Проводы Пиковой дамы
– Погоди раздеваться, отнеси ведро в контейнер. Мусоропровод со вторника никак не пробьют. А эти сверху все сыпят, из дверцы уже валится.
– Отвянь. Не видишь что ли, еле на ногах стою. Сегодня с утра на коньке работал, до сих пор внутри все дрожит, – Вадим решительно содрал с себя брюки и потянулся за линялым домашним трико.
– На фига ты с этой крышей связался! Свалишься – все на лекарства уйдет.
– Свалюсь, лекарства не понадобятся. А где я еще столько срублю? Сама мне этот калым нашла.
– Я же не думала, что там такая возня. Да еще высотища...
– Ладно, не капай на мозги. А что Ленка мусор не вынесла?
– А где Ленка-то? Ты сам ее часто видишь?
– Слушай, надо что-то с девкой делать. Совсем от рук отбилась. Это она чё, с утра не приходила?
– Да нет, забегала, щей похлебала и обратно. Чего ты хочешь, каникулы, все гуляют, и она.
– Щас! Сам-то ты их много читаешь? Ящик ей уже надоел, если чего, и у девчонок посмотрит. Компьютера нет. А теперь фильмы только на нем крутят, видаки, говорят, устарели. Да не только видаки. Мы для нее устарели. Это я давно поняла. И не ругай ее – совсем от дома отвадишь. Помогает мне со стиркой, с уборкой, и то хорошо. У других и этого не делают. Глянь, может, во дворе стоит, крикни тогда, чтобы за мусором зашла.
Ленки нигде не было. Зато от контейнера к соседнему подъезду странной балетной походкой шла какая-то престарелая дама с высокой прической и несла ведро так, будто бы оно... Короче, не носят так мусорные ведра.
– Зинк, а это что за привидение?
– А-а, это... Пиковая Дама. Вчера в Лидкиной квартире поселилась. Вроде бы не надолго, а там пес ее знает.
– Ни хрена себе! Она же старая совсем, а в брюках. И ходит как-то не по нашему...
– Ага, – Зина подошла сзади и уткнулась подбородком в его плечо. – Прям танго выделывает.
– Один хрен. Глянь, как она будет с бабками раскланиваться. Видал? Вот и вчера так же. Они потом со своей скамейки дотемна от удивления встать не могли.
– Наших старух удивить трудно. А вот косточки ей перемывали, это точно. А как ты ее назвала? Пиковой Дамой что ли?
– Да. Как-то сразу прилипло. Имя у нее простое, не запомнилось. А это прямо в самую точку.
– Н-да. Так что там со щами? Долго что ли голодом будешь морить? Ладно, пока греются, давай отопру твое ведро, опечалю тараканов.
Дама не понравилась не только подъездным бабулям. Весь дом почувствовал что-то инородное. Одних раздражала церемонная манера здороваться, других – изящные брючные костюмы на весьма ладной для семидесяти с гаком фигуре. Ленка обратила внимание, что туфли у старушки, хоть и неброские, но весьма модные, причем, из качественной кожи. А загульная Ирма из тридцать второй как-то ехала с Пиковой Дамой в лифте, принюхалась и потом долго ахала:
– Ни фига себе! «Шанелькой» балуется! Это ж какие деньжищи!
Впрочем, в быту Дама была весьма скромной. Покупала в магазине хлеб и ряженку. Варила борщ, жарила картошку – вытяжка наших пролетов устроена так, что и без волшебного горшочка каждый знает, у кого какой обед.
Часто вытаскивала мусор, мыла полы, непонятно зачем прихватывая и половину лестничной клетки. Половики трясла только поздно ночью, чтобы никому не мешать своей пылью. Соседи все это замечали и ценили. Но вот зачем она ходит на пустырь и рвет там ромашки с васильками, никто не понимал. И робкое признание Пиковой Дамы, что любит полевые цветы больше садовых, казалось странным. Здесь было принято держать в вазах шелковые китайские розы, и чем крупнее, тем лучше.
Этим вечером она вновь возвращалась со своим тонким букетиком. Путь ее лежал мимо гаражей, где на скамейке обычно собирался дворовый молодняк. Вовчик только что разучил новую блатную песню и теперь, прикрыв глаза, тянул фальцетом:
– И хлынула кровища на кове-о-ор...
Дама остановилась. Ребята захихикали.
– Чё, тётенька, не слыхали таких песен?
Она подошла к Вовчику и спокойно протянула руку.
Это было сказано так внезапно, и обыденно, что он автоматически протянул инструмент. Хотя наверняка в подобной ситуации не отдал бы его ни отцу, ни учительнице.
– Ты что! – шикнул за плечом кто-то из пацанов, но Дама уже завладела гитарой. Поставив ногу на край скамейки, она склонилась над струнами, пробежала по ним морщинистыми пальцами, покачала головой и начала подтягивать колки.
Ребята затихли. А странная бабуся, быстро настроив инструмент, заиграла вдруг непонятное попурри, где угадывалась и «Мурка», и «Раз пошли на дело», и «Гоп-стоп», и что-то мало знакомое, но явно пришедшее с нар или из биндюжных одесских кварталов. Дешевенькая фанера то гудела, как орган, то по скрипичному рыдала. Но продолжался концерт не больше двух минут. После замысловатого перебора Дама вернула Вовчику гитару со словами:
– Настраивай тщательнее, а то слух испортишь.
И уже летит-танцует к дому. Старая, а шустрая.
Ребята обалдело смотрели ей вслед. Ленка очнулась первой.
Она подбежала и протянула Даме букет. Но та не взяла. Улыбнулась, поправила у девушки прядь волос, и Ленка побрела обратно. Потом сидела, задумчиво трогая васильками свои губы.
