения, ограниченность абстрактного мышления и понятийного аппарата,
сравнимая (по шкале Пиаже) с уровнем восьмилетнего ребенка. "Вот бедняга, --
думал я, -- даже дар речи достался ей как случайный подарок". Вне языка --
разрозненный набор высших корковых функций, схемы Пиаже -- в самом плачевном
состоянии.
Наша следующая встреча -- вне тесных стен кабинета, вне ситуации
осмотра и обследования -- оказалась совсем другой. Стоял замечательный
апрельский день, и, улучив минуту перед началом работы, я прогуливался по
садику рядом с клиникой. Ребекка сидела на скамейке и с явным наслаждением
вглядывалась в апрельскую листву. В ее позе не было и следа неуклюжести, так
поразившей меня накануне. Ее легкое платье и едва заметная улыбка на
спокойном лице вдруг напомнили мне чеховских героинь -- Ирину, Аню, Соню,
Нину. Простая девушка на фоне сада искренне радовалась весне. В этот момент
я видел ее как человек, а не как невролог.
Услышав мои шаги, она обернулась, улыбнулась мне и сделала широкий жест
рукой, как будто говоря: "Смотрите, как прекрасен мир!" Затем последовала
серия джексоновских восклицаний, нечто вроде странного поэтического
извержения: "Весна... рождение... расцвет... движение... пробуждение к
жизни... времена года... всему свое время..." Мне вспомнились строки из
Библии: "Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться и
время умирать; время насаждать и время..."
В своей бессвязной поэтической манере эта девушка, как библейский
мудрец, описывала смену времен года, общее движение времени! "Да это же
недоразвитый Экклезиаст!" -- мелькнуло у меня в голове, и в этой догадке два
образа Ребекки -- слабоумной пациентки и поэта-символиста -- слились в один.
Она, конечно, провалила все тесты. Цель психологического и
неврологического тестирования -- не просто обнаружить изъяны, но разложить
человека на составляющие функций и дефицитов, и, как и следовало ожидать,
такой подход не оставил от Ребекки камня на камне. Но вот сейчас, в этот
весенний день, каким-то чудом из разрозненных частей у меня на глазах
собралось гармоничное и уравновешенное существо.
Как могла она так безнадежно распадаться на части в одних
обстоятельствах и сохранять цельность в других? Я отчетливо наблюдал два
диаметрально противоположных режима мышления, два способа внутренней
организации бытия. Один из них был связан с абстракциями и заключался в
распознавании образов и решении задач; именно на него были нацелены все
тесты, выявившие столь катастрофическую картину неполноценности. Но дело в
том, что в этих тестах и не было места ничему, кроме дефектов Ребекки! Они
не предполагали присутствия в ней позитивных сил, способности воспринимать
реальность, мир природы и воображения как согласованное, постижимое,
поэтическое целое. Тесты не позволяли даже заподозрить наличие у нее
внутренней жизни, обладающей осмысленной структурой и чуждой простому
решению задач.
В чем же заключалась основа ее цельности и уравновешенности? Ответ на
этот вопрос лежал в стороне от схем и абстракций. Я подумал о ее увлечении
историями, повествовательными образами и построениями, и у меня возникло
предположение, что Ребекка -- одновременно очаровательная девушка и
умственно неполноценная пациентка, недоразумение природы, -- не имея доступа
к схемам и абстракциям (в ее случае из-за врожденных дефектов этот режим
мышления просто не работал), пользовалась для создания осмысленного мира не
формальным, а художественным (повествовательным или драматическим) методом.
Раздумывая над этой возможностью, я вспомнил, как Ребекка танцевала и как
танец упорядочивал ее случайные, неуклюжие движения.
Она сидела передо мной на скамейке и созерцала не просто весенний
пейзаж, а священное таинство природы, и я осознал вдруг всю нелепость наших
тестов и методик, всю убогость наших медицинских заключений. Они
обнаруживают только недостатки, а не сильные стороны, и полагаются на задачи
и схемы там, где нужен язык музыки, беседы, игры -- свободной и естественной
жизни.
Догадавшись, что Ребекка остается полноценным и гармоничным существом в
условиях, позволяющих ей организовать себя художественно, я смог выйти за
рамки формального, механистического подхода и разглядеть скрытый в ней
человеческий потенциал. Мне довелось узнать эту девушку в двух ипостасях: в
одной она была неизлечимым инвалидом, в другой -- вся светилась надеждой и
будущим. По счастливой случайности, именно она одной из первых встретилась
мне в клинике, и то, что я разглядел в ней, определило мое отношение ко всем
остальным подобным пациентам.
