Преступление без наказания

«Человек счастлив своим умением забывать. Память всегда готова забыть плохое и помнить только хорошее»,

— писал в «Колымских рассказах» Варлам Тихонович Шаламов. 76 лет назад не стало писателя и поэта, стихи которого о жизни, любви и свете, а проза — о лагере, отчаянии и северной тьме.

Коллективная историческая память ещё более избирательна, чем индивидуальная. Сегодня пугающая тень красного террора, репрессий и системы лагерей старательно спрятана за сладкой ностальгией по всему советскому и гордость за победу в Великой Отечественной Войне.

Простой эксперимент для всех, кто вырос в российском контексте. Ответьте мысленно на вопрос: «Что такое концлагерь?».

Разумеется, нацистские лагеря смерти — это страшный и правильный ответ. Но... Вспомнился ли, скажем, «Покровский концлагерь» в центре Москвы? После 1918 года для укрепления позиций власти массово создаются лагеря, где концентрируются «опасные» для режима люди: бывшие дворяне, супруги белых офицеров, священники. В таком лагере оказалась и дочь Льва Толстого, Александра. О её судьбе и о судьбе многих заключённых можно узнать в московском музее истории ГУЛАГа, экспозиция которого последовательно рассказывает о том, как создавались лагеря и как советская экономика стала зависеть от принудительного труда заключённых. Но самое ценное — это истории узников первых концлагерей, а затем и исправительных лагерей, представленные в интерактивном формате. За стеклом — несколько личных вещей, справа небольшая табличка с биографической справкой на русском и английском языках, снизу что-то вроде телефонной трубки, где можно услышать воспоминания, озвученные актерами.

Создатели музея скрупулезно собрали невероятное множество историй. Иногда в них даже трудно поверить: например, история японца, который во Франции проникся идееями коммунизма, переехал в СССР и попал в лагерь. Истории тех, кто выжил, истории тех, кто не вынес нечеловеческих условий.

Сквозь призму времени обвинения звучат абсурдно, не менее абсурдно выглядят распоряжения «сверху» о том, сколько человек в каком районе требуется расстрелять. Невыносимо слушать истории, где смерть, голод и боль — обычное дело. Трудно поверить, что то, что описывали Шаламов и Солженицын — это только маленькие капли того, что происходило на самом деле. На самом деле было ещё страшнее.

В Еврейском центре толерантности проходят сразу две выставки об Осипе Мандельштаме. Одна классическая, с множеством писем, перепечаток и рукописей. Другая — экспериментальная. Длинный коридор с остановками, слева — коллажи и стихотворения Мандельштама, справа — вещи. На каждой остановке разное напольном покрытие: детство — трава, публикации — ворох газет, этап — рельсы, лагерь — сырая вода. Смерть — чёрный глянец, на котором остаются исчезающие следы мокрой обуви посетителей. «Сохрани мою речь навсегда», — обращение Мандельштама к его жене Наденьке. Она прожила долгую жизнь, вытерпев страх, одиночество и потерю, но сохранила речь, сохранила рукописи, передавая их по доверенным друзьям, сохранила стихотворения, выучив наизусть. Мандельштаму вменяли контрреволюционную деятельность за опасную поэзию.

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны,

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлёвского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей.

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет,

Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него — то малина

И широкая грудь осетина.

— Осип Мандельштам

До сих пор трудно сделать выводы о том, сколько человек подверглись репрессиям и погибли, особенно в годы сталинского режима. Точно известно, что это сотни тысяч человек. Массовые захоронения находят до сих пор. В 1997 году один из ключевых исследователей из общества «Мемориал» обнаружил захоронение первого Соловецкого этапа. В Сандармохе нашли тела более 1000 человек. Эта страшная находка стала во многом точкой отсчета в поисках и сохранении историй заключённых лагерей. Однако эта активность не слишком поддерживается государством: искать героев войны как-то важнее, чем раскапывать кости и собирать по крупицам записи о судьбах преступников, пусть зачастую и невиновных.

Сейчас хочется верить, что это далеко. Наша память избирательна, особенно общая. Нам удобнее помнить салюты победы, успехи советских ученых, полет в космос и легендарных спортсменов. Но тени страшного режима так близко — Покровский концлагерь был практически там, где сейчас мои учебные аудитории, а взяв случайную книгу в библиотеке «Мемориала» я наконец узнала судьбу своего репрессированного прапрадеда. Расстрелян в 1938. За «шпионаж» в белорусской деревне.

Эти тени так близко, но время делает их бледнее, и вот уже даже с экранов телевизоров слышны восхищения великим вождем народов, а в быту шутят (или даже не шутят): «Сталина на вас нет».

Кажется, такое можно говорить только если не знаешь о том, что такое советский лагерь. Концентрационный, исправительный, трудовой... Кстати, в финале экспозиции музея — съёмки с московских улиц, прохожих спрашивают, знают ли они хоть что-то о ГУЛАГе. Страшно, но знают единицы. В лучшем случае — осколки: «Ну... там работали люди...».

А как работали люди, как жили и умирали в лагерях, можно узнать не только в музее или в литературных произведениях, но и в рисунках. Ефросинья Керсновская нарисовала свои страшные воспоминания.

Всё, что я могу сказать — нельзя забыть.

Нельзя, чтобы это преступление было оправдано. И только память не даст это оправдать.

В лагере не было политических. Это были воображаемые, выдуманные враги, с которыми государство рассчитывалось, как с врагами подлинными, — расстреливало, убивало, морило голодом. Сталинская коса смерти косила всех без различия, равняясь на разверстку, на списки, на выполнение плана. Среди погибших в лагере был такой же процент негодяев и трусов, сколько и на воле. Все были люди случайные, случайно превратившиеся в жертву из равнодушных, из трусов, из обывателей, даже из палачей.

— Варлам Шаламов, «Колымские рассказы».