Из отряда привиденьевых

В общем, как смогла, так и написала, конечно :)))

Таня Марья хотела выучить язык зверей и птиц. Да что там, язык жаб, пчел и рыб, в общем, тоже пригодился бы. И если про пчелиный язык еще было в толстой книжке, пахнущей не то цветами, не то шоколадкой, и для него всего-то надо было вертеться и крутиться, указывая одной рукой на Солнце, то с языком зверей и птиц было куда труднее.
Еще Таня Марья хотела уметь летать – начинаешь так идти вприпрыжку, а потом прыжок все удлиняется, удлиняется, хопа – и уже летишь. Еще – уметь ходить так, чтобы не оставалось следов, зимой она часто пыталась пройти по свежевыпавшему снегу - затаивая дыхание, поднимая себя изнутри – но, наверное, подъемной силы не хватало – следы всегда оставались, и заметные.
Вот завтра утром, думала она, заматываясь в толстое лоскутное одеяло, за ночь насыплет снега, утром выйдем мы с Перчиком гулять, и я опять попробую. Но это завтра, а сегодня надо бы постараться уснуть, пока снизу не поднялась сердитая баба Кира выяснять, почему такой взрослый человек - целых десять лет! - до сих пор не спит.
Не спалось же Тане Марье потому, что все вокруг скрипело и потрескивало, шуршало и звенело. Зимняя ночь, старый дом, да еще ветер такой сильный. И хотя спальня наверху, и труба от печи проходит прямо в углу – все равно, по комнате гуляют сквозняки, острые и кусачие, и пол холодный, и оттого на Тане Марье плотная теплая пижама, на ногах смешные домашние сапожки валяные, и еще сверху лоскутное одеяло в палец толщиной. Слишком холодно, и Перчик не пришел улечься под бок и вздохнуть, - бабушка не пускает, негигиенично! Холодно и шумно, вот и сон не идет, а вместо сна идет кто-то по крыше, идет и зенит, и цокает черепицей, как будто настоящая музыка, и даже на скрипке как будто кто-то играет – наверное, ветер, конечно, ветер, и Таня Марья, укрытая до самого носа одеялом, смотрит в окно напротив кровати, как будто в телевизор. А там показывают сначала только белый шум - интересно, почему он "белый"? - но этот, из снега и холода, и вправду белый же, а потом, как в настоящем телевизоре, проступает синеватый свет, картинки и музыка, как будто показывают кино. Но занавеска мешает рассмотреть, что там – погоня, или кто-то летит так, как мечтается, длинными шагами?
И Таня Марья встает, шлепает в теплой мягкой обувке и в одеяле по ледяному полу к окну. Нет, это не картинки, это морозный узор, но кто-то там есть снаружи, кто-то тихонько стучит и скребется, и звенит чем-то – очень красивый тонкий звон, и свет там движется… И Таня Марья, всмотревшись в незамерзшую еще часть окна, видит такое, от чего ее сердце замирает.
Над поселком в синей, черной, переливчатой, как воронье перо темноте, освещенные странным бегучим светом, несутся высокие стройные фигуры. Не снег это вихрится, нет, ясно видно - это люди, вот их вышитая одежда вспыхивает искрами - пояса, воротники, вот их длинные волосы летят за ними, крепко держатся они за руки, и ноги их, ударяя в воздух, движутся вместе, и оставляют за собой мерцающий морозный след.
Улетят… сейчас улетят… и Таня Марья раскрывает глаза как можно шире, чтобы видеть их, пока они не исчезли  - видеть, запомнить, рассказать же! – а они вдруг поворачивают, как полоса северного сияния в другие ночи, ясные, и летят к дому, прямо на нее, и глаза в глаза смотрит женщина - такая красивая, что и в кино не увидишь, хотя лицо у нее черное, как ночное небо, и глаза черные, и губы, и волосы - она вся как будто нарисована серебром на черном, но вот же она, вон там, ее хорошо видно, она с той стороны окна, и показывает рукой - мол, пойдем, можно же!