Наши встречи продолжались, и каждый раз Ребекка казалась мне все
глубже. Это могло быть связано с тем, что она раскрывалась все полнее, но,
возможно, я и сам начал относиться к ней по-другому, с большим вниманием и
уважением. Душа ее не была безмятежна (глубокие натуры редко пребывают в
покое), но почти всю оставшуюся часть года она провела вполне счастливо.
Затем, в ноябре, умерла бабушка, и свет и радость апреля сменились
тьмой и скорбью. Ребекка была потрясена, но держалась с замечательным
достоинством. Эта стойкость, это новое духовное измерение добавили еще один
план к светлой, лирической стороне ее души, так поразившей меня прежде.
Я зашел к ней сразу же, как услышал печальную новость, и она, застывшая
от горя, приняла меня в своей маленькой комнатке опустевшего теперь дома. Ее
речь снова напомнила мне джексоновское "извержение", но на этот раз оно
состояло из коротких, полных горечи и страдания восклицаний:
-- Зачем она ушла?! -- выкрикнула Ребекка и добавила: -- Я плачу не о
ней, а о себе. -- И потом, после паузы:
-- С бабулей все в порядке. Она в своем Долгом Доме. Долгий Дом! Был ли
это ее собственный образ или подсознательный отклик на слова Экклезиаста?
-- Мне так холодно, -- продолжила она, вся съежившись, -- но это не
снаружи. Зима внутри. Холодная, как смерть. -- И закончила: -- Бабушка была
частью меня. Часть меня умерла вместе с ней.
Это было настоящее горе, и Ребекка проявлялась в нем как полноценная
личность, завершенная и трагичная, без намека на умственную отсталость.
Через полчаса к ней начали возвращаться тепло и жизнь, и, слегка
оттаяв, она сказала:
-- Сейчас зима. Я мертва, но знаю, что снова будет весна.
Ребекка была права: целительная работа скорби протекала медленно, но
рана постепенно затягивалась. Очень помогла старая тетка, сестра умершей
бабушки, теперь переехавшая к Ребекке. Помогала и синагога, религиозная
община, и прежде всего обряд шива и особое положение "скорбящей". Надеюсь,
ей приносили какое-то облегчение откровенные беседы со мной. Наконец,
помогали сны, которые она с живостью пересказывала. Сны эти в точности
следовали известным стадиям заживления душевной раны*.
* См. Петерс Л. Р. "Роль снов в жизни умственно отсталых". Ethos, 1983.
С. 49--65. (Прим. автора)
Так же четко, как апрельский образ чеховской героини, в память мне
врезался ноябрьский день на унылом кладбище в Квинсе* и трагическая фигура
молодой женщины, читающей кадиш на могиле бабушки. Молитвы и библейские
истории всегда привлекали Ребекку, согласуясь с радостной, поэтической,
"блаженной" стороной ее жизни. Теперь же в похоронных молитвах, в 103-м
псалме и особенно в кадише, она нашла единственно правильные слова скорби и
утешения.
* Район Нью-Йорка.
Между апрелем и ноябрем Ребекка, как и многие наши "клиенты"
(двусмысленное, но модное тогда наименование, считавшееся якобы менее
унизительным, чем "пациенты"), участвовала в разнообразных групповых
занятиях и проходила курс трудотерапии. Это составляло часть нового, тоже
входившего в моду движения "за развитие познавательных способностей". Для
большинства пациентов, включая Ребекку, все это было совершенно бесполезно и
даже вредно, так как мы только лишний раз ставили их лицом к лицу с теми же
самыми ограничениями, на которые они бессмысленно и мучительно наталкивались
всю жизнь.
Мы обращаем слишком много внимания на дефекты наших пациентов и слишком
мало -- на сохранившиеся способности; Ребекка первая указала мне на это. Еще
раз прибегнув к техническому жаргону, можно сказать, что нас слишком сильно
занимает "дефектология" и слишком слабо -- "нарратология", забытая и
совершенно необходимая наука о конкретном.
Ребекка стала для меня живым примером существования двух диаметрально
противоположных типов мышления -- "парадигматического" и
"повествовательного"*. Оба они одинаково естественны и присущи сознанию, но
повествовательное мышление развивается раньше и обладает приоритетом в
формировании души и личности.