Ленка никому не передала слова старухи: «Я тебе их нарочно оставила. Они очень идут к твоим глазам. Тебе этот цвет вообще надо носить. А если ничего такого нет, ищи хотя бы какие-нибудь детали – шарфик, цветок, игрушку. Они все равно синеву выявят». Послушалась ли бабулю или просто по совпадению, но в воскресенье заставила мать купить ей темно-голубую майку. Зинаида так и не поняла зачем, ведь эта кремово-розовая совсем еще новая.
А через несколько дней пацаны поймали у контейнеров Рыжую Жанну. Вообще-то она была сначала без имени, просто белая крыса с желто-бурой спиной и яркой оранжевой полосой через голову. Ручная, сама пошла к Виталику, потом стала разгрызать семечки на коленях у Сеньки, потом помогла Наташе доесть вафельный стаканчик от мороженого. Голодная. Кормили и возились с ней несколько часов. Солнце уже село, из окон попеременно высовывались головы матерей, зовущих своих чад к вечерней трапезе, а ребята все никак не могли решить, куда пристроить новую питомицу. Знали, что родители будут категорически против.
И тут кто-то заметил Пиковую Даму. Первая мысль была – напугать бабку, ведь всем известно, что старые люди боятся таких грызунов... Семен засунул зверька в карман безрукавки, вразвалку подошел к Даме и спросил замогильным голосом:
– Скажите, как вы к крысам относитесь?
– В человечьем обличии или в натуральном?
– Диких остерегаюсь. И не только крыс. Даже людей. Они оттого и дикие, что боятся, а потому могут напасть. А если существо идет на контакт, стараюсь подружиться. Дружба никогда лишней не бывает.
– Почему бы и нет? Я однажды дружила с крысой, правда, недолго. Кстати, с дикой. Но я тогда тоже была одичавшая, и мы хорошо понимали друг друга. Ладно, что у тебя там? – и старуха кивнула на его руку в кармане.
Сенька вытащил крысу. Дама обрадовалась ей, как родной, посадила на грудь и стала гладить, словно кошку.
– Лапонька моя, откуда же ты такая Рыжая Жанна взялась? Твоя?
– Сбежала, малышка, от хозяина? А как теперь жить будешь? Серое братство тебя не примет, закусает, ты для них слишком интеллигентна, как и я. Смотрите, не отпускайте, – оглянулась Дама на окруживших ее ребятишек, – а то пропадет.
– Нина Ильинична, – Ленка вышла вперед, – а вы не могли бы ее взять к себе? Наши мамы даже кошек не любят, а уж крысу...
Ребята потупили глаза. А самая маленькая девочка пробормотала:
– У меня черепаха, папа об нее споткнулся и выбросил с балкона. Она жива, я держу ее теперь в коробке, а она ничего не ест...
– Это плохо. Без еды и умереть можно. Приноси ее ко мне, посмотрим, может, полечим.
– Я не ветврач, но людям помогать приходилось, а мы не так уж сильно от них отличаемся, – старуха посмотрела на крысу. – Ну что, пойдешь ко мне жить? Только вы тогда, ребята, подыщите для нее какую-нибудь коробочку размером, как от торта, и травки нарвите, тимофеевки. Не знаете? Ну такой – «петушок или курочка», играли? Вот-вот, ее. Да немного. И пару листов от одуванчика – вдруг ей свеженького крысиного салатика захочется.
– А что такое крысиный салатик?
– Да все, что угодно: подорожник, лопушок, травка любая. Что захотелось, то и погрызла. Без сметаны и майонеза – им так вкуснее кажется.
С тех пор поселилась в квартире на четвертом этаже не только Рыжая Жанна, но и дюжина ребят от шести до семнадцати. Сначала заходили проведать крысу, а потом и просто без повода, поскольку Нина Ильинична, когда была дома, постоянно держала дверь открытой.
Родители вначале не заметили, что опустела скамейка между гаражами и на детской площадке остались одни карапузы. Но вечерние поиски детей чаще всего заканчивались в двадцать шестой квартире, и это стало вызывать все большее удивление.
Однажды к Зинаиде приехала из деревни двоюродная сестра. Спешила на вечерний автобус и сокрушалась, что так и не повидала Лену. И Зинаида бросилась разыскивать дочь – явно ведь девчонка где-то недалеко.
Бабули на скамейке сразу показали на знакомый подъезд. И материнское сердце не выдержало.
– Мы для них, видите ли, предки с устаревшими взглядами, и вообще ни на что не годимся. А каргу столетнюю в подружки взяли, она, конечно, не устарела!
– Да вы знаете, что там творится! Каким развратам их эта старуха обучает! В карты играют, баб голых смотрят и все такое прочее.
– Ага, это точно. Мишка-то наш теперь котят от рождения различает, кто кот, а кто кошечка. Взрослые не понимают, а его уже эта просветила. А мальчонке восемь лет всего...
Зинаиде стало не по себе. Когда открывала дверь, руки дрожали. Ну если и вправду увидит, что в карты режутся или там вино пьют, выдерет этой Даме ее седые кудри вместе с пучком. Остановилась в темном коридоре, прислушалась. Говорил Олег со своей извечной насмешечкой в голосе. Но куда почтительнее, чем с остальными.
– Нина Ильинична, вот вы сегодня первая поздоровались с нашими на скамейке. Но ведь там большинство моложе вас, разве не они должны первыми?
