Папавслух о том, что мамы нет.

Именно тогда и совершенно случайно мы прямым ходом из Череповца заехали в гости к маме максимально полным составом. Встреча была не запланированной, спонтанной, короткой и, как выяснилось уже позже, последней. Те несколько десятков минут были наполнены смехом, счастливыми визгами детей и их бабушки: она подарила каждой по абсолютно нелепой, но дико смешной игрушке, чья задача была летать по всей комнате совершенно непредсказуемыми виражами, так и норовя приземлиться кому-то из нас в лицо. Именно это и заставляло всех, кто был в комнате гоготать во весь голос.

Встреча была недолгой: на следующий день мы выдвигались семьей в Москву. Поездка была в формате привычных уже нам двух недель, а значит скоро уже должны были встретится снова. Сегодня, спустя более 60-ти дней с того момента, я регулярно возвращаюсь к тому дню, стараясь как можно четче отпечатать в своей памяти каждую его минуту и момент.

По приезду из Москвы, планировалась рабочая поездка уже в северную столицу. Несколько встреч за пару-тройку дней намекали на то, что лучше оставить младшую дома, дав ей передохнуть от поездок. Мама согласилась побыть в роли няни без особых разговоров, а мы знали, что мелкая будет довольна потусить у бабушки. Все шло по плану, пока за несколько дней до нашего отъезда из Москвы, мама не написала в семейный чат, что приболела. Еще чуть позже стало известно, что у нее кашель, температура, а в поликлинике взяли ПЦР-тест, результаты которого она ждала дома. Мы не раз предлагали пересдать его в платном центре, лично столкнувшись в свое время с затягиванием сроков в той же поликлинике. Убедить в переписках не получилось, поэтому в один из дней я сделал нечто особенное – позвонил ей.

Непривычно низкий голос на другом конце в двух словах поведал о своем самочувствии. Я еще раз в ответ рассказал обо всех известных мне рекомендациях по «Короне». Да, это были банальные витамины «C» и «D», обильное питье и прочие моменты из разряда «по крайней мере не навредят». Мы говорили о чем-то еще. Помню, что речь зашла о моем здоровье, восстановлением которого я как раз занимался в столице. Скорее всего, обсудили и другие темы. Увы, я помню где и как я сидел во время разговора, но сам он – окутался туманом, который пока нет особо сил разгонять. Даже день и время, когда он состоялся, никак не всплывают в памяти. Отчетливо помню, зато, что мы не спорили ни о чем, как это бывало не редко, а послевкусие от беседы было непривычно теплым. Это был последний наш разговор.

Мы с женой очень боялись, что тест окажется положительным. Да, маме не так давно диагностировали астму и в целом здоровьем она, увы, не блистала. Но страх был больше не за физическое ее состояние, сколько за моральное. Поэтому я плохо помню 21-й день июня. Тот день, когда пришел злосчастный ответ. Больше в памяти отпечаталась наша мгновенная мобилизация: с одной стороны, семейный чат в «Телеграм» наполнялся успокоительными сообщениями в духе «Это просто болезнь!», с другой стороны стимулированием к действиям: «звони в скорую!», «не жди участкового!». Дальше все происходило как на перемотке: «космонавты», «низкая сатурация», «увозят в моногоспиталь», после чего… мама пропала. Я тогда еще находился в Москве, жена только-только приехала в Вологду: сообщение за сообщением оставалось непрочитанным, как и каждый звонок в тот вечер и ночь были без ответа. Помню, что смог уснуть только после напитка крепче кофе и какой-то выпуск Варламова, включенным для фона, чтобы как-то снизить скорость мыслей в голове.

На следующий день мама вышла на связь, и мы поначалу даже немного выдохнули. Она была в обычной палате, на кислороде с требованием проводить как можно больше времени на животе. Увы, наш осторожный оптимизм, которым мы пытались подзарядить ее в переписке, достаточно быстро разбился о тот самый мой большой страх: мама стала закрываться в себе. Короткие ответы (иногда всего пара слов за весь день), просьбы не писать лишний раз. Звонить ей было тоже неудобно, хотя, зная маму, скорее всего неудобно было просто перед незнакомыми людьми в палате. Потом в словах стал читаться страх, а одно из сообщений было вообще максимально прямым: я в отчаяние, отсюда никто не выбирается…

Так прошла почти неделя: я высылал статьи про очередного выздоровевшего после крайне тяжелой формы ковида и просто ждал те пару-тройку слов в ответ. Одно из нескольких активных общений состоялось в день нашего отправления в Питер. Мы рассказали, что дочку отвезли к маме жены, мама даже что-то обсудила. Так и закончился тот день, после которого целые сутки она ничего не писала.

Как выяснилось позже – тот наш диалог в отправляющемся поезде оказался последним. Спустя день молчания, маму перевели в реанимацию. Новость застала врасплох, перед достаточно важной встречей, спустя минут десять после начала которой, я вынужденно попросил перерыв – надо было неловкой походкой добраться до ближайшей аптеки, чтобы как-то обуздать резкий скачок давления и замедлить сердце, старающееся изо всех сил вырваться из грудной клетки.

В реанимации запрещено использовать телефон, поэтому все следующие недели источником информационных крошек о состоянии мамы стала «Горячая линия». Три раза в день они получали «Дневник врача», который зачитывали, когда нам удавалось прорваться через короткие сигналы «занято». Пульс, частота дыхания, давление, сатурация, состояние сознания – эти «технические характеристики» были единственной информацией, которая была нам доступна, которую мы передавали друг другу дальше уже внутри семьи. Правда, пару раз удалось дозвониться до реанимации и пообщаться с врачом, видимо случайно взявшим трубку. Мы пытались узнать, что и как, предлагали организовать перевозку в другой госпиталь или город, в ответ была достаточно скупая информация, сводившаяся к чему-то в духе «делаем, что можем».

Состояние мамы оценивалось как тяжелое и крайне-тяжелое, в зависимости от дня. При этом она была в сознании, общалась с лечащим персоналом, находясь на так называемом неинвазивном ИВЛ, которое между нами мы прозвали «супермаска». Мое утро начиналось с вопроса к жене, которая была более ранней пташкой: «какие новости?». После чего она сообщала мне «характеристики» на 6 или 9 утра, если удавалось связаться с операторами. Параллельно нужно было кое-как пытаться сосредотачиваться на рабочих моментах, решать бытовые вопросы и даже встречать свой очередной день рождения. Ну а в довесок, я изучал всевозможные документы по реаниматологии ковидных больных и различные инструкции Минздрава по этому вопросу, чтобы хоть как-то иметь возможность давать оценку тем немногочисленным данным, что мы получали по телефону.

К слову, низкий поклон тем самым операторам… Они ничего не могли сделать, не могли помочь, но искренне сопереживали каждому звонящему, проходя все это вместе.

Одной ночью алгоритм YouTube выкинул в рекомендациях мне интервью Владимира Меньшова своей дочке. Лениво запустив просмотр, я не смог оторваться ни на секунду – теплый, спокойный, пропитанный любовью друг к другу разговор папы и дочери просто захватил в свои объятия. По завершении видео я ощутил какой-то внутренний подъем впервые за прошедший месяц. Со своей привычной уже бессонницей спать я собрался как не в стандартные 4-5 утра, а только около 6 часов. Причин для более позднего (или раннего) отбоя было две – как раз то самое внезапное ощущение света, тепла и надежды внутри от просмотренной беседы, а также странный стук, привлекший внимание мое и кошки. Источником звука оказался ворон, который сидел на мансардном окне в гостиной и стучал клювом по стеклу. Я тут же бросился за телефоном, чтобы запечатлеть и показать семье утром такую невидаль, ведь за все четыре года проживания здесь – подобное случилось первый раз. Увы, птица упорхнула быстрее, чем запустилось приложение камеры. Я успокоил кошку, затянул последнюю перед сном сигарету и наслаждался приятным ощущением растущей надежды внутри, ведь действительно, все должно быть хорошо.

