КАНУВШИЙ В МИТИНО
Митя живёт в Митино. Парень он простой: ходит на работу (столяром), ест на обед котлету с пюре (иногда – с вермишелькой), возвращается на метро в наушниках (бубнит невнятно русский рэп) – больше ему в жизни, кажется, ничего не нужно.
Идёт митинскими прямыми улицами, иногда срезает через дворы. Бесцветные коробки́ домов, печальные окна, серые газоны, пугливые машины, мокрый воздух в лицо – хорошо!.. Сейчас обойдёт этот угол, пройдёт мимо раскинутой многоэтажки (в объятиях она душит школу, похожую на букву «Ж»), ещё одну (с такой же школой, с такой же «Ж»), пятый подъезд, убитый лифт, еда, Аня, еда…
Звонок крякнул: встречает мама с ножом – обнимает, бежит на кухню. Из комнаты с трупным светом (телевизорным) бурчит своё «здарова» отец. И долгожданный поцелуй от Анечки! (Она к ним переехала всего месяц назад, с крольчихой: но Маня воняет, так что живёт в кладовке.)
– Как на работе? – спрашивает Аня, невнимательно качаясь, в домашнем платьице (как будто лето).
– Сойдёт! – отвечает Митя весело, стягивая башмаки. – Петров вот – палец себе отчебурашил. Пьяный пришёл.
– Это обо что он так? – Она сложила руки крестом.
Митя поцеловал её в щёку (пухлую, лукавую, левую), а потом в улыбающиеся губы (теперь уже основательно). У неё смешное мальчиковое лицо: живенькое, с щеками – как у бобра. И над губой – ужасно, ужасно некрасиво. Но тут же – извиняющийся носик и голубые глазки. Волосы – каштановая прелесть (Митя не любил блондинок). А какой запах у её духов! – сладкий-сладкий и тупой-тупой…
Они оторвались друг от друга и загляделись: раздался кухонный колокольчик:
Аня вытерла озорной рот указательным пальцем и побежала в кухню. Митя, не переодеваясь, заглянул в комнату с теликом:
На кухне – смачный запах давно обещанной солянки, тарелка с чёрным хлебом, рассыпчатый торт, обои в бесконечный цветочек…
– В гагазине пирожных не было, так что я «Муравейник» шделала. Мама молодец? – У неё был щенячий вид.
Митя улыбнулся и молча взялся за ложку.
Отец пришкандыбал, наконец. Он шумно хлебал и рассказывал, что видел по телевизору (как всегда), мама рассказывала, какие в школе ученики несносные (как всегда), Аня говорила об учёбе (как всегда).
– Надо лампочку в ванной поменять, – сказал отец, грубый бровями, – совсем не видать ни хрена.
– Мы ж вчера меняли? – сказал Митя неуверенно.
– Ничё мы не меняли, – ответил отец и посреди трапезы закурил (он предпочитал смуглые сигареты «Арарат»).
Митя уставился в солянку. Зачем менять лампочки, если опять перегорят?.. Зачем мыть посуду, если она опять будет грязной?..
– Ладно, пошла я мыться, – сказала мама, вставая из-за стола. – Посуду мыть – не забываем, кастрюльку убирать – не забываем.
– Как ты сказала? – Митя поднял взгляд.
– Кастрюльку мыть не забываем.
– Нет, про то, что ты пошла когда.
– Мыться я пошла. Ты чего у нас такой строгий сегодня? – Мама засмеялась, потрепала Митю по голове и ушла.
Это было не «как всегда». Обычно мама говорила – «душиться».
Аня собрала гремящие тарелки, а отец достал из холодильника яблоко и с грохотом его надкусил. Запах табака мешался с духами. Не хватало только запаха кролика. Обычно эту жирдяйку тоже приглашают к столу…
– А Маня где? – поинтересовался Митя.
– Она уехала, – ответил отец, прожевав.
– На «Менделеевскую», говорю. Ночует у своего бойфренда. Я ей говорю – чёрт твой Алексашка. Так нет же, упёртая…
Глаза у Мити сухо распахнуты – они не доверяют, стараются ничего не проморгать; в пятках что-то нервно покалывает. Аня – покорно моет посуду. Отец – невозмутимо перемалывает яблоко своими искусственными зубами. Так. Ему же нельзя яблоки!
– Андрей, ты чего? – мокрая Анина рука легла Мите на плечо.
– Какой ещё Андрей? – Митя подскочил.
– А я говорю: горе в семье, сисадмина вырастили. Как уйдут в телевизоры свои – мать родную не узнают, – проговорил отец, хрустя.
