Пылесос и Цихирька
Работа – она и есть работа, это вам не кино, тут бурных служебных романов и производственных драм не случается. И уж, конечно, в цеху никто не ожидал, что кипение страстей в стычке двух характеров может дойти до слёз, причём, не по-мужски скупых, а до настоящих рыданий.
На весь гигантский цех была только одна уборщица, единственная женщина в коллективе. Её уважительно звали по отчеству – Петровна – и благосклонно, с одобрительным юмором, принимали её незлобливые ярлыки-клички, которые с её лёгкой руки приживались навсегда.
Петровна окрестила всех – от начальника цеха, которого только в глаза называли Игориванычем и до последнего подсобника – Пылесоса.
Странно, что в цехе, производящем мебельные элементы и, значит, опилки, была только одна уборщица? Тут можно удивляться только тому, что в маленьком райцентре провинциального региончика нашёлся бойкий предприниматель, удумавший производить мебель по европейским лекалам. Накупил наикрутейших станков, пригласил нудных, толстопузых немцев, которые составили из всей этой замысловатой техники единую линию, позвал талантливого итальянского дизайнера.
Немцы, добившись того, чтобы всё работало с прусской пунктуальностью, и ни один опилок не падал бы на пол – исключительно в автоматизированную систему вытяжки, уехали. А итальяшка, похожий то ли на франтоватого цыгана, то ли на скромного армянина, приезжал регулярно. Привозил с собою рулон здоровенных листов, на котором исключительно акварелью были нарисованы новые шкафы, столы кровати. Три Дэ графика, широкоформатная печать – не-не-не, не для творческого человека.
И цех, расположившийся в неохватном взгляду ангаре, делал эту невероятную акварельную мебель. Точнее, мебельные детали. Автоматизация – потрясающая. С одной стороны выдыхающие вонючий солярочный дым и капающие под себя чёрным маслом погрузчики завозили стопы ДСП, с другой такие же погрузчики забирали на склад картонные пакеты, в которых было всё, включая ключ, отвёртку и инструкцию, для сбора готового комода, шифоньера или пуфика.
Внутри же цеха – забудьте о ханыгах с электролобзиками – всё делали роботизированные станки, а рабочие не пилили, не строгали, не рассуждали на матерном русском, как планочку к цанге присобачить, а лишь тыкали пальчиками в матовые тачскрины обрабатывающих центров, увязанных в единую линию. Все стояли или сидели у рабочих мест, и только два человека могли бродить по цеху – Петровна, энергично набрасывающаяся на каждую пылинку и балабол Цихирька.
Так-то, конечно, Цихирька – парень дельный, на нём всё держалось. Именно он, ссутулясь над клавиатурой, писал те программы, по которым работали станки. Но освободившись хоть на минуту, он выскакивал из своей отгородки и, сияя рыжей шевелюрой, мчался размашистыми шагами к чьему-то рабочему месту, чтобы посмотреть, как его программа превращается в боковину шкафа или витиеватое изголовье кровати. «А! – радостно кричал он, – гляди, что циферки делают».
Петровна, не очень понимающая, зачем этот нескладный, длинный вечный юнец неопределенного возраста вообще здесь нужен, бурчала: «Цихирки… цихирьки… Лучше б ты, Цихирька, делом каким занялся. Вот скажу Радиусу, что только мужиков отвлекаешь своей болтовнёй».
Толстяку Игориванычу кличку тоже она приклеила. Как только тот сменил старого начальника цеха, Петровна тут же одобрила назначение: «Красивый. Как циркулем нарисованный, кругленький весь. Всё по радиусу».
Когда установили новый аппарат для погрузки готовой продукции и наняли к нему грузчика, оба автоматом стали Пылесосами. Над последим роликовым транспортёром цеха, по которому выкатывались картонные пакеты, плотно набитые тяжеленной нарезкой ДСП, повесили металлическую кишку с раструбом. Грузчик прижимал раструб к пакету, тут же включался насос и вакуумом притягивал пакет намертво. Человеку не приходилось поднимать тяжесть, а оставалось только лёгким движением направить подвисший на кишке пакет к нужной стопке, которую позже заберёт погрузчик.