* Терминология Брунера. (Прим. автора)
Маленькие дети любят истории и способны уловить их сложное содержание,
в то время как восприятие формальных концепций им еще недоступно. Там, где
абстрактная мысль бессильна, именно повествовательность дает ощущение мира
-- восприятие конкретной реальности в форме символа или рассказа. Ребенок
понимает Библию раньше, чем Евклида, и не потому что Библия проще (скорее
наоборот), а потому что она представлена в образной и сказовой форме. В этом
смысле права была бабушка, говоря, что Ребекка в свои девятнадцать была
совсем ребенком. И все-таки Ребекка была не только ребенком, но и взрослой
девушкой. (Термин "умственно отсталый" подразумевает недоразвитого ребенка;
термин "умственно неполноценный" -- неполноценного взрослого; в каждом из
этих понятий содержится одновременно глубокая истина и серьезная ошибка). У
умственно неполноценных пациентов, имеющих, как Ребекка, условия для
личностного роста, могут ярко развиться эмоциональные и художественные
способности. В Ребекке, к примеру, живо проявился поэтический дар, в Хосе
(см. главу 24) -- врожденные живописные таланты. Абстрактные же способности
таких пациентов, с самого детства выраженные очень слабо, развиваются
медленно и мучительно и с возрастом могут достичь лишь определенного, весьма
низкого "потолка". Сама Ребекка хорошо осознавала это и смогла наглядно
продемонстрировать при первой же нашей встрече, рассказав о том, как вся
неуклюжесть и стесненность ее движений, стоит зазвучать музыке, тут же
сменяется грацией и свободой. Более того, я увидел это воочию, наблюдая, как
в естественной обстановке общения с природой, в эстетическом и драматическом
единстве весеннего дня она обретала целостность и свободу движений.
После смерти бабушки Ребекка удивила меня, придя с решительным
заявлением:
-- Не нужно больше никаких групповых занятий. Они мне ничего не дают.
Они не помогают мне быть собой.
Высказав все это, она бросила взгляд на ковер в кабинете и со
свойственной ей поразительной способностью к метафоре и ярким образам
пояснила:
-- Я как живой ковер. Мне нужен узор, композиция. Без композиции я
рассыпаюсь на части.
Пока она говорила, я смотрел на ковер и думал о знаменитом
шеррингтоновском образе человеческого мозга как "волшебного ткача",
плетущего изменчивые, ускользающие, но всегда осмысленные узоры. Я думал о
том, можно ли соткать ковер без композиции и возможна ли композиция без
ковра (вспомним улыбку чеширского кота). Ребекке, "живому ковру", необходимо
было и то и другое -- потому, в частности, что, не имея внутренней
формальной структуры (основы, переплетения нитей -- "ткани" ковра), она
действительно нуждалась в композиции (художественном узоре), чтобы не
рассыпаться на части.
-- Мне нужен смысл, -- продолжала она, -- а в группах, в случайных
занятиях смысла нет... На самом деле, -- прибавила она мечтательно, -- я
люблю театр.
Вскоре нам удалось перевести Ребекку из ненавистной ей группы труда в
театральный кружок. Она была на седьмом небе от счастья, чувствовала себя
намного лучше и вскоре достигла замечательных успехов. В каждой роли Ребекка
преображалась в свободную, уверенную в себе, грациозную женщину со своим
стилем и характером. Театр стал ее жизнью. Теперь, увидев Ребекку на сцене,
невозможно предположить, что имеешь дело с умственно неполноценным
человеком.

Постскриптум
Сила музыки, повествования и драмы имеет чрезвычайное практическое и
теоретическое значение. Это заметно даже в случаях клинического идиотизма, у
пациентов с коэффициентом умственного развития ниже 20 и тяжелыми
нарушениями двигательного аппарата и координации. Их неуклюжие движения
моментально преображаются в танце -- с музыкой они вдруг знают, как
двигаться. Мы постоянно наблюдаем, как умственно недоразвитые, не способные
проделать одно за другим несколько действий пациенты не испытывают никаких
затруднений, двигаясь под музыку: последовательность шагов, которую они не
могут удержать в уме в виде инструкции, переводится на язык музыки и в таком
виде оказывается им легко доступна. То же происходит у пациентов с тяжелыми
поражениями лобных долей и апраксиями: несмотря на полностью сохранившиеся
умственные способности, они не в состоянии действовать, выполнять простейшие
моторные последовательности и программы, иногда даже ходить. Этот
процедурный дефект можно назвать моторной идиотией; не поддаваясь никаким
обычным восстановительным методам, он начисто исчезает, стоит применить в
реабилитационной терапии музыку. Вот почему, кстати, так поразительно
эффективны трудовые песни.
Как видим, музыка способна успешно и весело организовать бытие там, где
неприменимы абстрактные схемы. Именно поэтому она так важна при работе с
умственно от сталыми и страдающими апраксией и, вместе с другими
художественными формами, должна стать основой их обучения и терапии. Драма
еще эффективнее -- посредством роли она может организовать, собрать больного
в новую законченную личность. Способность исполнять роль, играть, быть
кем-то дается человеку от рождения и не имеет никакого отношения к
показателям умственного развития. Эта способность присутствует и в
новорожденных младенцах, и в дряхлых стариках. Обещая надежду и спасение,
скрывается она и в каждой увечной ребекке нашего мира.

Оливер Сакс. Человек, который принял жену за шляпу