– Да, ты прав. Но тут есть один нюанс. Когда кто-то входит в комнату, он приветствует первым, даже если там все моложе. И женщина в таком случае здоровается с мужчинами, хотя вначале должны они. Пусть скамейка и не в помещении, но это как бы дворовый клуб. И, входя на его территорию, я желаю здоровья всем членам, независимо от возраста. А еще бытует такое мнение: первым приветствует тот, кто чувствует себя в жизни более воспитанным и более уверенным. Ведь есть форма комплекса неполноценности, когда люди вообще стесняются здороваться. Обычно это бывает, если их в детстве слишком усердно заставляли.
Дама еще долго обсуждала с Олегом, для чего нужно знать этикет, но Зинаида уже не слушала. Почему-то вспомнилось, что Вадим ни с кем не раскланивается. Никогда. Подъездные старухи вначале обижались и даже просили ее повлиять на мужа, но потом привыкли. Это что же он, от комплексов? Да Вадим никого не боится, если чего, сразу в пятак может вписать. Просто разговаривать с чужими не любит, потому и отворачивается, когда кто-то начинает его расспрашивать. Иногда даже спиной встанет и бубнит что-то под нос.
И Ленка эту его манеру переняла. Классная возмущалась, велела родителей вызвать. А когда Вадим пришел и так же к ней повернулся, сразу отвяла. Ну такие мы в семье, при чем тут неполноценность? И вдруг вспомнила, что в последние недели Ленка стала общаться с людьми совсем по-другому: улыбается, в глаза смотрит, с соседками останавливается. Неужели из-за старухи?
Зина решительно толкнула дверь и вошла в комнату. Пиковая Дама сидела перед компьютером в окружении мальчишек, и они что-то показывали ей на экране. Увидев Зину, она сразу встала и двинулась навстречу.
– Добрый день, Зинаида Петровна! Чем могу быть полезна?
Ну и фразочки у этой бабки. И по имени-отчеству знает. Компьютер у нее... Все это так сбило с толку, что язвительное нападение сразу выскочило из головы, и Зина промямлила:
Ленка вышла из соседней комнаты с крысой в руках. Не испугалась, что мать ее тут застала, не удивилась. В глазах восторг.
– Смотри, мам, чему Нина Ильинична Жанну обучила!
Посадила зверька на стол, схватила губную гармошку и заиграла какую-то мелодию. Крыса прислушалась, потом села столбиком и засвистела.
– А еще она у нас по жердочке бегает! И по канату лазает за колбасой, – наперебой сообщали ребятишки.
Зинаида оглянулась на Пиковую Даму. У той тоже была на губах гордая улыбка, как у детей, – вот, мол, какие мы дрессировщики! Ну ладно, Ленка в свои четырнадцать лет, ну ладно, вся эта мелюзга, но ты-то, карга престарелая, чему обрадовалась? Заняться тебе нечем что ли, что с крысой играешься, или маразм старческий начался?
Вслух Зина все это, конечно, не произнесла. Сказала только про приезд тети Вали. Ленка сморщила нос.
– Надо, Лена, сходи, – кивнула Дама. – Ты же помнишь, что интеллигентный человек боится в жизни только одного...
– ...обидеть другого человека, – закончила Лена.
– Вот-вот. Так что не обижай. Мы еще увидимся.
Ни фига себе! На мать ей наплевать, а мнение этой старой швабры, стало быть, закон? И еще что-то резануло... что? Вспомнила уже около их подъезда.
– Так ты чего, в интеллигенты намылилась?
– А тебе что? Может, и намылилась. Вот возьму и поеду в Москву учиться.
– Да откуда же я тебе такие деньги возьму? Или думаешь со своими тройками так поступить?
– А ты хочешь, чтобы я на ткацкую пошла, да? Как ты? – и слезы градом.
Пришлось постоять перед дверью квартиры и вытереть дочери глаза. Потом из коридора в ванную ее, чтобы умылась. Но все равно Валентина заметила.
– Не ругайся с мамой, слушайся ее, она тебе плохого не посоветует.
Зинаида испугалась, что дочь опять разрыдается. Но Ленка уже полностью овладела собой, мило улыбалась, расспрашивала о троюродных братьях и даже принесла им в подарок какие-то жвачки и наклейки.
– Она у тебя гораздо лучше стала, – расхваливала племянницу Валентина, когда они ждали автобуса. – Уже не дичится, смелая теперь, уверенная, даже плечи не поднимает, как раньше. Растет девка!
– Слушай, а зачем старухе компьютер? Ну ладно, я понимаю, ребятишки на нем во всякие стрелялки играют, молодежь фильмы, музыку крутит. Серегина говорит, что сын там как-то чертежи делает. Но карге-то все это вроде ни к чему.
– Да пес ее знает, может тоже стрелялками балуется, – Верка говорила с трудом, пытаясь отодрать дверцы выброшенной у контейнеров тумбочки. Зинаида ей помогала. Хорошие дверцы, полированные, как раз к Веркиным антресолям вместо перекошенных из деревоплиты. И к Зининым подошли бы, жаль, раньше не догадалась, тумбочка тут с утра стоит. Вот только больно крепкая, и ножом шурупы никак не отворачиваются.
– А что еще можно делать на компьютере?
– Да не знаю я. Считать можно – во всех сберкассах и бухгалтериях теперь стоят. Печатать, как на машинке. Да много всего, только тебе-то на фига?
– Вот именно, мне ни на фиг. А ей на фига?
– Позвольте, помогу вам. И, кажется, смогу пролить свет на ваши вопросы, – раздался сзади голос Сан Саныча.
Очень кстати мужик. Да еще подошел с отверткой, понял, чего бабам не хватает. Опять возился со своим древним «Запорожцем», непонятно только, как машина у него до сих пор не рассыпалась. Да и хозяин тоже.
Когда-то еще в молодости Сан Саныч работал в театре и вынес оттуда такую же дурацкую вежливую манеру разговаривать, как и Пиковая Дама. Нельзя к таким людям всерьез относиться. Однажды увидели их вместе во дворе, весь день ржали – вот пара-то престарелая! Но не получилась у них дружба: у Дамы постоянно труба толченая ребятни, а Сан Саныч – старый холостяк, детей побаивается.
– Компьютер, девочки, такая штука, если на него подсядешь, уже потом никак, словно без рук остаешься. По себе знаю. Так вот у Нины Ильиничны дома в Москве есть вполне современный, она на нем статьи печатает и с сыном переписывается.
– О, лучше всякой почты, лучше телефона. Можно общаться часами. И дешевле намного. А сын у нее во Франции, особо часто туда не позвонишь, кусается, знаете ли.
– Сын в Парижах, сама москвичка, чего же она тогда у нас делает?
– Лидина мать – ее старая подруга – сейчас в очень тяжелом состоянии после операции. Лида к ней перебралась, но работу не бросила, и Нина Ильинична им помогает: с больной сидит, покупает все. А живет пока тут и заодно за квартирой приглядывает.
Без компьютера ей тяжело. Я, когда узнал, сходил к племяннику и попросил на время одолжить старый – парень себе недавно навороченный купил с плоским монитором. Но этой машине уже десять лет, и у нее есть один недостаток – слабенькая, в Интернет на ней лучше не выходить.
– Слушай, Сан Саныч, ты нас своей умностью не грузи, как были дурами, так и останемся. Лучше скажи, на хрена это бабке-то?
– Я же говорю, Нина Ильинична привыкла. И что теперь с сыном общаться не может, ее очень расстраивает. Я ей, конечно, предложил с моего почту отсылать, но стесняется, раза два всего и воспользовалась. Зашел к ней на днях, она где-то достала модем, просит пацанов поставить ей «Бат» и «Эксплоурер». Они ей объясняют, что у винта емкости не хватит, а она чуть не плачет...
– Чего-чего ей там вставить просит?
Сан Саныч вздохнул, докрутил последний шуруп и, не оборачиваясь, пошел к подъезду.
– А чего они все так с этой старухой носятся? Прямо хрустальная!
Назавтра Зину ждал еще один сюрприз: под подушкой дивана она обнаружила томик Пушкина. Закладка была посреди повести «Пиковая дама». Явно не случайно.
– Лен, ты что классиками увлеклась? А почему Пушкин? Вы же его в том году прошли. Ты бы лучше «Войну и мир» открыла, у вас в программе.
– А я не по программе, мне просто интересно.
– Пушкин интересен? Ну ты даешь!
– Не читала – не говори. Мишка тут ляпнул Нине Ильиничне, что ее во дворе Пиковой Дамой называют. Она не обиделась, наоборот, посмотрела так мечтательно и говорит: «Куда мне до нее! Анна Федотовна в молодости в Париже блистала, а я туда впервые попала уже после семидесяти – тут уж не поблистаешь. А какие у нее были друзья! Сен Жермен! Это же фантастика! Даже на портрет его смотришь – мурашки по спине бегут, а уж два с лишним века прошло, чего только не видели...»
Потом Нина Ильинична призналась, что когда-то ей тоже очень хотелось знать три заветные карты. Так же использовать эту тайну только один раз, но потом иногда спасать от гибели безрассудных игроков, у которых уже взведен курок пистолета. А мы стоим, как дураки, ничего не понимаем и только просим, расскажите да расскажите. Нина Ильинична сморщилась, пересказывать красивые произведения, говорит, все равно, что музыку. Повесть маленькая, за какой-то час прочитать можно. Лучше, говорит, я вам о Сен Жермене... Ты-то хоть знаешь, кто это такой?
– Да тебе вообще ничего не нужно!
И в дверь. Да еще хлопнула так, что над притолокой посыпалось. Иди-иди, можешь не возвращаться. Зина села, положила голову на стол и заплакала.
– Зинка! Выключай свою бразильскую херню, бежим реальное побоище смотреть! Верка щас Пиковую Даму убивать будет! – Галина аж вся раскраснелась в предвкушении.
– Чего случилось-то? – Зинаида впопыхах никак не могла втиснуться в туфли. – Не похоже на Верку, она вроде самая из нас тихая...
– Будешь тут тихая, когда ее Аська в старухиной квартире с Виталькой трахнулась!
– Ни фига себе! Я б за такое тоже каргу прикончила!
У дверей двадцать шестой целое столпотворение, два подъезда собрались. В прихожей вообще не протиснешься. Но Галина – баба шустрая, ухватила Зину за руку и поволокла за собой. Сколько ног они отдавили и сколько получили тумаков – все равно не сосчитать. Но в результате очутились-таки на кухне – основной арене действия.
Большая кухня у Лидки, просторная, и мебели мало. Оттого и влезла сюда такая хренова туча народу. Нина Ильинична стоит у окна, спокойная, ни малейшего напряжения или страха, разглядывает соседей с неподдельным интересом, как экзотических животных. Перед ней плотная стенка ребятишек, будто штрафной в старуху кто-то пробивать собирается. Причем, спереди мелюзга, а кто повыше – по бокам, но лица у всех решительные. Готовы за бабку костьми лечь, и некоторые даже вооружились расписными скалками и мялками. Неужели всерьез могут опустить их на головы своих родителей?
Враждующие стороны разделяет шаткий обеденный столик, поставленный торцом к стене. В узком проходе между этим столом и холодильником стоит Сан Саныч, собирается принять на себя первый удар толпы. Но нападающие еще не дозрели. Только Верка что-то слишком быстро распаляется. Многие еще толком не уразумели, в чем дело, а она уже голос сорвала. Не хватит ее так надолго. Аська, виновница скандала, вздрагивает от каждого нецензурного слова матери и все крепче прижимается к груди Виталика. Они забились в самый угол у окна за спиной старухи, но на них почти не обращают внимания. Основная битва – пока словесная – между Веркой и Пиковой Дамой.
