found in translation

Я недавно читала рассказы одной женщины, которая в детстве вместе с родителями переехала из Ирана в Америку, а потом вышла замуж за француза. От них было интересное ощущение - они как будто сочетали в себе типичное для персидских рассказов перескакивание предмета на предмет, и описание с юмором самых неожиданных и порой совершенно неюмористических ситуаций с англоязычным лаконизмом, то есть, таким образом, ушел главный для меня недостаток персидских рассказов - затянутое действие.
И так они мне понравились, что решила я один из них перевести. Нет, с английского, не с персидского. Потому что написала она их по-английски. Но получилось у меня на удивление плохо. Я-то, понятно, думала, что, раз я знаю один язык и другой язык, и в принципе умею писать связные тексты, то никаких проблем у меня быть не должно, но действительность, естественно, со мной не согласилась.
Я поредактировала его немножко, но он все еще неидеален. Но я решила вам его показать. Дабы получить замечания и комментарии. Вдруг они мне пойдут на пользу.

Фирузе Дюма

Поправка о ветчине

(Перевод Mura Vey)

Мой отец очень любит ветчину. Любить ветчину – это легко, если тебя зовут Боб и ты живешь в Алабаме. Но если ты – Казем и живешь в Абадане, потакание твоим желаниям может дорого тебе обойтись.
Во времена моего детства, Иран был монархией, управляемой шахом. Фотографии шаха были повсюду. Серьезное выражение его лица не оставляло сомнений, что это – серьезный человек, думающий о серьезных вещах. Его красавица жена, Фарах, на фотографиях обычно стояла у него за спиной, и на голове у нее была большая корона, усыпанная драгоценностями, которая казалась скорее неудобной, но зато и делала ее куда более важной, чем случайный человек, идущий по улице. У них было четверо детей, которым завидовало все население Ирана, так замечательно они жили, в замечательную жизнь входили французские няни, уроки катания на лыжах, модная одежда и впечатление нескончаемого счастья. Я никогда не думала много о королевской семье, хотя я заметила, что у них было очень много драгоценностей. Однако мои родители были страстными почитателями державного семейства. Мой отец твердо верил, что шах модернизирует Иран и проведет реформу образования. После того, как мой отец закончил аспирантуру в Техасе, он вернулся в Иран, полный американского оптимизма. Иран, с его безбрежными запасами нефти и множеством умных людей, по мнению моего отца, мог бы действительно достичь успеха.
Когда мне было пять лет, шах должен был приехать в Абадан на торжественное открытие нефтехимического завода. Был запланирован парад, и для шаха была построена специальная платформа. Чтобы не попасть в толкучку, мы решили не ходить на парад, все равно мы бы не смогли ничего увидеть. Тем не менее, мы не могли пропустить возможности прикоснуться к царскому величию. Мой отец, инженерный ум которого всегда изобретал какое-нибудь решение, разработал план. В знойный жаркий день, за день до парада моя мать одела свое платье без рукавов à la Джеки Кеннеди, мои братья одели рубашки с длинными рукавами и галстуки, и мы впятером отправились на отцовском шевроле с кондиционером к месту парада. Естественно, не было никакого парада, не кричащей толпы, ни музыки, ни собственно королевских особ. Но это все ничего не значило. Мы вскарабкались на украшенный лентами помост, приготовленный для шаха. На наши лица легла тень от тента, установленного для того, чтобы уберечь царственное лицо от яркого солнца. Мы улыбнулись. Фотоаппарат моего отца поймал наш момент величия.
Шаха в Абадан привели практически бесконечные нефтяные ресурсы этого места. Этот природный дар был не только благом, это отчасти было похоже на владение лучшим садом в округе. Знаешь, что в конечном счете кто-нибудь придет и будет рвать цветы, пока ты спишь. В нашем случае, за нефтью пришли англичане.
Британцы первыми обнаружили огромный экономический потенциал безбрежных иранских нефтяных запасов. Руководители Бритиш Петролеум, уже слыша позвякивание кассового аппарата, заключили соглашение с иранским правительством, которое позволяло англичанам выкачивать и продавать иранскую нефть в обмен на небольшую сумму денег. В идеальном мире воспитатель детского садика встал бы и сказал бы еще перед тем как документы были бы подписаны: «Время Англии кончилось. Мы перезаключим договор после дневного сна». Но, увы, так как там не было воспитателя, чтобы напомнить участникам об универсальном концепте честности, англичане использовали другой универсальный концепт – жадность. Соглашение между Бритиш Петролеум и правительством Ирана привело к катастрофе.
К счастью, разработка нефтяных ресурсов имела ограниченный срок действия, и со временем иранцы очнулись. В начале пятидесятых годов двадцатого века премьер министр, доктор Мухаммад Моссадех национализировал иранскую нефть. Это заставило англичан покинуть Иран. Не желая попросту отойти от курицы несущей им золотые яйца, иностранные компании объединились и объявили бойкот иранской нефти, что привело к сильному экономическому спаду. Через два года после национализации нефти иранская экономика лежала в руинах. Последовал политический переворот. Иран снова был готов к разработке нефти заграничными компаниями. Теперь, не без помощи закулисных сил из-за границы, национальный герой доктор Моссадех был отстранен от должности. История отчасти повторилась, и иностранные нефтяные компании занялись разработкой и добычей иранской нефти. Однако в этот раз Иран получил значительную долю прибылей и контроль над добычей нефти.
Когда я родилась в Абадане в 1965 году, англичане уже не составляли значительную часть населения. Некоторые иностранцы остались, все они работали в нефтедобывающих компаниях. Иран, наконец, пожинал прибыли от своей нефти.
В отсутствие англичан, жители Абадана наслаждались городом, построенным предусмотрительными английскими планировщиками. У нас были бассейны, клубы и аккуратный поселок. Мой родной город отличался по виду от любого другого иранского города.
Обеспечивая европейских эмигрантов, некоторые магазины в Абадане продавали иностранную еду, такие экзотические продукты как Несквик, Кит Кат, шоколадные батончики и ветчину. И даже когда англичане уехали, их запакованная в банки и коробки еда оставалась в магазинах, служа напоминанием об экзотическом мире, лежащем по ту сторону границы.
В те времена, когда мой отец был в аспирантуре в Америке, он был лишен своей обожаемой персидской еды – никаких блюд пропаренного риса настоянного на шафране, ни нежного куриного кебаба, ни тушеных маринованных бараньих ножек с баклажаном. Проявляя инстинкт самосохранения, он адаптировался и развил вкус к столовской еде, и особенно, к желе и ветчине. После своего возвращения в Иран и последовавшего брака, он настаивал на том, чтобы моя мать постоянно готовила желе. Мне нравились эти дрожащие кусочки, но больше всего мне нравилось слизывать сырой полуфабрикат из пакетика прямо с ладошки.
Однако, то, что мой отец любил ветчину, это была совсем другая история. Моя мать отказывалась прикоснуться к «этому» даже десятиметровой палкой. Она съеживалась при одном звуке слова джамбон – французского слова, которое используется в Иране для обозначения ветчины. Я понятия не имела, почему моя мать так болезненно на это реагировала. Я знала только, что каждый раз, когда мой отец отправлялся покупать ветчину, я была его соучастником. И я гордилась этим. Возможность провести время вдвоем с отцом была такой редкой, что я бы сделала все что угодно для того, чтобы остаться с ним наедине. Захоти он обкрасть банк, я бы охотно повела бы машину с награбленными деньгами.
В отличие от персидских базаров, где фрукты и овощи были разложены на прилавках, маленькие продуктовые магазинчики, в которых продавалась ветчина, продавали еду, скрытую в коробках и консервных банках. Картинки давали представление о том, что внутри, хотя в корнфлексе не было петушатины. Атмосфера тайны окружала все эти экзотические продукты, на многих из них были изображения улыбающихся людей. Никто из этих людей не был похож на иранца, что привело меня к логичному заключению, что есть много счастливых людей, живущих в других странах.
Когда ветчина была куплена, мы с отцом ехали домой, ощущая чувство пещерного человека, который только что успешно добыл на охоте мамонта. Моя мать и братья не приближались к кухне, пока мой отец педантично готовил свою ветчину со свежими помидорами, маринованными огурцами и луком. Потом он садился, чтобы насладиться каждым кусочком, а я на него смотрела. Поедание его любимого джамбона приводило его в хорошее настроение, и за ним следовали истории об Америке и временах, когда он учился в аспирантуре. Я никогда не просила попробовать ветчины, а отец никогда не предлагал. Само участие в охоте вполне меня удовлетворяло.
Когда я пошла в первый класс, я начала изучать в школе ислам, один час в неделю. Мы изучали историю иудаизма, христианства и ислама. Мы проходили пророка Мухамммада и имамов. Все уроки были замечательными пока мы не дошли до урока о запрещенной еде. К своему полному ужасу, я выяснила, что моему собственному отцу предназначено пребывание в очень плохом месте и очень долгое время. Совершенно неожиданно, наши поездки за ветчиной больше не выглядели забавными и невинными. Теперь я поняла, почему моя мать даже не глядела на «это». Она пыталась спасти свою душу.
В тот день я бежала домой с заданием куда более важным, чем моя домашняя работа по математике. Я должна была изменить загробную жизнь моего отца.
Как только машина отца въехала на дорожку, ведущую к дому, я выбежала и рассказала ему, какое неприятное будущее ожидает его, навечно. Он от всего сердца рассмеялся. Я начала плакать. Увидев мои слезы, отец сел рядом со мной и сказал: «Фирузе, когда пророк Мухаммад запретил свинину, это было потому что люди тогда не знали как правильно ее готовить, и многие болели из-за того, что ее ели. Пророк был добрым и благородным человеком и хотел оградить людей от болезней, и он сделал то, что в тот момент имело смысл. Но сейчас, люди знают, как безопасно готовить свинину, так что если бы пророк жил сейчас, он бы изменил это правило».
Он продолжил: «Не то, что мы едим или не едим, делает нас хорошими людьми, а то, как мы друг другу относимся. Когда ты вырастешь большая, ты обнаружишь, что верящие в каждую религию думают, что они лучше всех, но это не так. В каждой религии есть плохие и хорошие люди. То, что кто-то мусульманин, иудей или христианин, еще ничего не значит. Ты должна смотреть и видеть что у них в сердце. Это единственное, что имеет значение, и это единственное, что важно для бога».
Мне было всего шесть лет, но я понимала, что я только что была посвящена во что-то большое и важное, гораздо большее, чем драгоценные камни на короне шаха, больше, чем моя недолгая жизнь в Абадане. Слова отца звучали шокирующе, но целиком и полностью правильно.
Погруженная в свои раздумья, я услышала, как мой отец продолжил: «И когда ты станешь постарше, Фирузе, ты попробуешь кое-что действительно вкусное: жареного омара».