продолжаю говорить - "Подсолнух"
Расставание
(иллюстрация, Ю. Ильиной,
belated_dreamer - я ее ставила, но она и к этой главе очень подходит тоже, не могу удержаться).
***
Фотограф страшно смущен. “Мне очень жаль”, - бормочет он, “надеюсь, мы еще с вами свидимся…” Со мной, думает Катерина, потирая лоб. Со мной. Или нет. Домой бы… то есть, в общежитие, туда, где постель… И лечь.
Фотограф ловит такси. Сажает Катерину на заднее сиденье, сам садится впереди, называет адрес и больше не произносит ни слова. Помогая ей выйти у общежития Викариата, на мгновение берет за руку. У него теплые ладони. У Катерины — ледяные.
Ледяная и постель. Подушка как камень, одеяло как доска. Катерина ложится поверх, не раздеваясь. Врач хотел… хотел впрыснуть что-то, снотворное, кажется. Катерина отказалась. Налил лекарство в смешной стаканчик с делениям, хотел, чтобы она выпила - густое, бесцветное, горькое даже на вид. Она отказалась снова. У нее ясная, очень ясная голова, и очень ровно бьется сердце. Катерина не спит и знает, что не будет спать, покуда не сделает то, что должна сделать. Время пришло.
Очень тихо, очень темно. Ни молитвы, ни даже мыслей. Просто ожидание. Он придет. Он не может не прийти. И его нужно встретить. А пока - тишина.
“Катерина… Катерина… прости меня”.
Катерина мысленно считает: раз, два, три, выдох. Теперь можно.
- Келли. Бывает так, что прощения просить нет смысла.
“Потому что я настолько… мерзавец?”
- Нет. Не в этом дело. Потому что все меняется. После некоторых… вещей.
“Я понимаю, что я тебя напугал… Все-таки прости меня, пожалуйста”.
- Келли. Я не буду тебя прощать. Я хочу, чтобы ты понял. Мы не будем с тобой жить так. Ты и я.
Келли не отзывается. Но пространство между ними буквально ходит ходуном. Тонкое пространство. Узкая клетка, в которой она была. Не забыть. Не забыть. Не сбиться. Я сделаю все, что нужно. Все. Чтобы ты больше никогда не мог повторить такое, как сегодня.
“Ты настолько… ты так меня ненавидишь, Катерина?”
- Не ненавижу. Но я теперь не доверяю тебе. Я не смогу жить, ожидая, что ты в любой момент попытаешься взять контроль на себя.
“Я ненадежен.”
- Ты ненадежен. Ты… С тобой нельзя договариваться. Понимаешь?
“Катерина”. - его голос становится хриплым, как если бы мертвецу и в самом деле не хватало воздуха. “Катерина, за что… то есть, я понимаю, за что, но ради Бога, ты же в него веришь, может быть, ты дашь мне еще шанс? Я… не выдержу во тьме, не оставляй меня во тьме, Катерина.”
- Ты не выдержишь. Это правда. Я тоже это знаю. И я тоже не выдержу там… в пограничье. Но я живая, Келли, и это моя жизнь. Это мое тело. Мой разум. Я не могу поделиться им - во всяком случае, не с тобой. Ты… ненадежен.
“Боже мой”, - шепчет дух, призрак, - “один только раз, один раз - и ты уже насовсем проклят… Катерина, я тебя прошу… Пожалуйста…”
- Нет.
“Пожалуйста. Я очень тебя прошу. Я обещаю тебе, я клянусь, Катерина… Ты даже говорить со мной не будешь?”
- Об этом — нет. Я хочу, чтобы ты ясно понял: мы не будем больше с тобой договариваться о том, как ты можешь… жить… об меня.
“И ты… думаешь, я соглашусь? Вот так просто сдамся на твою милость?”
Катерина чувствует, как он пытается повторить то, что было всего несколько часов назад - пытается оттеснить ее, занять все пространство, завладеть ею. Катерина в ответ начинает дышать на счет - так, как ее научили на медицинских курсах, так, как должны дышать женщины в родах. Незнакомая боль сводит мышцы, тело выгибается почти в дугу, но она все равно продолжает дышать и считать. Нельзя сбиться. Иначе боль станет неконтролируемой. Наконец приступ прекращается. Можно перевести дух.
“Хорошо. Сопротивляешься. Но это пока ты не спишь. Когда ты уснёшь…”
- Когда я усну, да. Ну, у тебя будет спящее тело. Или сноходящее тело. Или тело без управления - ты видел сам. Но потом я все-таки проснусь и буду бороться за себя. Я перестану спать. Перестану есть. Я буду больна. Я буду вести себя странно, буду падать в обмороки, как в кафе. У меня будут припадки, вот как этот. Как ты думаешь, чем все это закончится?