Оконная створка мелко дрожит в своих пазах, и внизу появляется щель.
И ветер, зимний ветер врывается в спальню, забирая тепло.

- Шедьян, Торнэх, Мара, Солас, Шторэм, Тубтэ, Торен,  Ринке, Эфе… Эфе!
Айк не досадует. Он злится.
Эфе – теперь видно, что она вовсе не черная, а наоборот, белокожая и рыжая, — нисколечко не теряется. Она опускает девочку в одеяле на гладкий черный пол, но держит за руку. А девочка стоит, зажмурясь, и посеребренные инеем ресницы у нее дрожат.
- Глаза-то открой, человеческий детеныш, - говорит Айк.
Девочка приоткрывает сначала один, потом другой глаз, зажмуривается и снова открывает.
- Ну ой, - говорит она. - А вы кто?
Шедьян и Торнэх, Мара и Солас, Шторэм, Тубтэ и Торен смеются. Не очень громко, но кажется, будто где-то далеко идут сразу десять гроз, сходит пяток лавин и пара океанов выходит из берегов. Но — очень далеко. Эфе не смеется, и еще Ринке. Ну и Айку не до смеха.
- Ты ее прихватила, ты и рассказывай.
И исчезает. Так, как будто рядом с ним дверь (хотя никакой двери нет), и он как будто в нее вышел и пропал. Но Эфе ничего не рассказывает. Она только смотрит на Таню Марью – и в глазах у нее не то слезы, не то лед блестит, - и тоже исчезает. Гулкий хлопок – будто и вправду дверь захлопнулась. И еще, и еще, и еще. Девочка вздрагивает, и тут один-единственный оставшийся вдруг подходит и садится на корточки, так, чтобы глаза смотрели в глаза.
- Я Шедьян, - говорит он. — Это значит «Вихрь». Такое у меня теперь имя. А ты кто?
- Таня. И Марья. Таня Марья, так меня зовут.
- Пойдем, Таня и Марья, две девочки в одной.
- Ничего не две, я одна. А куда мы пойдем? А где это? А почему все ушли? А ты остался… А кто этот сердитый?
- Вот ты любознательная! – Шедьян протягивает руку - обыкновенную, вполне человеческую, не из ветра и темноты, и слегка касается пальцем кончика Танимарьиного носа. - Сердитый - это Айк, наш капитан, а все мы - отряд... что ли... ну, как бы тебе сказать… привидений?
- Не привидений. – отвечает Таня Марья. – Привидений не бывает. А вы же есть. Значит, вы привиденьевые. Из отряда привиденьевых. Ну, как вот Перчик мой – он из отряда собачьих, потому что он собака… или наоборот… путаю я еще это, не запомнила.
- Я понял, понял, - говорит Шедьян. – Ну… мы и сами-то, как видишь, не совсем привидения. Но мы и правда отряд.
- Летучий!
- Летучий, да. А ты действительно не боишься нас? – они уже идут куда-то, и Таня Марья с трудом отводит взгляд от сверкающих сводов и прекрасных колонн, от живых огней, проплывающих мимо, отводит и смотрит на Шедьяна. Он нестрашный – похож на маминого младшего брата, на дядю Ли: волосы светлые, нос курносый, глаза голубые. И улыбается. Зачем бы его бояться?
Таня Марья так и отвечает:
- А зачем тебя бояться? Тем более, ты умеешь летать. Вот бы меня кто научил! А у вас тут так красиво! Вы здесь живете?
- Да… мы здесь, в общем… бываем. Когда не работаем. Красиво? Ну, не знаю. Обычный лагерь.
Таня Марья смотрит на него недоверчиво. Наверное, он просто привык.
- А как вы работаете?