– Ты что же, старая ведьма, не знала, чем они тут у тебя будут заниматься? Не знала, да? Отвечай!
Непрошенные гости угрожающе загудели. Еще пара таких ответов, и начнется.
– А ты знаешь, сколько им лет? Девочке семнадцать только через два месяца стукнет, школьница еще, пацан всего на полгода старше. Они несовершеннолетние! Дети еще. Де-ти. Тебя, суку, за сводничество судить будут! За совращение! Вот сядешь на нары, тогда поймешь...
Но ответ старухи мало кто расслышал – Верка захлебнулась возмущением и зашлась в кашле. Пока искали стакан и подавали ей воду, пока ставили стул и она усаживалась, пока пила и пыталась отдышаться, у входной двери раздался нечленораздельный рык, в котором, впрочем, угадывались знакомые непечатные корни. Толпа испуганно расступилась, и в кухню ввалился Стас – рыжий и ражий брат Ирмы с верхнего этажа.
Он вцепился синими от наколок пальцами в край стола, наклонил его в сторону старухи и решительно, радостно сообщил:
– Ну все, доигралась, курва. Читай отходняк. Я не шутить прихожу.
– Славик, не надо! На кой ляд тебе чужие дела, сами разберутся! Ты же на воле почти не побыл, – запричитала Ирма, хватая его за руки. Но Стас, он же Славик, шевельнул плечом, и она отлетела к двери. Ряды нападающих заметно поредели, бойцы отступали молча, даже Верка затихла – все знали, что Стас действительно не любит шуток. И вдруг в наступившей тишине раздался спокойный, сочувствующий голос Пиковой Дамы:
– Она кивнула на его татуированные пальцы.
– Ишь ты, знаешь, – осклабился Стас. – Вохрила что ли?
– Обижаешь! Как и ты, кичевала, – и дальше произнесла несколько слов, которые никто не понял, кроме недавнего зека.
– Ты? Да еще вон где! Это при Хозяине что ли?
Дама грустно кивнула. Отодвинула мальчишек, подошла к столу. Стас опустил его, болезненно посмотрел на пацанов, потом повернулся к двери:
– Идите, ребята. А мы пока со Славой посидим, побеседуем. Он недавно приехал оттуда, где я не была пятьдесят лет. Мне же интересно, что там теперь.
– Лучше Стасом. Славкой меня в детстве кликали, и Ирма вот до сих пор. А вообще привычней – Корень. Там по именам, сама знаешь, не принято.
– Левая? Ништяк! Никогда такой не слышал. Левша что ли?
– Нет, это от фамилии. А потом тогда термин был: правые и левые уклонисты. От генеральной линии партии, значит. Захочешь, расскажу. Да идите вы, мальчики, не бойтесь. Мы с дядей Стасом хорошо посидим, обижать друг друга не будем. А вы там своих мам успокойте.
– Не бойтесь, не трону я ее. Она ж мне все равно, что сестра.
– По возрасту скорее в мамы гожусь. Да и то не в очень юные.
– Зона всех братает. А у тебя кто есть?
– Да. Старше меня. Это чего, еще кто-то здесь? – рявкнул Стас, и кухонная дверь захлопнулась.
Никто не знает, о чем они говорили. Сквозь рифленое стекло с трудом угадывались темные фигуры. Сидят за столом, вроде бы она его по руке гладит, успокаивает. Вот открыла холодильник, кажется, налила. Зина стояла вплотную к двери, пыталась прислушаться, но разобрала только что-то о сучьях – Стас в этот момент как раз подошел к мойке.
– Обрубка – это же самая гробина! Лучше на пиле.
– Ты забываешь, что у нас бензопил не было. А двуручкой при тридцати пяти... Ты никогда не пилил ею дубы?
– А от топора руки не отваливались?
– Кишки отваливались, не то что...
Они отошли к столу, и опять голоса стали глухими и неразборчивыми.
Зина оглянулась. От толпы в коридоре и комнате осталось меньше десятка. Мелюзгу всю увели родители. Из юного поколения в глубине спальни маячили только Ася с Виталиком и два его друга – на всякий случай. Но страсти уже поутихли. Верка была явно разочарована. Побоища не получится, коль у старухи такой защитник появился. Да и вообще с ней теперь лучше не связываться. Напрасно только дочь опозорила... От этой мысли Верке почему-то стало так жалко себя, что она залилась слезами.
– Теперь их женить придется, а на кой ляд мне этот нищий? Я мечтала, что Аська найдет себе кого-нибудь с квартирой – Кирилл подрастает, а они в одной комнате... А теперь что? У Виталия с маманей однушка-хрущевка, там не поселишься. К нам? А Кирюху куда? В зал, чтоб мы мимо него ходили? А я еще бабку хотела из деревни забрать...
– Да ладно, Верк, это уж дело житейское. Сами-то как жили? В общаге, по четверо в одной комнате. А сейчас вон зажирели, уж и в проходной не можем.
– Слушай, а чего ты их женить-то решила? Пусть поживут, посмотрят, может, разбегутся скоро. Тебя-то, поди, мать за первого выходить не заставляла, я ж помню, как ты погуляла вначале.
– Да она и не знала про первого. Я ей докладываться не собиралась.
– Вот и Аське твоей не надо было...
– От меня скроешь! – осклабилась Вера и, притянув подруг за плечи, зашептала. – Я как кровь на трусах не в срок заметила, сразу в ванну ее, ну, вроде помыться. А там и проверила. Потом кипяток через душ пустила и говорю: «Или ты сейчас же рассказываешь где и с кем, или обвариваю тебе лицо – на всю жизнь калекой останешься».
– Жуть какая! Я и не знала, Вер, что ты такая садистка!
– Не бойся, Зин, варить я б ее не стала. Хотя, черт те знает, если бы молчала... Но так сразу узнала все подробности.
– А вы не боитесь ее после этого потерять? Навсегда?
Оказывается, старуха уже давно стояла позади и все слышала.
– Если других защитников не будет, никуда не денется. Все равно к матери прибежит, – Верка опять встала в позу нападения.
– Защитники у девочки все равно появятся, потому, что нравственная правда на ее стороне. Но это – разговор долгий. Закончить его лучше сегодня, но по-человечески, спокойно, без обид. Предлагаю пройти на кухню, там как раз чайник вскипел. Попьем чайку, выслушаем друг друга. Если у нас разные мнения, это еще не значит, что мы враги.
– И попробуйте только хамить, шалашовки, – вырос за спиной у Дамы взъерошенный Стас, – она мне, как мать, поняли? Или чего не доходит?
Но спорить со Стасом никто не собирался.
Стол поставили вдоль кухни, а Виталик принес еще тумбочку из зала, так что все разместились. Ребят Пиковая Дама со взрослыми не посадила, включила им компьютер и телевизор. А Аську напоила каким-то отваром, уложила в спальне и велела оставить в покое. Пока собирали чай, девочка уснула.
– Ну что, кто первым будет делиться своими соображениями?
Достала старуха этими дурацкими фразочками. Но кроме Зины, все уже к ним привыкли.
– Давая ты, мать, начинай. По старшинству, – и Стас обвел гостей нехорошим взглядом.
– Хорошо, начну я. Во сколько лет следует влюбляться – вопрос спорный. Обсуждают его люди многие сотни лет, но так до сих пор и не пришли к общему мнению. На одних это нисходит чуть ли не в детстве, на других в зрелости, на третьих вообще никогда... Не будем и мы это сейчас решать – все равно без толку. Будем исходить из фактов: так случилось. Ребята полюбили. Согласна, не вовремя. Но тут уж ничего не поделаешь.
Кстати, отвлекусь на минуту, такое наклевывается не только у Виталика с Асей, но и у других пар, еще более юных. Нет, никаких имен называть не буду. Вы родители, вот и понаблюдайте. И винить тут следует не меня и даже не фильмы, журналы и прочее. Кого? А вот давайте подумаем.
О чем вы чаще всего говорите дома? Об отношениях мужчин и женщин: кто с кем спит или просто прошел, заговорил, поздоровался или отвернулся – все обсуждается при детях. Скабрезные шутки, анекдоты – тема все та же. Песни, что вы поете за столом, – про любовь. Сериалы, что вы смотрите, – все про нее же, родимую. Но это еще было бы полбеды, – дескать, вот он, мир взрослых. Нет, вы детишек с самого рождения окунаете туда же. Грудных держат на руках, показывают друг другу и говорят: «Жених и невеста». Подшучивают так. Только в этом возрасте малыши юмора еще не понимают, а в памяти остается. Потом в школе всякие шутки-дразнилки и от детей, и от взрослых. Натаскиваете ребят на этот предмет, как охотничьих собак на дичь. И чему потом удивляться...
Я знала семью, где девочку старались ни во что подобное не посвящать. Отца не было, мать не хотела, чтобы дочка повторила ее ошибки. Так вот в доме вообще не говорили на эту тему. Книжки подростковые подбирали с минимумом любовных историй, фильмы сентиментальные сразу выключали, да еще морщились: «Опять про люблюшку». За пианино девочку рано посадили, потом живописи училась. Да, действительно, мальчиками она не интересовалась ни в школе, ни в институте. Хорошо это или плохо? Не знаю. Сейчас ей уже за тридцать, а до сих пор так ни с кем и не встречалась. Боюсь, старой девой останется.
Вашим это не грозит, хотя «про это» можно было бы и поменьше. Но теперь поздно, ребята уже выросли и вполне конкретно сориентировались: каждый подсознательно или сознательно ищет пару. С детства. И надо исходить из этого.
Самыми глупыми в такой ситуации, как у Виталика с Асей, могут быть три родительские позиции. Первая: они еще юны, значит, ничего серьезного, а следовательно, все само собой пройдет, как ОРЗ. Насколько серьезно, родитель может понять, только если чадо ему подробно исповедуется. Но тогда не будет такой позиции – она-то как раз от незнания. Нет, на «само собой» уповать нельзя, в этом возрасте все очень всерьез и очень болезненно. Только спустя годы, начинает казаться, что многое в юности было пустяком.
Вторая глупая позиция – «держать и не пущать». Делать это надо было до того. А раз уже пошла влюбленность, преодоление преград ее только укрепит. Вспомните историю Ромео и Джульетты – типичный пример.
Зинаида покосилась, как бабоньки кивают с умным видом. А ведь наверняка, как и она, героев только по именам знают, а про что там...
– ...и уж самое глупое – считать, что, если у влюбленных не будет подходящих условий, то этого не произойдет. Вспомните свою молодость, неужели вас это удерживало? Судя по вашим мечтательным лицам, приходят вам сейчас на память всякие пикантные подробности. Не надо их обнародовать, почти у каждого в жизни было что-то такое. Только вот самый первый раз лучше, чтобы прошел в нормальной обстановке. Не на скамейке, где одним глазом смотришь на любимого, а другим на дорожку – не идет ли кто. Не в песочнице, чтобы потом момент любви на всю жизнь ассоциировался с воткнувшимся в ребра совочком и запахом кошачьих сюрпризов.
