Путь к неочевидному: рецензия на монографию И. Яковенко и А. Музыкантского «Манихейство и гностицизм: культурные коды русской цивилизации». Часть 1
В августе этого года пенсионерка Елена Белова подожгла автомобиль замначальника российского Генштаба. Когда прибыла полиция, происшествие приняло характер мрачного трагифарса: всеми действиями женщины по телефону управлял невидимый куратор, который велел ей выкрикивать проукраинские лозунги и уверял, что полицейские — переодетые бандиты, которым нужно сообщить некие кодовые слова.
Участники и зрители этого инцидента словно вживую разыгрывали сцену из фильма «Матрица». В мир этого фильма поневоле попадают тысячи россиян, которые становятся жертвами телефонных мошенников. Человеку, потерянному в толпе, звонит невидимый, но всезнающий и могущественный союзник, чтобы сообщить нечто страшное: окружающий мир — неподлинный, он враждебен и таит в себе недобрые силы, которые прямо сейчас плетут заговоры, подбираются к банковским счетам, хотят лишить всего и выбросить из жизни. Такие речи действуют безотказно — им некритично доверяют самые разные люди, в том числе сотрудники служб безопасности некоторых банков, истории обмана которых попали этим летом в российские СМИ. А значит, они соответствуют некой глубинной установке сознания человека, включенного в русскую культуру. Кажется, вести о неподлинности и несовершенстве мира он ждет постоянно, как Нео ждал звонка Морфеуса. Русский человек обнаруживает вместо разноцветного, разнообразного мира черно-белую «пустыню реальности» — и нисколько этому не удивляется, наоборот.
О матрице я заговорил неслучайно — это один из ключевых терминов монографии Игоря Яковенко и Александра Музыкантского, исследующей непроявленные ментальные установки, лежащие в основе русской культуры. Матрица — определяющий архетип, «предсуществующая в массовом сознании мифологема», незримо, но прочно проникшая и в искусство, и в этику, и в быт. Задача современной культурологии — выявить и проанализировать скрытые архетипы. В предисловии к монографии культуролог Андрей Пелипенко пишет: «Как в свое время психоанализ сфокусировал исследовательское внимание на спонтанных и нерефлексируемых психических проявлениях, так современная культурология высвечивает аналогичные «непроявленные» научным знанием аспекты социально-исторического бытия и соответствующие им зоны ментальности».
Такой подход в корне противоречит распространенному представлению о культурологии как «травоядной» и вторичной области знания, постфактум исследующей культуру как некое величественное, но уже покинутое животворящим духом сооружение. Выявление родовых травм, особенно тех, о которых сама культура хочет забыть, — болезненный и опасный опыт, который ставит культуролога в один ряд с хирургом в полевом госпитале, рискующим не меньше, чем его пациенты. Неслучайно один из авторов книги, профессор Игорь Яковенко, после общения с телефонными мошенниками лишился жилья.
«Загадочная русская душа», которая ставит в тупик западных исследователей, в свете идей этой книги становится душой расколдованной. Почему долготерпение русских внезапно сменяется бунтарством, преуспевающий делец или чиновник бросает всё и уходит прочь от мира, а вчерашний нигилист становится крайним консерватором? За бесчисленной пестротой подобных эксцессов авторы видят проявление двух системообразующих матриц — гностической и манихейской, первая внушает индивиду представления об испорченности, несовершенстве мира, в котором он живет, а вторая называет конкретных виновников этого несовершенства и мобилизует на борьбу с ними. Подчеркну — речь идет не о религиозных культах, а именно о смыслах, растворившихся в культуре, просочившихся во все ее поры и отравивших ядом мироотрицания. При этом механизмы медиации, смягчающие или нивелирующие в других культурах воздействие данных интенций, в русском культурном локусе не разработаны, что приводит к быстрым, спонтанным и неконтролируемым фазовым переходам: отрешенный гностик, уныло ковыряющий отведенный ему уголок бесплодной земли, внезапно уходит в разбойники, а оттуда — в монастырь.
Думается, авторы правы, считая, что гнозис онтологичнее манихейства и «в случае деструкции цивилизационной модели размывание гнозиса будет происходить в последнюю очередь». Но проявление гностических интенций само по себе не является признаком деградации — они встроены в глубинную прошивку самых разных культур. Гностическая установка сформировалась задолго до своего религиозного оформления. Разглядеть ее можно в текстах, которые, казалось бы, имеют очень отдаленное отношение к гностицизму как историческому явлению.
«Откуда вещи берут свое происхождение, туда же должны они сойти по необходимости; ибо должны они платить пени и быть осуждены за свою несправедливость сообразно порядку времени» — это изречение Анаксимандра считается древнейшим текстом западной философии, давшим импульс движению античной мысли как таковой. Итак, вещи, в том числе, очевидно, одушевленные, отпали от некоего абсолюта. Это отпадение преступно и несправедливо. Порядок осуждения и расплаты за это преступление есть порядок времени, которое закончится возвращением в исходный абсолют. В этой схеме без труда узнается будущая гностическая мифология об отпадении Софии, несовершенстве проявленного мира и грядущей расплате. Платоники, христианские философы — все они мыслят теми же категориями Единого, греховности, расплаты и возвращения. В этой же парадигме мыслит и марксизм: доклассовое первобытное общество и бесклассовый коммунизм будущего суть абсолют Анаксимандра, от которого индивид отделился и с которым должен слиться вновь. Гегелевский конец истории, поднятый на щит философией либерализма, — дань тому же убеждению, что рано или поздно «порядок времени» будет исчерпан. Гнозис проступает то тут, то там, иногда явно, иногда почти незаметно, как отметина от ветряной оспы.
Не стоит думать, что болезнь гнозиса поразила только магистральную линию западной философии. Традиционалист Рене Генон в «Кризисе современного мира» пишет о грядущем периоде полнейшего мрака: «Традиционный дух не может погибнуть, будучи по ту сторону изменения и смерти. Но он может полностью покинуть этот мир, и в этом случае свершится настоящий «Конец Света», «Конец Мира». Из всего вышесказанного должно быть ясно, что подобное событие скорее всего произойдет в самом ближайшем будущем». И хотя он отталкивается от восточной циклической концепции мироздания, рассуждения о богооставленности выдают ту же гностическую установку. Она была распознана и благодарно воспринята Дугиным, который отмечает в приложении к работе «Радикальный субъект и его дубль»: «Новая Метафизика, описывающая онтологическую ситуацию предельного отчаяния и полностью богооставленного мира, сложилась в моем сознании в начале-середине 80-х годов под впечатлением освоения традиционалистской мысли (Генон, Эвола, Шуон и т.д.) в условиях позднего советизма».
Гностическую доминанту мышления Дугина убедительно раскрывает в первом разделе монографии И.Г. Яковенко, который подчеркивает идеологическую оформленность дугинской мысли: «Гностическая интенция эксплицирована жестко, безо всяких экивоков, и сформулирована в вызывающе скандальном виде. Этим идеологический текст Дугина отличается от традиционных для русской ментальности, не вербализирующей свою подлинную интенцию и живущей по принципу «да и нет не говорить, черное и белое не называть». Стоит отметить, что и манихейский элемент у Дугина проявляется с предельной отчетливостью. «Бог хочет, чтобы было должное. Дьявол — чтобы не-должное. То, как оно есть, баланс между первым и вторым. Реальности нет. Есть конкретный момент битвы Бога и дьявола. И смысл, содержание этого момента зависит от каждого из нас», — пишет он на своей официальной странице «ВКонтакте» 13 октября 2022 года. Но манихейская черно-белая картина мира возникает из сплошного нигредо гнозиса, настолько мрачного, что светлое начало выглядит в нем чужеродным. Формулировка Дугина: «Осмысленное черно-трагичное, без улыбки, отношение к миру» — представляется более органичной и для него, и для русской культуры в целом.