Шедьян замедляет шаг. У него очень легкая походка, но он взрослый и высокий, и на каждый его шаг Тане Марье приходится делать два или три.
- Ну… Это сложно объяснить. Ты ведь еще маленькая.
- Я книжки читаю. Детскую энциклопедию. И учусь хорошо.
- Какая ты странная, Таня Марья! Обычно дети плачут и боятся.
- Обычно? Тут у вас есть другие дети?
- Нет, откуда у нас дети. Но Эфе иногда не может удержаться – и приносит с собой. Вот как тебя. Поэтому мы с тобой идем посмотреть, где твоя дорога обратно.
- Обратно?
- Ну да. Ты ведь… ну, ты же не из отряда привиденьевых. Ты здесь не сможешь долго пробыть.
- Почему?
- Потому, - твердо говорит Шедьян. – Это называется «метастабильное состояние» - слышала про такое?
Таня Марья отрицательно качает головой. Не слышала, но в голосе Шедьяна  - ничего хорошего. Наверное, какая-то болезнь или что-то еще неприятное.
- Ты вся состоишь из таких… маленьких точек.
- Атомов, я знаю. Не такая уж я и глупая.
- А я и не говорю, что глупая.  Вот, хорошо. Атомов. Да. Но здесь для них… неподходящее место. Ты потихоньку испаряешься отсюда, и если мы не найдем, куда тебя вернуть, испаришься совсем. Поэтому Айк так сердится на Эфе.
Шедьян останавливается, Таня Марья тоже. Теперь ей не то, чтобы страшно – но как-то не по себе. Она смотрит на свои руки - те вроде бы не испаряются, но, может быть, уже просвечивают сквозь ладонь те странные серебристые узоры которые оставляют их ноги на черном гладком полу? За Шедьяном остается цепочка четких тонких отпечатков, похожих на звенья, за Таней Марьей - светлые пятна, как будто зверек пробежал. Шедьян снова опускается так, чтобы они оказались на одном уровне — глаза в глаза.
- Таня Марья, – говорит он, – что ты видишь?
- Ну… тебя.
- А ты посмотри хорошенько.
Таня Марья смотрит и видит… как будто бы человеческое лицо… нормальное… Но у людей так не светятся глаза же – как будто там внутри горит газ, как у бабушки на кухне. И у людей так.. не шевелятся волосы – сами по себе, ветра-то тут нет. И когда Шедьян поднимает руку – убрать их с лица, Таня Марья замечает, что вокруг его пальцев как будто искривляется сам воздух.
Тогда Таня Марья начинает плакать.
- Вот горе мне, - говорит этот Шедьян, который не человек, но похож. - Напугал? Боишься меня?
Таня Марья кивает, но это неправда. Не вся правда. Страшно - это потому, что непонятно, а вот если понять и подумать... А еще они летают... И так красиво... А остаться нельзя...
И она сердито срывается с места и бежит вперед, туда, где для нее – сверкающие колонны, своды и разноцветные огни. А для Шедьяна – синяя краска в человеческий рост и серая штукатурка выше, и редкие лампочки свисают из непроглядной тьмы. Он подбирает брошенное ею лоскутное одеяло, догоняет девочку, окликает, не решаясь взять за руку:
- Таня Марья! Не туда! Нам сюда.
Она останавливается. Шедьян видит, как ее окружает тонкое облачко расточения - сама девочка не чувствует пока еще, но надо торопиться, а если она убежит, куда вздумается, то ее и не найдешь там, где вообще-то ничего нет.
- Пойдем, Таня Марья. Пойдем. Я вот не хочу, чтобы ты испарилась. Давай руку.
Она пятится и качает головой. Боится.
- Давай руку, девочка. Пока я тебя держу - ты не испаришься.
Она подбегает и с размаху тыкается ему в колени. Она очень маленькая. Шедьян накидывает на нее одеяло, стараясь, чтобы Таня Марья не заметила подъеденный пустотой край.