“Чем?”
- Больницей. Сумасшедим домом, если угодно. Ты сможешь забрать то, что останется, если я не выдержу. Но все, что у тебя будет - это тело больной женщины, полумертвое от лекарств. Никакого мороженого, только галоперидол. Может быть, еще электрошок впридачу. А это ведь не та жизнь, какую бы ты хотел получить.
“Нет.”
- Ну вот, видишь. Келли, я не могу делиться. Не с тобой. Не тем, чего ты хочешь. Мы прекрасно с тобой вспоминали и… плакали, но от тебя осталась та часть, для которой жить - это дышать, пить, есть, заниматься любовью. Этого в тебе было много… и это то, что сохранилось лучше всего. И это не то, с чем… с кем можно делиться. Ты обязательно захочешь всего.
“Откуда ты знаешь?”
- Ты тоже это знаешь. Ты даже сейчас пробовал.
“Потому что мне… у меня нет другого выхода. Я… хочу жить, хотя бы через тебя. Катерина, любовь моя, давай договоримся…”
- О любви только не говори, Келли. Я не могу так.
“Почему?”
Она отвечает не сразу.
- Потому что я… тоже хочу жить, Келли.
“Ну так живи! Разве я… если я буду сидеть тихо, разве я помешаю тебе?”
- Это ты-то - тихо? Ты уже не сидишь. А мне надо будет держать тебя там… где я и сама не смогла быть. Держать тебя на цепи, понимаешь? Долго ли мы продержимся так в мире и согласии?
“A Dhia liom, что же мне делать? Это что же, выходит, или… мне, считай, убить тебя, или… Ты понимаешь? Или тебе… ”
Тишина весит тонну. Или две. С усилием, чуть сильнее, чем нужно, разделяя слова, Катерина наконец отвечает:
- Или мне помочь тебе умереть.
У Келли вырывается крик - такой, что Катерину снова подбрасывает и выгибает дугой.
“Ты не можешь! Я — живой! Я хочу быть живым!”
- Это ты не можешь, Келли. Не можешь быть живым, как ты говоришь, “через меня”. Ты застрял, и доставались тебе крохи какие-то из милости…
“А я думал, из любви…”
- По соглашению. Из сострадания. Из того, что… соблазн, одиночество, Келли, мне очень тяжело говорить это все. Но это была нечестная сделка. Неправильная.
“Потому что я для тебя злой дух? Суккуб?”
- Инкуб. Нет. Не знаю. Просто я очень… я ощущаю очень сильное сопротивление тебе, Келли. Я не могу пустить тебя в себя. Тут занято, понимаешь?
“Кем? Твоим богом, твоими ангелами? Твоим… Симоном?”
- Нет. Нет. Если бы. Просто мной. И это… понимаешь, это очень важно! Я думала, что я… что меня нет. Что осталась только оболочка, только печаль, даже имени не осталось. Но ты пришел и…
“Назвал тебя по имени, дурак я…”
- Назвал по имени. Говорил со мной. Дал мне плакать не в одиночку, не в подушку, не в тишину, которая не отвечает…
“И ты назвала меня по имени. Говорила со мной. Выпустила меня из темноты, а теперь заталкиваешь обратно?”
- Не обратно, нет. Послушай еще раз, что я тебе скажу: у тебя нет тела больше, но осталась - не знаю как - воля. Келли, если бы у меня было тело без воли, разве я не отдала бы его, просто из милосердия?
“Отдала бы?”
- Если бы у меня не было воли жить.
“А она есть?”
- Да. Она есть — благодаря тебе.
“Я, значит, редкий дурак… сам все испортил. Мог бы тихо зайти, пока ты спала… тогда… в самом начале…”
- Но ты не зашел тихо.
“Нет.”
- Потому что ты не мог тихо. Потому что ты не вор. Ты какой угодно - но ты не вор. Может быть, как считает отец Луис, тебя со всей твоей любовью и дружбой, и вправду послал ад… но если Бог хочет помочь, то он может приказать и Сатане открыть ворота ада… и прислать тебя…
“Катерина, что ты говоришь... Весь ад - это тишина и тьма и холод. Десять сантиметров океанской воды, два метра ирландской земли сверху. Никакого Сатаны и никакого Бога. И ты хочешь, чтобы я вернулся туда, потому что не можешь меня вынести… Ну так прекрати уже говорить. Давай, делай. Что там у тебя для этого? Распятие? Святая вода? Отец Луис?”
- Это если бы триста лет назад… Но я думаю, что ничего такого не нужно. Келли, мы с тобой если и не одной веры, то одного обряда. Когда… когда в нашей вере человек мучительно умирает, когда душа никак не может расстаться с телом… читают специальный чин, отходную молитву. То, что для тебя, наверное, не сделали там… тогда, в общем
“Это просто какое-то безумие”, - бормочет Келли, - “чтобы живую душу… заживо… что ж ты за человек-то, Катерина???”
- Ты сам когда-то говорил, что я твоя сестра. Это так и есть, Келли. Я твоя сестра милосердия.
“Ох, ничего себе, милосердие…”
- Милосердия, да. И я медицинская сестра.Если все, что я могу для тебя сделать - это взять за руку и вывести из этого… из этого каменного мешка, из этой адской щели так, чтобы самой там не застрять… я это сделаю.
Катерине кажется, что она слышит тяжелое бурное дыхание.
“Вывести”, - наконец говорит Келли. - “Вывести. И куда же ты меня выведешь, милосердная… сестра? На эти ваши… тучные пажити? Что со мной будет, скажи мне, святенница, сида проклятая, куда я уйду?”
Катерина отвечает не сразу.
- Я не знаю, Келли, - говорит она, и голос ее дрожит. - Я… не знаю. Но я могу тебе точно сказать, что ты не вернешься туда… в это вот… в страшное это твое место, откуда мертвые говорят с живыми. Где ты ни жив, ни мертв.
“Как ты можешь знать, женщина?”
- Знаю. Те, кто ушли с миром - они молчат. У них если и не свет, то хотя бы покой. Я тебе обещаю, Келли. Если вся моя вера хоть чего-нибудь стоит, если стоит хоть капельку моя, - она осекается, не договорив. - Словом, я знаю, что делаю.
“Я не верю в ад. И не верю в рай. Я не верю тебе, сида. Я не хочу умирать. Разве это так трудно понять?”
- Ох, Келли…
Она замолкает. Нет. Ничего из того, что застряло комом в горле, нельзя сказать. Нужно просто стоять на этой черте - и назад ни шагу, и вперед тоже.
“Что за судьба! Того упустил. Теперь тебя лишаюсь навеки”, - глухой смешок, - “И ничего не успел. Ничего. И ты же права кругом, сида. Ты вот тут хотя бы дело делаешь свое, пользу… да все равно, живешь в себе, со смыслом - а как бы я жил, если бы правда было можно… Не давал бы тебе делать твое и свое не мог бы… Что за судьба! Но как подумаю, что жизнь вот здесь, только… только выдохнуть и вдохнуть… и что ее все равно нет — так изматывает это вот… туда-сюда… Ты сильная, сида. Ты такая сильная. А я очень устал. Совсем нет сил. Ты… правда будешь держать меня за руку, пока я не кончусь… совсем?”
- Пока ты не уснешь. Да.
Тишина. Медленные неровные толчки с той стороны границы, словно вправду там — человек, которому не хватает воздуха. Тяжелобольной или раненный. Умирающий. Катерина и сама дышит с трудом, как будто десять сантиметров океанской воды недвижимо стоят вокруг, густея и превращаясь в ледяной песок.
И тут Келли вдруг говорит - негромко, но и не шепотом, очень внятно:
“Хорошо. Давай сделаем это”.
Катерина взрагивает и… нет, она не спит, не спит, но медитативная пелена, в которую она себя погрузила, сворачивается мгновенно и все чувства снова становятся острыми до боли. До боли. А ее будет много.
- Дай руку. И… повторяй за мной.
Она ощущает его хватку в левой руке, откинутой в сторону — жгучую хватку мертвеца, не то огонь, не то лед, и еще она слышит, как он из последних сил бормочет - нет, не слова молитвы: “ну вот… точно про пажити… Я же говорил… и на кой мне это все…”
- Келли, - строго и ласково говорит она, - Келли, дай мне делать свою работу, хорошо? Это старый способ, не хуже других. Тебе ведь там страшно?
“Очень”.
- Ну вот. А это как лекарство. Как морфин, ты понял?
Он смеется. Он тихо смеется, а Катерина думает, что если кому и нужен сейчас морфин, так это ей, но ей нельзя. Она в бдении при умирающем, она должна быть в сознании. И она начинает снова, и упрашивает Бога принять эту душу, и упрашивает душу быть стойкой, и снова возвращается туда, к бесстрашному путнику в темной долине, и старается наполнить всю себя теплом, и верой, какая есть, и видением лугов, по которым им не гулять, и пажитей, да, пажитей непаханых, и ручьев, и покоем мирного сна, наконец, — пока десять сантиметров прилива поднимаются и навсегда, до последней Трубы отделяют ее от Келли ОШонесси, и морская вода превращается в слезы. Просто в слезы.