Митя ошарашено отступал, пока не ткнулся боком в ручку двери. Поскорее выскочив из кухни, он бросился к себе в комнату.
Прохудившийся стул со скрипящей ножкой, обои с корабликами, компьютерный стол, чёрное окно без штор (в него смотрится ночь), книжный шкаф с полными собраниями сочинений пыльного цвета, софа, на которой вдвоём фиг уснёшь, – всё как обычно, но… Лёгкая рябь не того. Как будто палёный «крикет» – вроде зажигалка, и зажигалка: но немного надули в цвете букв, пластик не тот, колёсико сделали подешевле…
Тома Гоголя, перевёрнутые вверх пятами (Митя терпеть его не мог: ещё в школе взбунтовался и перевернул всего; родители не заметили) – вдруг отыскали землю под ногами. Под софой – вместо Митиных носков лежали носки на пять размеров больше. В бездумье, Митя заглянул в первый ящик стола: там лежал игрушечный револьвер, но вместо «Made in Spain» – на рукоятке было: «Made in China». И на окне… На окне должны быть шторы!
В дверь постучали: Митя спешно сунул игрушечный револьвер в трусы.
– Можно? – проговорил робенький голосочек.
Митя поёрзал на стуле (да вроде всё нормально).
– Если ты из-за той женщины, то я не тебя не злюсь, – сказала Неаня, сложив ладошки в треугольник.
Неаня вспыхнула и заговорила медным шёпотом, ударяя на каждом слове:
– Е́сли ты́ устро́ил то́т омерзи́тельный сканда́л и́ ещё́ счита́ешь, что́ име́ешь пра́во спра́шивать меня́ о́ свои́х просту́пках, то́ ты́ кра́йне глубоко́ заблужда́ешься.
Митя стыдливо умолк и ещё поскрипел стулом (как бы в оправдание).
Тишина стояла и переводила взгляд.
У каждого человека есть любимое ничего не значащее слово для поддержания разговора. У Мити таким словом было «допустим».
– Ну ладно. Допустим… – проговорил он, нащупывая уверенность.
– Допустим?? В смысле – «допустим», Андрей? Ты пьян?
Неаня уставилась в пол осечённо.
– Так вот, допустим… – продолжал Митя. – Допустим, я ошибся подъездом или домом и попал не туда. Значит, надо позвонить домой, и… – Он с надеждой зашарил по карманам. Неулыбка проступила на его лице. – Я забыл телефон на работе.
Они молчаливо сидели, горько сгорбившись друг к другу.
– Так ты не Андрей? – сказала она, подняв свой оцепенелый взгляд.
Ещё помолчали. Немама громко пела в душе.
– А где тогда Андрей? Он скоро вернётся? – Неаня всхлипнула носом.
– Понятия не имею. Поди, тоже заблудился.
Митя встал и уставился в чёрное проглатывающее окно.
– А может, ты побудешь Андреем?
– Ну. Пока тот, настоящий, не вернётся. Мне одной так тяжело...
Она дурацки, неуклюже рассмеялась и хлопнула себя по коленке:
– Ха-ха-ха! Говоришь, что не Андрей, а сам путаешь с этой тварью!
Дверь открывается: в проёме сгрудились единой хмурой кучей, напряжённо исследуя чужака, – Неотец, грузный мент, долговязый мент.
– Вот этот молодой человек, – сказал Неотец и замолчал.
– Этот? – переспросил грузный.
– Я не знаю, что он делает у нас в квартире, – прибавил Неотец и хрустнул яблоком.
– Можно ваши документики, молодой человек? – сделал шаг долговязый.
Так-так-так. Дмитрий Евгеньевич Имяреков. Как обычно – завели протокол. Гражданка Такая-то Такая-това и гражданин Такой-то Такой-тов обвиняют Дмитрия Имярекова в незаконном проникновении в квартиру, оскорблениях, краже личного имущества, мошенничестве и изнасиловании.
– Изнасилование-то куда? – заорал Митя, когда ему озвучили протокол.
– А ты хочешь сказать, вы с ней тут просто говорили? – оскалился Неотец.
Когда Митю уже уводили, Немама как раз домылась. Она вцепилась в ногу грузному менту, заистерила, зарыдала, полотенце с неё сползло… – всё это было так ужасно, что Митя даже обрадовался, когда оказался в туберкулёзно-зелёном подъезде.
