Кара-Кум
И словно расшитая золотом вечная лента, по раскаленному воздуху поплыли тягучие слова:
…Аш-ẋаду аль-ля иляẋа илля Лла-аẋ…
…Аш-шẋаду анна Мухаммадан Расулю-Ллаẋ…
Юсуф поднял голову. Солнце, как и всегда в этот час, пекло жарко и глухо, и бледно-лазурное небо без единого облачка не дарило и хрупкой надежды на самый маленький дождик, как и во всю неделю; прикрыв могучей рукою глаза и рот, Юсуф прищурился и протяжно зевнул; хрустнув костями, он тряхнул головою так, что зазвенели кольчужные кольца, свисавшие с шеи, вынул из ножен кривую саблю и, перегнув ее об колено, принялся натирать клинок маленькой рыбьей шкуркой, засушенной в масле.
«Пусть земная жизнь вас ни в коем случае не обманывает…»
— было выведено по клинку золотистой вязью, и конец коранического аята с годами стал нечитаем, стершись о грубую кожу врагов, но Юсуф, разумеется, помнил его наизусть; рукоятка клинка была выполнена из слоновьей кости, и Юсуф, зажав ее под колено, уперся сандалией в чудно изрезанную опору балкона, а где-то под ним цвел и шумел маленький лимонный сад — там, внизу, у дальнего края, стоял, обрывая засохшие листья, худощавый нестарый мужчина с темною и сухою кожей и множеством ранних седых волосков в короткой нечесаной бороде — дальше, вдоль по пустынной земле, раскинулся город с его небольшими каменными домами, извилистыми улицами, медлительными повозками, везомыми ослами, и пылью, взбивающейся в полуденный воздух так высоко, что можно было, гуляя, глядеть на солнце, и оседающей в отсутствие ветра прямо на высокие, чуть скошенные городские стены.
Голос замолк. Юсуф, еще раз с усилием проведя по мечу, перевернул его к небу другой стороною и замер, прислушиваясь — в образовавшейся тишине чайки заголосили особо волнительно и громко, а город, с его многообразными криками, руганью, шепотом, ржанием, весь смешался в один противный и резкий звук, больше походивший на шорох грязной коростоватой ткани на бедняках, когда они, забиваясь в кучи, прятались от жары под мостом; пауза все длилась и длилась (муэдзин, откашлявшись, перелистнул пожелтевшую страницу с большими полями, на которых маленькими квадратиками стояли строчки, писанные им же самим, а ниже — его отцом, и еще ниже — кем-то, ему уже незнакомым, почерком убористым и тяжелым, и чем древней была запись, тем светлее чернила, и он огладил длинную белую бороду, и откашлялся), и Юсуфу вдруг показалось, что все это — люди, город, базар, — как-то гремит, толкается и кричит сильно громче обычного, словно стараясь отвлечь самого себя от чего-то ужасного, чего-то такого, отчего в глазах горожан под толстым слоем жизненной суеты томится судорожная тревога и неясный страх. Но вот по воздуху снова потекли слова, и то был не конец их, а только небольшая пауза; Юсуф отложил неоконченный меч, поднялся, снял увесистый шлем, решив, что, наверное, от жары ему дурно, и опустил его на маленький столик о трех закрученных ножках, — от неожиданной тяжести трехзубая вилочка вздрогнула, рассыпавшись легким и переливчатым звоном, а два недоеденных кусочка сорокаслойной пахлавы, грузно истекающей медом, звали Юсуфа и тянули к себе, но он был слишком пресыщен ими и оттого ощутил только легкую тошноту.
Соленый морской ветер трепал жесткие кудри Юсуфа; пот обсыхал с висков его, твердых, словно дубленая кожа, и Юсуф наблюдал, как чайка, спрыгнув с медного полумесяца на вершине иглы минарета, полетела, прогнувшись низкой дугой, куда-то в сторону моря, затерявшись через мгновение в слепящей белизне парусов бесчисленных кораблей.