Может, я тут не права, по себе сужу, но мой первый опыт был получен в постели с очень хорошим, умелым партнером. И хоть роман оказался недолгим, я ему за это до сих пор благодарна, а уж без малого шестьдесят лет прошло. Надеюсь, не шокирую я вас таким признанием?
– Да чего уж тут, – неожиданно для себя брякнула Зина, – все же свои.
Верка на нее удивленно оглянулась, но ничего не сказала.
– Так вернемся к Асе и Виталику. Я за ними уже больше месяца наблюдаю. Когда они вместе, ребята просто теряют голову, уже не скрываются, и такое поле юной чистой страсти, что даже я, старуха, ощущаю. Кстати, и другие подростки это чувствуют, и, заметьте, никаких насмешек, как над Леной с Вовчиком, понимают, что это настоящее...
– Как, Лена? Моя Лена? – у Зины перехватило дыхание.
– Успокойтесь, Зинаида Петровна, там пока больше игры во взрослых. Хотя во что перерастет со временем, трудно предсказать.
– Давайте вы ко мне завтра к вечерку заглянете, поговорим по душам. Может, что и посоветовать смогу, как-никак сколько лет с такими работала.
– А где вы работали? – подала голос Галина.
– Ой, много где. Больше всего преподавала литературу. В школе и вузах. Последние годы – в консерватории.
– А вы думаете, музыкантам она не нужна?
Но Зинаида уже ничего не слышала. Ее Ленка, дитё, кровиночка, и этот мерзкий Вовчик с сальными патлами, раздолбанной гитарой и вечным запахом канифоли. Паяет что-то, лепит какие-то звуковые установки. На кой черт!
Зина вдруг почувствовала, как все притихли, хотя голос Дамы звучал все так же размеренно.
– ...и тут я поняла, что это случится с минуты на минуту. Не хочу описывать подробности, но ребята уже были вне нашей реальности. И мне стало безумно жаль Асю и Виталика, что для них обретение друг друга на всю жизнь будет связано с заплеванной окурками нишей у распределительного щитка.
Что я сделала? Схитрила. Вынула из связки нужный ключ и спрятала в карман. На кольце был еще один, который входил в замок, но не поворачивался. Долго щелкала им, кряхтела, вздыхала, пока ребята не выглянули из-за щитка. Увидела их, обрадовалась. Горе-то у меня, дескать, какое – замок сломался. Надо в починку сносить, а как квартиру открытой оставить? Ася, а не могли бы вы у меня посидеть, пока к мастеру схожу. Заодно, Виталик, ты мне его и вывернуть поможешь.
Предложила им послушать музыку, чтоб не скучно было. Вывалила на стол гору кассет. Пока Ася в них рылась, мы с Виталиком возились с замком. А напоследок я ему открытым текстом сказала: «Закройтесь изнутри на щеколду. Чистая простыня в шкафу на верхней полке. Там же полотенце, если захотите принять душ. И не суетитесь – меня долго не будет».
Умный мальчик, смутился, благодарить начал, извиняться. Я успокоила его, что ничего плохого они не делают, и что все через это прошли. По-моему, он удивился. А уже на лестнице спросил, стоило ли замок-то снимать? Я усмехнулась, что лишняя смазка механизму не повредит. Ася про наш разговор, по-моему, так и не узнала.
Повисло долгое молчание. Верка катала шарики из черного мякиша и упорно не поднимала глаз. Дура-баба, когда надо было тихо разобраться – скандалила, когда надо говорить – молчит. Зине очень хотелось вырвать у нее из пальцев очередной шарик и дать по шее, или хотя бы матом послать. Вот только перед Дамой неудобно.
– Наверно, вы правы, – Ирма задумчиво потянулась за сахаром. – Я бы тоже могла так сделать. Но не сделала и не сделаю. Почему? А вот чтобы таких разборок не было. Не боюсь, но не настолько я этих мелких люблю, чтобы себя под удар. Что поделаешь, не принято у нас такое.
– Чтобы стало принято, кто-то должен совершить это в первый раз, и, кстати, поставить себя под удар. И вообще в любом деле кто-то должен стать первым. Я это уже давно поняла.
– Да, наверно, там. Хотя и в детстве еще приходилось вызывать огонь на себя. А уж на зоне...
– А в детстве-то как? – перебила Ирма.
– Помню, был у нас в школе некрасивый случай, классе в девятом, кажется, учились. Девочка заиграла у подруги какую-то книгу. Своровала. Ничего особенного в этом не было, и другие такими вещами баловались. Но комсорг наша решила устроить судилище, изгнать преступницу из комсомола, а, может, и из школы. Бдительность, так сказать, проявить. Шум стоял уже неделю. Заметка про ЧП в стенгазете, полная обструкция...
– Не разговаривал, значит, никто с провинившейся. Девчонка была на пороге либо самоубийства, либо дурки. Я уже на это смотреть не могла. И вот в самый пиковый момент торжества комсомольской справедливости, на собрании, беру я слово и начинаю речь в ее защиту. Подготовилась изрядно, сыплю цитатами из Виктора Гюго, что ни за одно преступление нельзя назначать казнь, потому что преступник и так уже мучается от содеянного, да еще от ожидания наказания. А исключение – это и есть гражданская казнь. И все такое. Сейчас вспомнить смешно: на дворе сорок седьмой, только что были нюренбергские виселицы, расстрелы у нас по всей стране, не говоря уж о переполненных лагерях. Не гражданские казни, а вполне реальные. Но мои оппоненты об этом не вспомнили – Гюго был все-таки для нас авторитетом, «Собор Парижской Богоматери» все читали.