Хорошо, что дело дошло до милиции, теперь-то всё прояснится! – повторял себе Митя с настойчивостью самообмана. А его тем временем грубо сунули в «бобик», блестевший в ночи своими синими полосами и безмозглой мордой, – не на заднее-пассажирское, а в железный глухой гроб назади – отделение для задержанных – заперли. Плечи теснили холодные стенки, глаз тушевался, бессильный от темноты, колени Мити упирались в чьи-то колени.
– А! Компаньона привели? Ну благо, благо, а то я уж заскучал, – сказал Мите голос из темноты.
– А тебя за что взяли? – спросил Митя (темнота и близость коленей не располагали к выканьям).
– За ограбление и изнасилование. А тебя?
– За ограбление и изнасилование, – ответил Митя.
– У, сучары! Даже приговор придумывать не стараются! – отвечал весёлый голос с какой-то странной закадычностью.
Мотор затарахтел, их тряхнуло – «бобик» поехал.
– А они нас не слышат? – спросил Митя.
– Да не. У них Цой на полную катушку. Я уж всю дискографию послушал.
Из-за стенки долетало: Нам с тобой… – тряска, темнота, холод – …голубых небес навес.
– Тебя как звать-то? – спросил Митя у черноты.
– Ну как сказать… Вчера проснулся Стёпой. Сегодня проснулся Лёней. Завтра Далай-ламой проснусь, наверное.
– Да блин, хожу по панелькам этим каждый вечер, а они ж одинаковые все, хер проссышь, где своя. Вот и засыпаю на разных квартирах под разными именами. Ничего, прикольно даже. Разнообразие какое-никакое: бабёшки ничёшные попадаются, кстати… А сегодня спалился я, короче: брякнул чё-то про Бодлера… Ну и вызвали фараонов.
– Да я, Митя, уже год не туда попадаю.
– Откуда ты знаешь, что я Митя?
– Угадал. – Он шмыгнул. – Думаешь, ты один такой, что ли?
Промолчали они добрых пять минут.
А тем, кто ложится спать, спокойного сна…
– Ты читал Рильке? – спросил голос.
– Рильке… Рильке… Знакомое слово. Это рэпер какой-то?
– Великий немецкий поэт, мать твою растак. Ты что – в первый раз промахнулся? – Наезд был ощутим даже в темноте.
– Ничё, наверстаешь. Короче – было у него: «Они зовут своими жизнь, жену, дитя и пса, а знают, что в плену – их держат жизнь, жена, дитя и пёс…»
– Ты реально тупой или прикидываешься? Ну ладно, тогда вот тебе из Гомера…
«Бобик» заныл колёсами и встал. Митя достал из трусов игрушечный револьвер – он был тяжёлый, как настоящий, – и щёлкнул курком.
Дверь открылась, свет скользнул. Пистолет блестел.
Мент-крепыш зевнул. Долговязый мент звонко чихнул.
– Нет, ты серьёзно? – сказал долговязый и рассмеялся.
– Да он шутит, товарищ офицер! Шутит! – вступился компаньон по автозаку.
– Вам, походу, жить надоело, – сказал крепыш.
– Надоело, товарищ офицер! Так точно, надоело!
Дрожащими руками Митя продолжал целить – глаза его приковала мушка – он отходил спиной. Ценитель Рильке, кажется, тоже отходил. Наконец, «бобик» и два курящих мента скрылись за углом панельного дома.
Дебелая луна шлялась по небу, даже не прикрывая своих голых ног. Митино стоял угрюмый и тяжёлый – стылый ветер не шелестел листвой, – а они всё шли и шли, удаляясь от ОВД.
– Понастроили тут говна-пирога, – сказал новый Митин знакомый.
Он наконец оглянулся. Силуэт в серой ветровке и кепке, с корявым носом, блёклыми глазами, обескураживающей чернотой бровей, простецкой родинкой слева на щеке, – Митя смотрелся в зеркало.
– Ты кто такой? – проговорил он без дыхания.
– Славка Бездомный. – Он харкнул на бордюр. – Не Бездонный – Бездомный. Чё встал-то? Обратно захотел? Давай, почапали.
Шли по умолкшим дворам, проходили синие улицы, перебегали мёртвое шоссе – только самые отважные окна ещё горели. Вышли, наконец, к реке – это был какой-то ненужный мост, построенный только потому, что раз есть река – так должен быть и мост.
Перед бетонным скатом, у железного забора, в пыли, кирпичах и пластиковых бутылках – стоял обесцвеченный временем диван.
Бездомный стал подбирать палки и ломать их о колено.
– Я сюда прихожу, когда совсем выгонят, – пояснил он, берясь за совсем тугую. – А то надо же, чтоб человеку можно было хоть куда-нибудь пойти. – Палка треснула.