В пылесосы взяли коренастого мужика лет пятидесяти. Судя по грубоватым синим татуировкам на пальцах, не миновал он в жизни отсидки. Но, конечно, кадровики не предполагали, что давно остепенившийся уголовник покажет характер.
И – да, Пылесос честно вкалывал, в разговоры не вступал даже в столовой – всё больше молчком. Но однажды неуёмного Цихирьку занесло в дальний край цеха, где он завис, глядя как крепкий, жилистый Пылесос перекидывал подъезжающие пакеты с готовой продукцией на паллеты. И, видно, слишком пристально он смотрел, хоть смотрел и молча.
– Я тебе что-то должен? – вдруг с холодным вызовом спросил Пылесос Цихирьку.
Тот, не уловив в голосе угрозы, беззаботно и развязно сыпанул словами:
– Эх, недоработочка. Тут бы координатную систему подвесить, и не очень-то ты б был и нужен. Я б в два счёта прогу набросал, и работал бы пылесос без тебя, без Пылесоса.
Пылесос оставил на полпути подвешенный пакет, развернулся, одним броском оказался радом с Цихирькой, а дальше все свидетели сходились во мнении, что он, Пылесос, вроде бы ничего и не делал. Но вот только программист брякнулся на бетонный пол, а грузчик, как ни в чём не бывало, вернулся к пылесосу, довёл пакет до нужного места и опустил его на деревянный поддон.
Ну, сбежались, конечно все. Цихирька, ко всеобщему облегчению, пришёл в чувство. Явился Радиус и позвал Пылесоса в свой кабинет. А цех продолжил работу.
Следующим утром, до начала смены, Пылесос маячил у ширмы, отгораживающей рабочее место программиста. Народ опасливо косился на грузчика – как бы не учинил мести – но Радиус пояснил, что осознавший и раскаявшийся буян пообещал извиниться перед Цихирькой, которому, оказывается, стремительно и незаметно пробил в печень.
Наконец, подошёл Цихирька. Рядом два мужчины смотрелись как представители разных планет. Оба худые, но один нескладный и неловкий, как начинающий ярмарочный акробат, впервые вставший на ходули. Другой – как злой волк из голливудского мультика, весь какой-то жёсткий, неприятный, пугающий, но обаятельный от хищной ладности повадки. И они зашли в отгородку.
Ну сколько нужно на извинения? Десять секунд? Минута? Когда прошло минут пять, всем стало ясно, что Цихирька начал болтать, снова зацепил то ли нежную душу, то ли блатные понятия седёлого Пылесоса, и тот…
В общем, Радиус с троицей самых крепких работяг ворвался к «кабинет» программиста, готовясь увидеть кровавую сцену. А там…
Два разнопланетных существа молча сидели перед монитором и пялились на столбцы ползущих цифр. Делегация попятилась – благо, из-за шума цеха эти двое не замелили, что к ним кто-то приближался.
Чем высококлассный программист мог увлечь уголовника, у которого за спиной, разве что, ПТУ после восьмилетки, и то давно, никто не мог понять. Сошлись во мнении, что это чистый гипноз – от мелькания циферок любой одуреет до транса.
Между тем, Пылесос стал захаживать к Цифирьке. Часто вместо обеда оба сидели за монитором. Пылесоса, конечно, побаивались спросить, но программиста пытали, что он там за мультики уголовнику показывает. Цихирька отвечал с удовольствием, выливая на собеседника кучу технических подробностей, но понять толком, о чём идет речь, никто не мог. Однако, все подуспокоились – конфликт казался завершённым.
О стычке забыли совершенно, потому как появилась новая тема для пересудов. Радиус собрал всех до смены и сообщил, что пойдёт к учредителю просить премию всем работникам, потому как план впервые за семь лет перевыполнили, причём не на процентик-другой, а сразу на треть, очередь заказов сократилась на неделю. За такое или орденок, или прибавка к жалованию полагается, и второе – предпочтительнее.
Народ одобрительно загудел, а Петровна из задних рядов влезла с пояснением:
– А всё потому, что вы, Игориваныч, хорошую музыку в цеху ставите. От музыки даже коровы лучше доятся.