- Взять тебя на руки?
- А нам еще далеко?
- Может быть. Не могу сказать. Здесь все непросто у нас. Но я знаю, куда идти, а ты нет.
- Тогда возьми.
Это очень странное ощущение – как будто ее поднимает воздушным потоком. У Шедьяна есть руки, есть плечо, к которому она прижимается, но чувствует она только что-то плотное, пружинящее, словно ее в самом деле несет вихрь.
Они идут быстро. Мелькают проходы, дрожат алые и синие линии, сыплются искры, пахнет зимой и пылью, как на чердаке. А может, я на чердаке и сплю, думает Таня Марья. И все это мне просто снится, и…
- Ну вот, пришли.
Шедьян опускает ее, придерживая за руку - как делала Эфе, и Таня Марья вспоминает: "не испаришься, пока я тебя держу".
Она не хочет смотреть, куда они пришли. Она хочет знать.
- Почему?
- Что «почему»?
- Если ты меня держишь, почему я не испарюсь?
- Потому что я - сила, - печально отвечает Шедьян. – Это моя работа – удерживать вместе. Наша работа. Мы все здесь этим занимаемся. Видела, как мы танцевали?
- Да…
- Ну вот. Это работа, ты когда-нибудь видела швейную машинку?
У деда есть, и Таня Марья видела, конечно, как он шьет на ней парусиновые штаны.
- Вот. Наш отряд – он как такая швейная машинка. Бывает так, что нужно сшить, скрепить, чтобы все вообще не расползлось и не рассыпалось.
- Но вы же… летаете…
- Летаем. Иногда люди видят, как мы танцуем – ведем шов. Но при этом всегда выделяется много… энергии, поэтому за нами всегда буря или огонь, гроза, считается – большая беда нас встретить. Вот поэтому тебе нельзя тут оставаться, понимаешь?
- А если я тоже хочу… как вы?
Шедьян смотрит на нее – в глазах синий огонь, улыбка печальная.
- Невозможно, - говорит он. – Не сейчас, это точно.
- А когда я вырасту? Выучусь танцевать?
- И тогда тоже. У нашей работы… строгие условия. А тебя дома ждут,  ищут – ты ведь пропала для них там в зимнюю ночь. Ну, иди, посмотри, не увидишь ли знакомого чего?
И он открывает перед нею огромную дверь – сам Шедьян видит что-то вроде заводских ворот, но Таня Марья этого не знает – перед нею створки черного дерева с серебряными узорами, а за ними – огромный зал, с виду пустой, и между колоннами – высокие узкие окна, а оттуда – полосы света, разных цветов, и за каждым окном...
- Ой! – говорит Таня Марья.
- Ох! – говорит она.
- Ой-ёй-ёй! – вскрикивает она.
Шедьян идет рядом с ней - надо держать человеческого ребенка за руку, чтобы он не растаял, не испарился, как лед на ветру – не танцуя, удерживать миллиарды частичек вместе. Потому что она пока что живая. А живым нужно отправляться туда, где они живы. Не здесь, девочка. Не здесь, где небо оранжевое и нельзя дышать. Не здесь, где воздух густой, как деготь, и такой же черный, и в нем проплывают мутные тени. И не здесь, где вместо воздуха, неба и земли - белый слепящий свет. И не там, и не тут твой дом, и они поднимаются все выше и выше по пологому спиральному пандусу, заглядывают в каждое окно. У Тани Марьи давно уже кончились и восклицания, и слова, и вдруг она тянет Шедьяна за руку.
- Там! Там Перчик!
За окном  в сером свете бежит, проваливаясь в снег, маленькая черная собака. Бежит и принюхивается, садится и нюхает воздух, и разевает пасть – видно, воет, печалясь.
- Перчик, я здесь, я здесь!
- Он не слышит, - говорит Шедьян. – Он очень далеко. Но это точно твой пес?
- Да, да, вон у него пятно белое на носу, и лапку он, смотри, поджимает, это Перчик, и это он что же, меня ищет?
- Похоже.
- Это я так… далеко? А бабушка? А папа и мама?
- Ждут. Боятся. Тоскуют. Как ты думаешь? Такую Таню Марью, умницу, хорошую девочку, унесли ужасные ночные духи!
- Вы не ужасные! Вы хорошие! Вы полезное делаете! Пойдем со мной! Они с тобой поговорят, все поймут!
Шедьян качает головой.
- Я не пройду там, где мы наложили шов. Только если у вас вдруг опять станет расходиться… основа. Но все равно – мы не очень подходящее знакомство для живых людей.
- Я тебя обязательно как-нибудь найду. Потом, - говорит Таня Марья, которой очень хочется побежать навстречу Перчику и очень хочется взять с собой Шедьяна, чтобы все посмотрели, какой у нее друг из отряда привиденьевых – ловкий, сильный, хороший не-человек!
Но нельзя.
- Я пойду. Мне же нельзя тут быть. Я пойду. Но дорогу запоминать буду...
- Погоди, - Шедьяну пришла в голову какая-то мысль. Не выпуская руки Тани Марьи, он протягивает другую куда-то ОЧЕНЬ высоко, в самую верхнюю тьму, и возвращается оттуда с маленьким свертком из серебристой фольги.
- Что тут? Разве можно у вас брать что-нибудь?
У Шедьяна немного смущенный вид.
- Это для твоей собаки. Он долго тебя ищет там. Ты бери, не бойся. Это морской царь, рыба, обыкновенная рыба – из вашего мира, бери, можно. Эфе таскает детей, а Шторэм иногда приносит все, что живет в воде, она сама-то дочь рыбака… Бери, угостишь его. Ну, Таня Марья, умница и красавица, прощай.
- Я буду смотреть, - говорит Таня Марья, прижимая сверток с морским царем к груди.  - Ночью. В грозу. Я еще тебя увижу, дядя Вихрь.
Шедьян отворяет окно, и ветер, неожиданно кажущийся теплым, подхватывает его волосы.
- Беги. Тебя ждут.
Таня Марья переступает через край окна и оказывается на снегу, на плотной корке - та не проламывается, и по ней легко бежать. Оглянувшись, она не видит, откуда вышла – там густой туман или мгла. Тогда она останавливается и разворачивает подарок. Морской царь – это маленькая рыбка, золотая и синяя, очень красивая, хоть и без головы. Она вкусно пахнет - домом, бабушкиной кухней. Вздохнув, Таня Марья отщипывает кусочек и кладет в рот. Ничего не случается - у нее не вырастают крылья, и отряд привиденьевых не появляется сзади, жутко хохоча... это просто еда для Перчика.
- Перчик! Перчик!
Он, конечно, где-то здесь, то есть там, впереди, за серой пеленой, и Таня Марья бежит, придерживая на груди лоскутное одеяло, и вдруг выбегает на свет, на утренний яркий свет, и вот он Перчик, мчится к ней от забора бабушкиного дома, лает и визжит, а за ним бегут папа, дедушка, бабушка Кира и мама, и у всех на лицах страх и надежда, и Перчик, конечно, добегает первым и прыгает на нее, и облизывает лицо, и…
- Ох, где же ты была, я так скучал, так скучал, искал тебя, иих, ииих, хозяюшка, маленькая моя, ииии-ииииих!
Он говорит! Перчик говорит! Таня Марья хватает его, чуть не уронив подаренный сверток, и оглядывается, и ей кажется, что она видит Шедьяна, как будто нарисованного легким снегом на почти ясном небе – светлые волосы, голубые глаза. Пока-пока!
И потом она поворачивается к своим, к живым, к напуганным – и бежит к дому по свежевыпавшему глубокому снегу, оставляя еле заметные следы.