Спор, конечно, разгорелся нешуточный. Они мне про принципиальность, я им, что комсомол должен воспитывать своих членов, а не выбрасывать их за малейшие провинности. Тут уж мнения стали разделяться, вспомнились и другие проступки наших девчонок, пошли разборки... Виталик, Олег, да заходите сюда, я же вижу, вы давно под дверью подслушиваете. И правильно, хоть узнаете, что такое комсомол. И Семен с вами? Давайте, садитесь, еще в зале стулья возьмите.
Так вот кипятились они часа четыре. А когда выдохлись, вспомнили про эту несчастную Тамарку, вынесли ей побыстрее выговор и разошлись. То есть дали девке и школу закончить, и в вуз поступить. Но потом мне это аукнулось: когда шло следствие по моему делу, комсорг наша в райкоме работала и отомстила по полной программе.
– За антисоветскую пропаганду. Знаменитая статья 58-г. По ней тогда десятки тысяч сидели. Почему именно я попала? За отчество. За фамилию. И за вредных для народа членов семьи. Впрочем, это надо объяснить.
Вы знаете меня как Нину Ильиничну, но по паспорту я – Нинель Ефимовна. Между тем отца моего действительно звали Ильей. Был он командиром полка, истовым коммунистом и, как сейчас бы сказали, фанатом Ленина. Собирал о нем все, только портретов вождя в комнатах было больше десятка. Мечтал, что родится сын, он назовет его Володей, и получится маленький Владимир Ильич. Но родилась я. Долго думал, какое имя мне дать и выбрал Нинель – Ленин, если читать наоборот. Но я его очень не люблю и обычно представляюсь Ниной.
В тридцать седьмом году во время чисток в армии... Впрочем, стоит ли об этом рассказывать? По-моему, и так уже все догадались, что случилось с моим отцом. Теперь мы все догадливые, а тогда мама каждый день ждала, что папу не нынче – завтра отпустят, вот только разберутся... Но однажды пришел полковой врач Ефим Матвеевич Леви и сказал, что отец расстрелян, а ей надо срочно уехать, потому что жена врага народа тоже подлежит... Но и об этом нет смысла говорить – кто сейчас не знает, что с ними делали. Ефим Матвеевич отвез маму в дальний гарнизон, где заключил с нею брак – шаг по тому времени исключительно смелый. Более того, удочерил меня, и так я стала Нинель Ефимовна Леви.
Возможно, нас это тогда спасло. Во всяком случае дало двенадцать лет относительно спокойной жизни. Хотя какой уж тут покой: война, отчим – главврач крупного госпиталя, мама работала там же в лаборатории, дома только и говорили, что о сепсисах, гангренах, ампутациях. Но в сорок девятом стали сажать врачей и евреев. А Ефим Матвеевич был и тем, и другим. Да еще незадолго до этого ездил в Европу, встречался там со светилами. Статья – шпионаж. По ней приговор приводили в исполнение на другой же день.
Однажды мама понесла ему передачу и не вернулась. Я искала ее, заявляла в милицию – все безрезультатно. Только через два месяца совершенно случайно узнала, как мама ушла из жизни. Три женщины в очереди к окошку услышали, что их мужьям передачки уже никогда не понадобятся. Они подошли к стене этого старинного острога, сели на сугроб, и мама по-братски разделила содержимое флакончика, который постоянно носила с собой. Мучились недолго – мама была хорошим химиком. Потом их занесли в ворота тюрьмы...
Почему-то она считала, что таким образом убережет меня от ареста. Но через три месяца в коридоре литинститута появились люди в штатском, правда, с характерной выправкой, и я сразу поняла: за мной. Обиднее всего, что из-за отчества и фамилии я по всем их бумагам проходила как еврейка, хотя во мне нет ни грамма этой крови.
– Это вы там на преподавателя литературы учились? – спросила Галина.
– На писателя! – усмехнулась Дама. – Вы никогда не слышали, что такое литературный институт? О, это единственный в мире институт, где учат быть писателями и поэтами. Горький его создал. Хотя можно ли этому делу научиться – вопрос сложный: одни и без него хорошо пишут, другие, и закончив его, не могут. Но поступить туда трудно, многим хочется. И отбор очень строгий. Я была на седьмом небе, когда меня зачислили. Но, как оказалось, не надолго.
В лагере из нашего лита было пять человек: кроме меня еще двое студенток, но уже со старших курсов, и две преподавательницы. А вообще специалистов-литераторов около трех десятков: из университетов, пединститутов, редакций, издательств и прочего. Художниц, музыканток – куда меньше, актрис вообще всего две. Из творческих профессий мы тогда считались самыми вредными.
– А в лагере только политические были? – подал голос Сан Саныч.
– Если бы! Обязательно разбавляли уголовниками, чтобы жизнь медом не казалась. Но у нас эти воровки-мошенницы были довольно тихими и в большинстве своем еще более несчастными, чем мы. На кого-то начальство недостачу повесило, кто-то набил карманы колхозной картошкой. А одна вообще с войны сидела за опоздание на работу – вкалывала на военном заводе, а там с этим строго, чуть ли ни саботаж или диверсию на нее повесили.
Настоящих, как сейчас бы сказали, отмороженных у нас было десятка полтора на весь лагерь. Держались они особняком, с нами почти не общались и погоды не делали. И это было плохо. На зонах, где сидело много рецидивисток, начальство так не зарывалось – эти девки хорошо знали законы и умели за себя постоять. А здесь раздавленные крестьяночки, работяги да интеллигенция...
– И стоять за них приходилось вам? – усмехнулась Галина.
– Как вы догадались, Галина Павловна?
Надо же и эту по отчеству знает. