маленькое страшное
«У каждой девушки должно быть маленькое… черное…зеркальце».
У меня есть. Я вижу в нем густые рыжеватые брови, нос с заживающей царапиной и усики… ну и черт с ними, и нос.. и…
Главное – очень быстро посмотреть. Быстро. Скользнуть взглядом.
Уф. Зеркало ловит и бросает свет, зрачки медленно сжимаются. У меня карие глаза.
И в каждом – по одному зрачку. Круглому.
Надо выходить, нечего искушать судьбу. Дело не ждет. Карта, маршрут, проба. Проба, проба. Анализ. Точка на карте.
Поэтому я кладу зеркальце в карман куртки и закидываю на спину рюкзак с полевой лабораторией.
Я так давно хожу по городу Н. в сумерках и по ночам, что вообще не очень помню, какой он при свете солнца. Для меня городской свет давно зеленоватый или оранжевый, или вовсе бледно-желтый, если старая лампочка накаливания – таких много на водозаборах. Говорят, город пахнет хлебом. Кофе. Ванилью и бензином. Ну, не знаю. Мой пахнет кошками, иногда – людьми. Сыростью. Я пробираюсь в нем неочевидными путями. Я медленно (ужасно медленно, слишком) двигаюсь от окраин к центру.
И не успеваю опередить отраву.
Я спускаюсь по выщербленным ступенькам, толкаю дверь подъезда. Сегодня идти не очень далеко, до бювета на пятом участке, он там сделан в виде языческого идола - руки канонично сложены на брюхе и четыре крана торчат на все стороны весьма двусмысленно, а чтобы вода пошла, надо дергать его за длинный ус-коромысло. Придумал же кто-то.
Я иду - кепка на глаза, взгляд в землю – так и незаметнее, и меньше опасность. Не для меня. Для других.
Он, конечно, не приходит каждый раз, вот прямо каждый… Но если смотреть мне прямо в глаза…
Вот не нужно мне этого. Я сейчас спокойно дойду до бювета. Возьму пробу. Сделаю три анализа. Пойду оттуда на седьмой и на шестнадцать-бис, они рядом, и их питает одна башня. Если результат будет везде, значит, придется идти обрабатывать башню.
Это все до того нелепо, что меня передергивает. Идти обрабатывать башню. Одной. Как тот идальго на мельницу с копьем наперевес. А против меня - непонятная сила. Я не знаю ее. Она босая и в красном платье. Она отравляет городскую воду. Это звучит как бред. Это вообще все похоже на бред, и так я живу уже три месяца. Может, я и сошла с ума. Я не знаю. Но дети пропадают, и у соседки пустые глаза: «Софичка? Какая Софичка?». Да твоя же Софичка рыжая, дура ты набитая, как же ты не помнишь????
Я-то помню. Я помню все, потому что я не пью воды. Ни из-под крана, ни из пластиковых бутылок с васильком на этикетке. Я таскаюсь раз в три дня в лес к кринице. И там еще обязательно проверяю. Но там пока чисто. Если и там вода станет синеть, не знаю, что буду делать. Выпью, наверное, и забуду все к чертям… Но это – в крайнем случае.
А пока мне нужно делать свое дело, оно тупое и упорное, но я сама такая. Нужно делать, потому что я вижу, а другие нет. Вижу яд в воде, а еще – сны.
И там, во сне, босая женщина в красном, красивая и страшная – бывает так, волосы черные, густые, кольцами, - на бетонном берегу канала сидит, там и стоять-то неудобно, а она сидит на корточках, зад оттопырила, пятки видны, – а пятки, как у младенца, розовые, нехоженые, - и что-то в воде полощет. Что-то грязное, страшное, как будто куртку или мужскую рубашку здоровенную, заскорузлую… Из-под рук расплывается по каналу вниз, к водозабору, темное пятно. А она поворачивается ко мне – белое лицо, зеленые глаза, все как положено (кем? Куда? Кому?), и говорит: «Многие люди к дому Донна уйдут». К дому Донна. Как будто я знаю, что это! Но я и знаю ведь, что в воде яд, болезнь, отрава. И так неделями один и тот же сон, и просыпаешься в поту, и дышать нечем.
Когда это началось, я на станции обработки воды работала инженером. Вроде бы лаборатория ничего не сообщает, вода как вода. А я не могу – иду по сооружениям, и мне как будто не сырой штукатуркой, как обычно, а кровью пахнет. Не выдержала, выписала себе и технику, Варге, пропуск на первый подъем – ну съезжу, посмотрю, что там, увижу, конечно, что никакой женщины нет, успокоюсь… ну, сели-поехали, а там от дороги пешком идти надо через такой перелесочек, и оттуда выходит пес. Бродячий. Шелудивый такой. Белесый. Уши красным просвечивают. И пялится на меня.
Я не знаю, как это было. Помню, как собака на меня смотрит – и как будто скалится, а потом помню, что у меня горло болит – так, как будто я орала дико, а кругом только туман полосами, вытоптанная трава и.. кровь, гадость… ошметки всякие… И Варги бэйджик полузатоптанный в грязи.
С Варгой ничего не случилось, он сбежал. Я пешком потом на станцию приплелась, от меня все шарахаются, мастерица сменная в сортире заперлась, а наутро директор: вы уволены; никаких объяснений, только шепотки… Шепотки и страх.
Так что теперь я пробоотборщицей в эпидстанции работаю.
И воюю с женщиной в красном.
И боюсь, того, кто внутри меня.
У бювета никого нет. Поэтому я и хожу в ночи. Нечего лишний раз… хотя…
Сердце прыгает и затихает. Это Коста. Он граффер, и вообще безобидный. Но самое главное – он не смотрит людям в глаза. Ему, стало быть, не опасен этот. Тот, который у меня внутри.
Косту считают дурачком.
Меня – сумасшедшей. Пока просто странной – угрюмой, нелюдимой, не такой, чтобы связать и запереть, но если он пару раз выйдет наружу неудачно или невовремя… Трое поганцев со сломанными шеями – за это полиция, может, и спасибо скажет, но если я вдруг.. Он если… мы с ним, в общем… Я знаю, как это начинается – у придурка были зеркальные очки, и видно было, что у меня зрачки вытянулись и как будто лопнули, разделились – в одном глазу три, в другом четыре, он очень близко наклонился, видно было отчетливо… а потом я перестала видеть, и он тоже перестал. Вообще. Совсем. У него голова так запрокинулась… носом прямо назад… ну, нет, не надо вспоминать. Я пришла. Пришла. Это я. Коста где-то у стены гремит шариком в баллончике.
Он очень хорошо рисует, не так, как обычные графферы – путаницу букв, «тэги». Нет. Он просто рисует. Черной краской. Иногда немного красной. Его рисунки легко узнать, они как живые.
Сейчас он рисует ворону.
Я дергаю Князя (так называют на пятом это дизайнерское одоробло) за ус, подставляю пузырек под кран. Ни цвета, ни вкуса, ни запаха. Я не чую этот странный яд, который отбирает память. Тут я как все, мне надо сделать анализ, и я просто знаю, какой показатель будет отклоняться. Я не суперженщина, я не волшебница. Я чокнутый химик со снами и с гневом внутри.
Синий цвет густой, такой густой, что мне и шкалы не надо.
Отравлена.
Надо идти на седьмой.
Я снова подхватываю рюкзак.
- Коста, - окликаю я граффера, проходя мимо. – Воды не пей из бювета. Ты понял?
- А я не пью, - отвечает он, не оборачиваясь. – Я здесь не пью.
Умница. Хороший мальчик. Но где-то, наверное, он все-таки пьет… хотя мне-то какое дело, помнит он меня или даже себя? Косте лет двадцать – он слишком взрослый, чтобы пропасть, пропадают маленькие дети, иногда – подростки, а ему, скорее всего, ничего не грозит.
Я спускаюсь в переулок – узкий и длинный, потом площадь, а потом еще один такой проход – и седьмой участок.
На весь переулок тут два фонаря – до разгораживающей его арки старый, за нею - поновее и поярче. Никого нет, влажная брусчатка блестит. Я иду, но кроме своих шагов слышу сзади еще «клик-клак». Оборачиваюсь – это Коста. Он бредет позади меня, свесив набок голову, отставив руку, и оставляет за собой на стене черный след. Через каждые пять-шесть шагов он встряхивает баллончик, как сторож колотушку. «Спите, жители Багдада. В Багдаде все спокойно!».
А они и так спят.
А я не сплю, хотя у меня сны. Женщина в красном, босоногая, и ворона. Большая ворона с очень крепким клювом, с глазом, блестящим, как пуговица.
- Кар!
Я шарахаюсь, заслоняюсь рукой - огромная тяжелая птица взлетает с арки, их там целая стая – на строительных лесах, и они все летят на меня, от них пахнет тухлятиной, они орут.
А леса впереди, потревоженные, начинают со скрежетом падать – черные полотнища строительной сетки взлетают, как гигантские крылья, ужасный грохот, треск, хлопанье, вонь…
Я вжимаюсь в стену. Где-то начинает орать сигнализация.
- Туда нельзя, – это Коста, он осторожно тянет меня за рукав, отворачиваясь по своему обыкновению. – Не-льзя.
Он говорит раздельно, как будто это я плохо понимаю людей, а не он.
- Не пройдешь.
Я выглядываю – и вправду, не пройду. Под аркой куча сломанных досок, балок, сетки…
- Черт! Черт!
- Куда тебе надо? – спокойно спрашивает Коста. – Тебе – куда?
- Что?
- Скажи, куда. Я проведу. Смотри. Вон дверь. Я нарисовал. Я везде их нарисовал. Чтобы ходить.
Я хочу схватить его за шкирку и встряхнуть, потому что я злюсь… но тут я вспоминаю, что таких, как он, нельзя трогать руками – им больно. Им больно, даже когда мы громко говорим или смеемся… «Я не пью воды здесь».
- Коста, - говорю я очень тихо, очень осторожно. – Ты что-то знаешь? Ты рисовал ворону… Ты что-то видел?
- Я вижу, - просто говорит он, глядя на мое ухо. – Вижу, как ты. Я не в тумане. Я как ты. Пойдем.
И он очень осторожно, кончиками двух пальцев, берет меня за куртку и тащит вверх по переулку. И я вижу там, между двумя брошеными квартирами – заржавевшие петли и запоры, выбитые окна, - на стене дверь.
Нарисованная. Конечно, это рисовал Коста, его стиль – как будто за нею кусочек города видно.
- Куда?
- На седьмой участок… хотя нет. Нет. Что время терять. К башне. К районной водонапорной башне, знаешь, где это?
Коста прикрывает глаза. Трясет головой.
- Знаю. Сюда.
И он толкает нарисованную дверь.
Мне очень страшно. Я привыкла, что я чокнутая, потому что внутри меня адский гнев и потому что у меня сны… но остальное-то все реально! И разорванная голыми руками собака, и увольнение. И синяя, ультрамариново синяя отравленная вода в пробирке. Это все настоящее.
А теперь мне надо войти в нарисованную дверь.
Пространство делает тихий нестрашный «чпок». Пахнет растворителем для краски. Что-то царапает щеку – несильно, не до крови, просто касается.
И я выхожу из башни.
Из ее кирпичной облупившейся стены.
Я поднимаюсь наверх по лестнице – это обыкновенная лестница, как в пятиэтажке – ни тебе винтовых ступеней, ни зловещего скрипа досок под ногой. Но тут непроглядно темно и бетон очень скользкий, потому что везде птичий помет. Голуби, говорю я себе. Это голуби, крысы летучие. Не вороны.
Я вылезаю из люка в верхнем этаже. Тут есть выключатель и даже есть свет – три загаженные лампочки, я вижу нехоженый пол, и ржавую, в потеках, стену резервуара, и узкую лесенку сбоку.
Сейчас достану бутылку с чистой водой и два пакетика. Сначала А, потом В. Запах ужасный. Но это то, что нужно.
Кар!
Кар!
Это не голуби. Черт, это снова стая, и в это раз они целят клювами в глаза, крылья больно бьют по руке, я роняю бутылку и разливаю антидот.
Черт, черт!
Пока я отбиваюсь на склизком полу от ужасных птиц – откуда они? Откуда их тут столько? – Коста подползает, почти тыкается лицом в шипящую лужу антидота, замирает на миг и отползает к стене.
Вороны исчезают вдруг все разом, у меня исцарапаны руки, режет глаза, саднит в горле. Позади я слышу шипение: «вжух-вжух».
Оборачиваюсь и вижу – у него в руках две бутылки. Большие. И в них, судя по цвету и выедающему глаза запаху – антидот.
Нарисованный. Нарисованный, мать твою! Как та дверь, как ворона…
- Коста! Не надо!
- Что ты говоришь?
- Не надо! Не рисуй больше ничего! Они.. на это лезут. Я понимаю, что ты хотел помочь, но не надо!
Поздно.
Он размахивается и как-то не-по человечески ловко забрасывает свой невозможный, неестественный, никакой антидот в резервуар.
Легкая вспышка – такая же, как если бы я налила туда свой, настоящий. И сверху, из-под железной крыши, на меня бесшумно, как сова, спархивает черная птица.
У нее босые ноги, у нее черные кудри. У нее красное платье.
- А, Сетанта, мальчик мой. Ты все-таки придумал, как нам повидаться. Я так и знала, что ты меня позовешь.
У нее мягкий, воркующий голос, журчащий акцент. Так может говорить вода. Но она – не вода. Она огонь.
И она смотрит мне прямо в глаза.
У меня очень мало времени.
- Коста, - говорю я, не отрывая глаз от Морриган, Вороны, Войны. – Коста, сделай мне палку, быстро.
- Что?
- Палку нарисуй. Все равно какую. А потом беги. Понял?
- П-понял.
У меня всего две секунды: двадцать два. Двадцать два. Но я слышу позади себя: вжух-вжух. И тяжелая арматурина, влажная от краски, ложится мне в ладонь.
- Брысь отсюда, - говорю я Косте, - а Ворона смеется, и я замахиваюсь на нее нарисованной палкой.
Коста никуда не бежит. Он приседает в углу, закрывает лицо ладонями, но даже сквозь пальцы, сквозь плотно стиснутые веки он видит, как Марина, тридцати двух лет, пробоотборщица городской эпидстанции, запрокидывает голову, вытягивается, как воск в лампе, он видит слепящий белый свет, вырывающийся из макушки, расплескивающийся по плечам – белый огонь, как волосы, или волосы как огонь, видит кровь, текущую по щекам, слышит ужасный, выворачивающий душу вопль… И Воин с копьем наперевес бросается на Ворону.
У каждой девушки должно быть маленькое, и не важно, черное или нет…
Страшное.
сработала, со всей очевидностью, тема
chingizid У каждой девушки должно быть маленькое чёрное страшное, и я также благодарю
chudaaa за список запрещённых порталов города Н. Вообще, ее темы люто меня порадовали, и только ограничивающая меня во времени работа помешала мне использовать еще и тему про рецепт борща, а «если по нему стукнуть специальным чайником» неожиданно породила в голове образ бювета в виде помеси Збручского идола и половецкой «бабы».