– Допустим, – ответил Митя, тихо сев на диван.
– Чё «допустим»? Давай, дрова собирай. Ночи-то холодные уже. – Бездомный потёр ладошки и выпустил облачко пара.
Митя прикинул свои перспективы: ночевать под мостом, есть консервы, читать Рильке…
Заниматься костром сразу расхотелось.
– Тьфу-ты!.. Жопа буржуазная… – пробурчал Бездомный.
Костёр всё-ж-таки появился: он мерцнул, облизался и погладил своё рыжее пузо. Дым несло прямо на диван: Митя щурился, сдерживал слёзы, а всё равно оставался сидеть.
– Дом вспоминаешь, что ли? – Бездомный грел свой зад у огня.
– Ничего я не вспоминаю. – Митя обтёр слёзы. – Просто странная ночь... А ты говоришь, все так промахиваются?
– Ну да. А чё – одинаковые дома, одинаковые люди. Ты вообще помнишь, о чём ты по дороге от метро думал сёдня?
Бездомный улыбнулся, а потом уселся на шину, раскинув ноги, как развратная лягушка:
– Правды в этих квартирах нету. Сон жизни. Уводят они от бытия.
– А под мостом твоим правда есть? – Митя встал и протянул ладони к огню.
– И под мостом её нет... Пустота… – Он широко зевнул. – Дай пестик-то заценить. Ну. Которым ты угрожал.
Митя протянул револьвер – и снова греться.
– О! – Бездомный улыбался в ползучем свете огня. – Херь китайская, а на неё-то и повелись. – Он взвёл курок и задорно-цинично приставил дуло к виску. – И в жизни так. Где наврали побольше – там и надёжней. Главное – покрепче друг другу набрехать, а там уж на этом говне и держитесь. – Бездомный закрыл один глаз и стал целить по сторонам. – Так-то вообще насрать, где ночевать – в квартире, под мостом… Но под мостом как-то понимаешь: а дальше-то, собственно, и некуда… – Бездомный потыкал дулом в свой ботинок. Тут револьвер выстрелил.
Яркая вспышка. Последняя ухмылка. Бездомный протяжно кричит. Его словарный запас резко скудеет. Бессмысленно, почти шёпотом, – повторяет:
– Сука!... У-у-у, с-с-сука! С-с-сука! – В испуге, ошарашено – и не выпускает револьвер, как будто он зачем-нибудь ещё нужен.
– С-с-сука! С-сука! – Бездомный поднимает взгляд от ноги. – Ты куда пошёл, падла?
– Ты хоть «скорую» вызови, эй!
– Извините, я телефон на работе забыл.
Митя ещё сколько-то пропятился от костра – и побежал.
Пытался пройти через парк – большой и дикий: если б не ухоженные тропки и фонари, можно было бы подумать, что Митино далеко. Почему он не помог этому бродяге? Вышел опять к дороге: сплёвывая мокроту, проехал ночной КАМАЗ. Откуда? Куда? Грядами вставали дома – серые, грузные, трупные, пыльные, усталые, мутные, чужие, безразличные, длинные, убогие, одинаковые, обычные, удобные, обхарканные, суетные, больные, бездонные, сонные, пустые, аполитичные, с кухнями, с ремонтами, с ипотеками, беспросветные, ублюдочные, скотские, выблеванные – вечные.
Кружа дикими кругами, Митя ходил и не знал, как попасть домой.
И вдруг он увидел – там, во-он там, по этим гаражам они лазали в детстве (снесли), на этом дереве у них была база и домик (спилили), тут они пытались посадить персиковую косточку (не выросла), здесь – в беседке – играли в бутылочку с дворовыми девками (теперь голые качели), там – в девятом подъезде – жил пацан, который крал велосипеды: они с ребятами его отмутузили, и он ходил потом извиняться (спился)…
Кружа знакомыми кругами, Митя ходил, Митя улыбался – он был в родном дворе. И старая подъездная дверь: на ней неизгонимые выцарапанные буквы: «Митя – лох!»
В спящей квартире пахло как ни в одной не пахнет: давно протухшим супом и какими-то носками. Ступая на цыпочках, Митя дошёл до кладовки: он отпер дверь и зажёг свет: глупыми, кровью налитыми глазками, – на него смотрела Маня.
Митя сел на пол, схватил крольчиху и стал её целовать.
С голыми ногами, в дешёвой сорочке, руки в боки, со строгой складкой у левого уголка рта – на него смотрела Аня.
С крольчихой на руках, Митя поднялся. Его взгляд был как-то беспокоен: