XLII

Три ночи подряд я практически не спал. Три дня подряд я толком ничего не ел. Батон в моей хлебнице покрылся плесенью. Я не смог его утилизировать: как у любого ленинградца, фантомное блокадное прошлое давило мне на совесть. Я положил негодный всему-голова в рюкзак и поехал в парк, который славился своей диаспорой уток.

Приехав в парк, я сел на скамью у пруда, достал батон и стал отщипывать и бросать перед собой его очень небольшие куски. Почти сразу материализовалась когорта уток. Они стали есть мой хлеб. Однако некоторым попадались куски с плесенью — они понимали, что их кормят неликвидом и, возмущённо и громко крякая, покидали устроенное мной благотворительное пиршество.

Утиный шум донёсся до стада неопрятных, месяцами небритых и дурно пахнущих лиц, пасущихся на газоне неподалеку. Не попросив у меня подаяния, они прибежали к кормушке, попадали на четвереньки и начали своими грязными лапами прямо с земли собирать предназначенное для уток, отправляя его в свои гнилозубые пасти. Крылатые нервно хлопали перьями, издавали гневные звуки, но ничего не могли поделать с вонючими нахлебниками крупнее и сильнее их. Я попросил незваных гостей удалиться, но они проигнорировали меня. Тогда я достал телефон, набрал единую экстренную службу и доложил о нарушении прав животных. Приехавший вскоре наряд полиции удивил меня тем, что арестовал не наглых бомжей, а меня.

Друг, я пишу тебе из темницы. Быть может, однажды мне скажут, за что меня вот уже несколько лет лишают свободы. Быть может, однажды я узнаю настоящую причину своего ареста. Быть может, в один день все изменится и я буду реабилитирован. Я хотел бы в это верить.