– Тэкс, – с участливой озабоченностью сдвинул брови начальник цеха, заподозривший какой-то подвох или розыгрыш, – Какую музыку?
– Ну так… Эту… Которая играет, – растерялась уборщица.
Наверное, каждый шофёр знает, что рано или поздно в ровном, привычном урчании двигателя начинает слышаться музыка. И рабочие, особенно стоящие на монотонных операциях, тоже иной раз улавливают в хаосе производственных звуков упорядоченную мелодию. Хоть такие звуковые галлюцинации и безобидные, но, всё же галлюцинации, поэтому говорить о них не принято – мало ли, за психического примут. А тут Петровна прокололась.
Если честно, Радиус и сам порой чувствовал музыку в цеховой какофонии, и не мудрено – умные станки выполняли операции каждый в своем повторяющемся ритме, и наложение звуков так и подталкивало фантазию додумать знакомый напев, подходящий по темпу и тональности. Но обсуждать эти ощущения он не стал бы и с дражайшей супругой.
А вот в цеху, после реплики уборщицы, – стали. Даже начали ловить призраки мелодий и делиться друг с другом:
– Ага-ага, есть что-то… Та-та, та-та-та, та-та, та-та-та, тыдым-дыдым-дым, тыдым-дыдым-дым, тыды-дыды пам-пам-парам, пам-парам.
Массовое помешательство лишь нарастало, и музыка становилась всё более явственной. Вот, мягкий кларнет, успокаивающе-тёплая волна скрипок, и вдруг – цинично-резкий крик солирующей трубы, а потом – бархат меццо-сопрано, голос Эллы Фицджеральд ни с каким другим не спутаешь. Ожидаешь, что вот-вот бархатисто и неспешно зарычит Луи Армстронг, и – точно, это же «Саммертайм», только слов не разобрать, но по тональности – один-в-один.
Или вдруг послышится изматывающее душу, вещее соло скрипки, бесконечно долгое и бесконечно тоскливое, которое вдруг замирает в сомнении, а вслед – внезапное цунами отчаянного вальса, захватывающего, опрокидывающего, беспощадного. Ну это же вальс из фильма «Мой ласковый и нежный зверь», сто процентов, он же и есть, не спутаешь же.
Наконец, обеспокоенный эпидемией галлюцинаций Радиус оставил всех после смены на разговор.
– Две новости – хорошая и плохая. Хорошая – развёл я хозяина, да не на премию, а на повышение зарплаты. Всем – пять процентов, а нашему программисту – десять, всё же он весь процесс своими циферками организует.
А теперь – о плохом… Так, мужики, это не нормально. Это шизофрения. Мозги – вещь такая, дай повадку – до дурки доведут. Сегодня песни мерещатся, а завтра пляски привидятся. Есть у меня знакомый психиатр, он нас не сдаст, в жёлтый дом не упечёт. Но пусть всех – и меня – осмотрит, может, таблеток каких выпишет, и пройдёт наваждение.
– Не надо таблеток! И повышение неправильное! – вот уж никто не ожидал, что у Цифирьки генеральский бас прорежется. Все так и повернулись к нему.
– Это всё Степан Афанасьич… Ну, Пылесос… Прости, Афанасьич… И галлюцинаций никаких нет.
Как шум и сумятица улеглись, Цифирька уже своим, не басовитым, голосом рассказал, в чём дело.
Когда Пылесос пришёл извиняться за свой жёсткий удар в печень, всё косился на монитор. Промямлил что-то без особого раскаяния. Программист великодушно счёл словесные репарации достаточными. И тут грузчик, показывая на монитор пальцем, заявил: «Тут у тебя синкопа, а нужен бит».
Оказывается, ничего не понимая в машинном коде, он уловил повторяющиеся такты и счёл, что в них нет нужной гармонии. Дальше – слово за слово, выяснилось, что у Пылесоса идеальные музыкальный слух и чувство ритма, и хоть он никогда специально не учился, может на любом инструменте любую мелодию подобрать. И это, кстати, сильно помогло ему на зоне – сначала просто в самодеятельности участвовал, а потом оркестр заключённых возглавил.
Что же до программ обработки, то Цифирька поправил их «под ритм», и довольный Пылесос приложил палец к губам: «Слышишь»? Не услышать было невозможно – цех запел в едином ритме.
То, что от ритмичной работы цеха производительность возросла, двух чудаков не интересовало, они искали гармонию. А в обед Цифирька под чутким руководством Пылесоса писал музыку.
Шаговый двигатель на каждой оси станка с ЧПУ звенит с частотой поступающих на него импульсов. Тяжеленные порталы катятся по направляющим с низким гулом. Шпиндели, разгоняясь и сбавляя обороты, подвывают. Остальная машинерия тоже звучит по-своему. И её можно превратить в настоящий оркестр, даже нечто похожее на тембр человеческого голоса из железок можно извлечь. Конечно, в производственном процессе концерт не устроишь, но немного музыки в шум цеха добавить можно, что и было сделано.
– В общем, это не мне повышение, Степан Афанасьичу… А когда загрузки работой нет, то у нас самый настоящий оркестр получается, – закончил историю Цифирька.
– А покажь оркестр! – крикнула Петровна.
Радиус, конечно, хотел было пресечь безобразие – нельзя же ценное оборудование в игрушку превращать, но любопытство взяло верх, и он кивком головы разрешил эксперимент.
Цифирька метнулся в свою загородку, и через минуту в цехе раздались победные фанфары, вдруг уступившие место изящно грассирующему открытому, гордому женскому голосу, и только полковые барабаны оттеняли непреклонный вокал. Да это же «Марсельеза»! Вот только снова слов не разобрать и не узнать исполнительницу – Мирeй Матьё или Эдит Пиаф.
А теперь – звеняще тонкое соло на гитаре, два мягких, глухих удара барабана и звонкий вокал – «Отель «Калифорния»!
Маленькая пауза, и как будто издалека, с глухим эхом, вступил духовой оркестр, закружил в тяжком, туманном вальсе, зарыдали скрипки: «Плачет, плачет мать родная, плачет молодая жена». «На сопках Манчжурии»!
Ох, какой был звук! Как пел цех! Не сказать, что музыка была громкой, но, звучавшая отовсюду, она делалась всепоглощающей, подхватывающей и уносящей. Все стояли зачарованные невероятными ощущениями.
Цифирька вышел из своего «кабинета», приблизился к Пылесосу и что-то шепнул ему. Цех стих, а потом начал выводить новую мелодию, но как-то простенько, не так богато и мощно, как было до этого. И тут…
Это было не просто сильно. Даже слово «потрясающе» не может передать, как это было. Да ничего вообще не сравнится тем, что услышали и ощутили люди в цеху.
Цифирька пел тем самым не подходящим его субтильности звучным генеральским басом. Пылесос, оказывается обладал не по возрасту чистым высоким баритоном. И эти голоса заполнили всё пространство огромного ангара, а музыка цеха лишь слегка оттеняла их.
Вот так и живём – не ждём тишины,
Мы юности нашей, как прежде, верны.
А сердце, как прежде, горит оттого,
У слушателей мурашки бежали по коже. Петровна, не в силах стоять, примостилась на контроллер с надписью «Не прикасаться! Не накрывать!» Кто-то попытался было подпевать, но тут же смолк, чтобы не портить высшую – без преувеличения высшую – гармонию.
А двое пели. И столько сердца было вложено в эту песню, столько искренности, что уборщица уже начала шмыгать носом. Была в песне и гордость силы, и грубоватая мужская заботливость, и горечь по прошедшим годам.
Не созданы мы для лёгких путей,
Мы с ними выходим навстречу ветрам –
Мужики, простые грубые мужики, работяги, не склонные к сантиментам, плакали. У одних просто текли слёзы, а лица других исказили гримасы – да, они рыдали, они по-настоящему рыдали. Песня сломала бетонную чёрствость, просочилась в самую глубину души, к росткам нежных чувств, которые принято прятать, скрывать, заслонять твёрдостью мужского характера.
А годы летят, наши годы, как птицы, летят,
И некогда нам оглянуться назад.