Родион Дубровский
— Подайте на пропитание бедным мальчикам из приюта! Подайте на пропитание, дяденька!
В Творижице законы суровые, и за такие слова от полиции прилетает по шее. Родя, маленький еще, худенький для своих десяти с половиной, хватает за руку младшего брата и тянет на рынок, прятаться между дамскими юбками, которые при их появлении визжали, как от мышей. Эти многочисленные складки топали каблуками, пытаясь задавить их, как тараканов, а Родя тащил на себе Ромашку, как звала ласково младшенького сыночка мать, и спичками-ручками хватал, пока успевал пару-тройку овощей. Мать отругает их хуже, чем офицеры полиции, так что «дядьки» Дубровскому страшны не были. Он всегда найдёт, где спрятаться и вздохнуть. Он всегда найдёт даже самый грязный лаз и выберется из неприятности.
Он протягивает братцу помятый помидор и ухмыльнулся: «Жуй».
Родион Дубровский это сборище цифр и букв, пытливый ум и пугающие наполеоновские планы. Он — пересмешки и перешёптывания, даже близко не роднящие с Воробьями. Он — Чичиков в собственном, а не Гоголевском мире. Искрящийся и шумящий, взъерошенный, но всё так же, как подобает, надменный. Родион приживается где угодно и залезает куда ему вздумается. Жизнь учила его играть по правилам, и Дубровский перевернул каждое её слово, чтобы играть по своим.
«Людей не любят настоящими. Всем нравятся исключительно куклы», — так говорила мама. Но быть фальшивым она почему-то маленького Родю не научила. И когда уже было поздно что-то менять, когда прямолинейность и упрямость утопили парня в полной настоящести, когда взгляд утвердительно выражал только то, что чувствовал, мать спохватилась. Хватило одного опрокинутого специально подноса, чтобы заставить еë, жалкую и несчастную, опомниться. Но время уже убежало мерными шагами вдаль. Тик-так. Тик-так.
И Дубровский уже не нуждался в советах, не искал, куда приткнуться. Решал проблемы сам, исключительно по мере их поступления, говорил приятности людям за глаза и в глаза, улыбался и шутил. Когда уставал — не скрывался, а всем своим видом показывал, что готов рухнуть в любую минуту. Был умным, без сомнения, но каждый преподаватель долгом своим считал ткнуть мальчишку в необъятную лень.
Было одно слово, что заставляло его пересилить любые «не хочу» и «не могу», и слово это было — деньги. Жаль, за учёбу у Воробьёв не платили, и Родион умудрялся только продать малышам парочку непутёвых лекарств без каких-либо побочных эффектов. Он, добычу несущий в родные теперь уж стены, умел удивить даже Воронов привезёнными побрякушками.
Но каждому — свои секреты и тайны. Каждому. Было то, что и Родион прятал от глаз. Это был главный дар матери, лучше преподнести она и не могла. Он то всплывал на поверхности, то тонул в пучине других чувств, он — стыд с большущей маминой подписью, колючий и въедливый, полный предрассудков и тонкостей, он был если не всегда, то основную часть времени, лишь прячась, но не уходя окончательно.
Здесь должна была скрипеть заводная кукла. Махать своими ручками под милую музыку. Но, развалившись в непонятной позе, уронив книгу, в кресле спал по-настоящему живой Родион Дубровский, которому было сейчас далеко всë равно.
Собственная фамилия всегда ощущается иначе. То особой гордостью, то ненавистью и презрением, то нелепым смущением, когда её произносят вслух. Родион тоже всегда чувствовал в ней какой-то подвох.
Он родился в семье обедневших дворян. О том, что Дубровские когда-то были одной из самых почитаемых фамилий помнило, разве что, уходящее поколение. И Родион испытал их нищету на собственной шкуре.
Он — первый из двух мальчишек. Отец, Алексей Григорьевич, был военным, но из-за болезни ушёл рано, когда Родику не было и пяти. Мать, Феодора Ивановна, и до того бывшая закрытой и тихой, после смерти супруга вовсе перестала появляться в обществе.
Она держалась как могла, не показывая собственного горя, но рыдала вечерами в комнате, пока Родион и Рома спали в детской. Было сложно давать им хлеб — женщина никогда не работала до этих пор, всë, что оставалось — захудалая лавочка её дедушки. В ней стал работал Родион, чтобы помочь матери. «Сумки и кошели с расширенным пространством!» Цена была им грош. Но мальчик стоял за прилавком и с детской завистью смотрел на дам, одетых в украшенные драгоценностями платья, дорогие меха и шляпы, они выглядели как ходящие картины, и заставляли испытывать восхищение и нелепый стыд за свою простую одëжку. И никогда он не говорил своей фамилии, потому что будет стыдно признать, что он — Дубровский.
Брат умер незадолго до поступления, и волшебные двери школы казались спасительным светом — он попадёт в Воронье общество, как представитель чистокровной семьи, и породнится вскоре с богатенькой истеричкой, чтобы хоть чем-то помочь себе.
Кровь касается зеркала неприятным звучанием. Родион в ожидании смотрит на ледяную противную гладь. Нет никакого сомнения — только тревога за будущие тяжёлые дни.
Зеркало не обманывает, и сколько бы ни кричал Родион — защищать его было некому. Маленький рыжий мальчик с бешеным взглядом мигом отброшен был в стайку неугомонных птиц. Он среди них — ворона, не желавшая улетать из гнезда. И для того, чтобы быть отбросом, Родиону Дубровскому не нужен был белый цвет.
О том, почему Дубровские вернулись в колею ходят разные слухи. И правда, было странно вновь увидеть в свете овдовевшую Феодору Ивановну, когда-то прекрасную молодую девушку, но теперь сильно повзрослевшую. Родион смеялся всем обвинителям в лицо и лишь язвил или говорил какую-то чушь, чтобы быстрее отстали. Тем не менее, к его пятому году обучения проблема с деньгами сошла на нет, и вошедший в Романовскую гимназию непонятно кем, Дубровский наконец стал выбиваться из стаи изрядно густеющим пухом.