За исключением непривычно раннего пробуждения, начало 17 июля мало чем отличалось от предыдущих дней: тяжелое пробуждение от накопившегося дефицита сна, оперативный запуск мозга и стандартный вопрос жене: «есть какие новости?». Увы, последние сутки новых данных из госпиталя мы не получали: то вечная «занятость» линии, то доктор еще не внес информацию в пресловутый дневник и так далее. Поэтому, когда в ответ любимая сказала, что как раз только что дозвонилась я привычно притих, чтобы слушать вместе с ней голос из весьма громкого динамика телефона. Соблюдая ритуал, сначала следовало перечисление показателей за прошлый день, начиная в этот раз даже с его середины, раз до этого не было никаких обновлений. В какой-то момент я почему-то встал с дивана и резко направился перекурить, прослушав только чуть больше половины. Затяжка, вторая, третья. В голове почему-то пусто.

Следующее, что я помню – любимая как-то неловко облокачивается на мое левое плечо сзади, что-то горячее капает на мою шею, Саша что-то произносит, но я слышу только свой голос, твердящий одно: «нет-нет-нет-нет-нет».

Увы, но в шесть утра состояние мамы резко ухудшилось. В десять утра «реанимационные действия были прекращены».

То ли сила разума, то ли его слабость – что-то не давало первое время укорениться мысли «мамы нет». Ты звонишь другу, у которого есть контакты знакомых людей в моногоспитале. Просишь его узнать о дальнейших шагах. Он перезванивает и когда ты подносишь трубку к уху, ждешь не той информации, а возмущенного крика в свой адрес: «Ну ты и дурак! И жена твоя не лучше! Не могли нормально фамилию назвать оператору!!?? Еще и меня напугали!!!!». Увы. Вместо разноса: «Вот телефон «патанатомии», набери, они сориентируют, когда можно будет забрать… И да, скорее всего, будет просто мешок… Последний тест у нее был положительный, а больше и не брали».

И это был не единичный случай, когда до последнего мозг отказывается уложить в себя столь тяжелый факт. До того, как я забрал из реанимации мамины вещи, все еще ждал, что перезвонят, что извинятся за ошибочную информацию. Даже сейчас, голова до последнего сопротивляется надолго задерживать в себе эту мысль: то и дело я беру вечером телефон, чтобы написать маме в личку «Телеграмма» претензию: «Я скинул тебе 45 фотографий детей на море, а ты хоть бы слово в ответ!». Открыв беседу, я внезапно трезвею, глядя на мое последнее сообщение в ней, так и оставшееся без ответа: «Спишь?».

Пожалуй, это был один из самых тяжелых моментов тех дней. На столько сложным, что даже выступил некоторым «отвлекающим фактором» для меня. Обе дочки очень любили бабушку, с каждой у мамы были свои, теплые отношения, поэтому для обеих это была первая Большая Потеря. В свою очередь я впервые в жизни выступил в роли вестника таких новостей. Это было больно, причем боль была именно за них. Даже не спрашивая вас, один из следующих выпусков я посвящу этой тяжелой теме: как подготовить ребенка к утрате и сообщить ему об этом. Мыслей и опыта накопилось так много, что лучше пустить отдельным постом. Но да, приятного здесь нет ничего ни для детей, ни для родителя.

Она была странная, суетливая, переживательная по мелочам, нередко достаточно тоталитарна (особенно в вопросах учебы в детстве), порой нелогична, самое главное – она была моей мамой. В свое время отжигавшая на рок-фестивалях (где и познакомилась с моим отцом), последние годы она мечтала о собственном загородном доме, который крайне неспешно строила. Она писала стихи, но не просила их почитать. Она всегда была уверена, что еще придет потом время для всего, а пока надо сосредоточится на… странных и одной ей понятных вещах, которые делала во имя нашего блага. Она могла зарядить энергией своих подруг, вытащить их из пропастей, но сама не любила принимать помощь. Больше всего на свете её беспокоило наше здоровье, а вот свое - наоборот: переживать-то переживала, а врачей боялась. А еще она боялась одиночества, поэтому мне тяжело думать о тех неделях в реанимации, которые она провела в полном сознании, здравом уме, наедине с «космонавтами». Еще ей не везло с мужчинами. Даже если кто-то из них прочитает эти строки – не удивятся, я лично говорил каждому из них об этом. Мне, как сыну, всегда хотелось видеть рядом с ней сильных, независимых, устремленных, мотивирующих и заряжающих. Видимо не наблюдая этого, старался хотя бы сам дать ей что-то подобное, на сколько мог.