За спиною раздался шелест, вдруг прозвучавший особенно отчетливо потому, что мулла снова замолк — опираясь о каменные перила, Юсуф выглянул вниз, на небольшой переулок, густо обросший лозою — белые цветки лимонных деревьев, дрогнув, поблекли (под высоким и гулким куполом, где где-то еще виднелись полуистертые фрески, с которых смотрели чужие, всеми забытые лица, а сверху — сильно, торжественно нанесены слова, нанесены тонкие цветы и голубые узоры — под высокими арками и куполами спал бродяга, спал в тишине и прохладе — а в городе было шумно и жарко, — подсунув баул из верблюжьей шерсти под шею, и до темени загорелый мальчик-служка его не будил, тихо, как мышь, шурша по мечети снопом связанных веток, и муэдзинов голос звучал в ее стенах так отдаленно, что только еще сильней усыплял бродягу, и тот видел сон), и Юсуфу на миг вновь показалось, что все как-то… непрочно, будто деревянные балки свежепостроенных зданий вот-вот развалятся и сгниют, а стены из вечного камня рассыпятся в пыль и мелкую крошку, хотя о том, кто их построил, не помнили даже самые древние старики, и…
Ласковый женский голос позвал его, тихо и вопросительно, но Юсуф даже не обернулся, вспомнив, как билось и трепыхалось тело ее в его руках, а он, не в силах сдержать гримасу скуки и отвращения, хотел только ударить — снова заголосил муэдзин, и снова по небесам потекла золотистая вечная лента, и, молча глядя куда-то вдаль, Юсуф произнес:
Бесстыдно нагое девичье лицо недовольно нахмурилось, и Юсуф услышал несколько смуглых босых шагов и обиженный звон уносимой тарелочки; кто-то вразнобой кричал на базаре, но эта мелкая ругань тонула в степенных раскатах муэдзиновой песни: в словах «Аль-ẋамду ли-Лляẋ» мулла тянул последний слог так долго, что к концу фразы уже совсем забывалось, о чем она, но модуляции голоса, который то падал и, стремительным ветром скользнув где-то около дна, взмывал к вышине, то тянулся в небесную гору сильным, выносливым караваном, может, несли в себе даже больше смысла, чем сохранившиеся сквозь тысячелетие неизменяемые священные слова, потому что только так муэдзин вносил в них что-то свое; Юсуф надел шлем обратно, вложил меч в ножны и, видя, что солнце вот-вот закатится за смотровую башню, решил спуститься вниз, на послеполуденный обход; оправив доспехи, он приблизился к ступенькам в тени стены, густой и сырой, как вдруг откуда-то сзади донесся мелкий и болезненный дребезг, с каждым мгновением становящийся все громче и громче — на поверхности чашечки с черным, как звездное небо меж звездами, кофе побежали круги, и Юсуф услыхал дробный топот множества ног, копыт, обернулся — где-то раздался громкий хлопок, и небесная молитва прервалась на полуслове — Юсуф бросился к перилам, обнажая меч, ослепительно засверкавший на солнце, и орлиным зрением вгляделся в минарет — мулла, свесившись через край, бессильно обмяк, раскинув короткие узловатые руки, и громоздкий тюрбан его, размотавшись, повис в половину длины минаретовой башни белою лентой, а где-то в базарной толпе, внизу, поднимался дымок, и Юсуф отчетливо разглядел мелькнувший на миг исписанный черными иероглифами китайский пистолет — одновременно земля под ногами Юсуфа качнулась, и он схватился за каменную опору — город весь задрожал, зашатался, и, бросив взгляд на высокие входные ворота, он увидел, как беспокойно забились доски, а из щелей их выступил черный песок — сбежав по ступенькам, Юсуф очутился в вихре толпы и, пытаясь найти дорогу в этом хаосе и суете, вдруг заметил между плеч и голов давно позабытую прядку волос, взмывшую в небо с горстью таких же, других, принадлежавших ей, и, почувствовав, как провалилось сердце, метнулся вслед — когда вспышка невиданной силы сбросила с ног бежавших, он, удержавшись за белую ветку, тяжко переводя дыхание, оборвав все цветы, видел, как из вечной стены вырвался огромный осколок и посыпался на шеи бегущих каменным градом — поднявшись быстрее других, она пробежала вдоль низкой стены медресе и скользнула внутрь, то ли надеясь укрыться, то ли — уйти незамеченной, но он был слишком старый солдат и знал, что это ошибка — он побежал за ней, и где-то рядом раздался еще один взрыв, и его подбросило в небо и кинуло на пол, а стена из древних камней, покачнувшись, принялась падать, и через мгновение чем-то зажало ноги, и отныне Юсуфу, лежавшему на спине, только и оставалось, что наблюдать, как неумолимо сереет небо, как запахи корицы и меда смешиваются, стираясь в пыль, как крики и суета становятся глуше, яркое солнце меркнет, а в сознание против воли врывается грязный подмосковный снег, тусклые фонари, кашель, медленный рак, нервно разглаженная в пальцах обертка «Кара-Кум», осточертевшее изжелта-бледное женское тело и бесконечный давящий страх, а пряности и базар, солнце и мед, блеск и высокие крики чаек, вся эта долгая, страстная, великолепная жизнь — все растаяло, словно сон, как будто ничего из этого и не было никогда, с тем, как прервалась золотистая лента слов медленно уплывающего куда-то за горизонт азана.