спонтанная заметка для конкурса
Уже ставшая расхожей максима выживания в концлагере Виктора Франкла, в соответствии с которой дольше всех в лагере живут те, кто сосредоточен на конкретных текущих делах, а не отдается иллюзиям субъективных надежд на скорое освобождение или напротив скорую смерть, выросла в отдельное направление экзистенциальной психотерапии – логотерапию. Логотерапия помогает людям поддерживающе переживать горе/страдание/острый кризис, выстраивая собственные смыслы и ценности в, казалось бы, бессмысленных, безвыходных и невыносимых ситуациях. В. Франкл пережил почти трехлетнее заключение в фашистских концентрационных лагерях и сохранил оптимизм, во всяком случае, фасадный. Варлам Шаламов, наш соотечественник, которому трагически довелось приложить эту максиму к практикам собственной жизни за годы до ее теоретического оформления во время четырнадцатилетнего заключения и изнурительных работ в сталинских трудовых лагерях. В общем-то, и В. Франкл и В. Шаламов за годы нечеловеческого существования в заключении пришли к одним и тем же экзистенциальным выводам - ложности и губительности любых надежд и принципиальной важности сосредоточенности на сиюминутном выживании. "Понял, почему человек живет не надеждами — надежд никаких не бывает, не волей — какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения — тем же началом, что и дерево, камень, животное". (В. Шаламов, Что я видел и понял в лагере.) Только в высказывании В. Шаламова совершенно отсутствуют поддерживающие коннотации, а всякий оптимизм ему, как представляется, чужд по определению. Поиски смыслов и обретение жизнеутверждающих ценностей занятия для вольной жизни, но никак не для лагеря, в котором работают животные инстинкты, а не аксиологические императивы. Почему так? Можно уйти в темные измышления о мрачной глубине и исключительности многострадальной русской души, но это не будет уместно. Просто примем эту разницу в подходах к предельному опыту существования у В. Франкла и В. Шаламова за фактическую данность. Экзистенциальный подход В. Франкла, несмотря на объективную строгость исследования и одновременное принятие многообразия субъективных смыслов, остается, как кажется, в сущности религиозно ориентированным подходом, в котором жизнь объявляется высшей ценностью, защищать которую человеку предопределено судьбой/Богом и дОлжно. В. Шаламов, несмотря на отца священника и религиозную атмосферу в семье, навсегда остался убежденным атеистом. Однако не замкнутым в своем неверии атеистом, но ищущим и полемизирующим относительно необходимости веры, особенно в предельных жизненных ситуациях. Эта полемика проходит и через сборник Колымских рассказов и встречается, в частности, в рассказах - "Апостол Павел" и "Необращенный". "Увидел, что единственная группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах, — это религиозники — сектанты — почти все и большая часть попов". (В. Шаламов, Что я видел и понял в лагере.)
Бывшего пастора, а ныне столяра Адама Фризоргера из рассказа "Апостол Павел" поддерживают и дают силы продолжать цепляться за жизнь в лагере две его главные ценности и большие любви: метафизическая любовь к Богу и земная любовь к дочери. Поэтому-то он до слез расстроился из-за своего ошибочного причисления апостола Павла к числу двенадцати апостолов Христа во время разговора с рассказчиком (альтер-эго В. Шаламова). Эта ошибка пошатнула прочность религиозного знания Фризоргера, единственного знания, в котором он был уверен больше, чем в том, будет ли жив завтра. Атеистическая позиция лично безучастного рассказчика, принимавшего участие в споре больше из исследовательского, если так можно выразиться, интереса, по неосторожности выбила почву из-под ног Фризоргера в религиозном аспекте. Однако эта же религиозно безучастная позиция не дала разрушить вторую главную ценность/любовь Фризоргера - рассказчик попросил еще одного ссыльного Рязанова, отвечающего за корреспонденцию, задержать и сжечь письмо от дочери Фризоргера, в котором та отрекалась от отца заключенного по каким-то нелепым идеологическим причинам или по черствости собственного сердца.
Я думал о другом: для чего пересылать отцу-арестанту такие заявления? Есть ли это вид своеобразного садизма, вроде практиковавшихся извещений родственникам о мнимой смерти заключенного, или просто желание выполнить все по закону? Или еще что?
В рассказе "Необращенный" столкновение религиозного и атеистического отношения к невыносимым тяготами нахождения в лагерях и жизни в предельных состояниях, в принципе, происходит самым явным образом. Нина Семеновна - врач третьего терапевтического отделения лагерной больницы - женщина строгая, наверное, даже жестокая в обращении с коллегами и пациентами, но при этом глубоко религиозная.
-Разве из человеческих трагедий выход только религиозный?
Рядом с томиком Блока у нее лежит аккуратное Евангелие, в котором особую ценность она отводит посланию Павла коринфянам. Оба эти томика Нина Семеновна дает прочитать рассказчику(вновь, соответственно, В. Шаламову), но если Блок пробуждает в нем столь важные слова и позволяет вновь ощутить живительную силу поэзии, позабытые за ненадобностью в лагерной жизни, то Евангелие отклика практически не находит – У меня нет религиозного чувства, Нина Семеновна. Но больше всего рассказчику приносит радость сухо подаренный Ниной Семеновной на прощание стетоскоп.
Стетоскоп этот – символ и знак возвращения моего к жизни, обещание свободы, обещание воли, сбывшееся обещание. Впрочем, свобода и воля – разные вещи. Я никогда не был вольным, я был только свободным во все взрослые мои годы.