Вы можете подумать, что моя мама была вполне обычной? Наверное, я скорее соглашусь, чем снова заведу речи про стихи, рок-прошлое и прочее. Примечательно другое, что к себе притягивала она людей точно не заурядных, в жизнях которых она умудрилась оставить яркий светлый след. Лишний раз в этом убедился, когда общался с этими людьми после трагедии: известные на всю страну учителя, руководители крупных федеральных компаний, музыканты, директора школ, радиоведущие, политики – каждому было что вспомнить, что рассказать. Каждый испытал горечь утраты по моей маме.

Да, может быть она не была лучшей мамой во всем мире на все времена, но она была моей, единственной и неповторимой, той, которую «не выбирают». Наши отношения, как я писал выше, были немного странными. Я достаточно рано ощутил себя взрослым. Уже с 11-12 лет я принимал полноценное участие в планировании семейного бюджет, в 14 начал зарабатывать первые деньги сам, а с 20 лет уже жил отдельно. При этом не оставляя свой пост «советника», на который был почему-то назначен в свое время.

С годами я понимал, что роль того, кто может сказать «ата-та!» или «ай-яй-яй!», привести в чувство в экстренной ситуации, спрогнозировать что-то наперед – не совсем та, которую бы хотелось. Успокаивала одна мысль, что совсем скоро мы наконец разберемся с основными беспокоящими вопросами: мама пройдет-таки нужное лечение, достроится дом и т.д. После чего уж точно развернемся по полной и наконец насладимся именно отношениями: я смогу ощутить себя полноценно сыном, а в ответ – подарить ей не столько советы, сколько банальную любовь к маме. По ходу, подход «придет еще наше время» - оказался заразен не менее, чем ковид.

В моей жизни — это далеко не первая значимая утрата. Но на столько близкая – первый раз. И да, это чертовски больно. При этом погоревать как следует у меня не получилось до сих пор. Сначала надо было как-то успокоить остальную родню, где каждый сходил с ума по-своему, затем нельзя раскисать перед детьми, а потом уже работа стала все же просить обратить внимание на себя. Да, это чертовски не конструктивно и анти-полезно со всех точек зрения, но ничего не могу сейчас с собой поделать. До сих пор есть ощущение, что я каждый день пытаюсь проглотить булыжник сантиметров тридцать в диаметре, а он (зараза) очень плотно так застрял в горле.

Да, я действительно регулярно порываюсь ей позвонить, написать – ничего не могу с собой поделать. Мне жутко не хватает ее нелепых, порой раздражающих переписок, которые стартовали обычно в час ночи. Я до последнего ждал того дня, когда она выйдет из моногоспиталя, чтобы хорошенько с ней поговорить обо всем. Объяснить, что нельзя вот так просто пропадать со связи, опускать руки чуть что, закрываться. Что надо уже наконец собраться и ЗАНЯТЬСЯ СОБОЙ, СВОЕЙ ЖИЗНЬЮ, ибо этот момент с болезнью был бы хорошим примером того, что нельзя всегда все откладывать на потом. Хотел так же рассказать, какой фейерверк эмоций ощутил как сын, когда она перестала общаться в первые дни госпитализации: грусть, обиду, одиночество, непонимание, тревогу, раздраженность. Да-да, хотелось поговорить и о своих чувствах, чтобы не повторялось подобное.

Увы, сказать это некому.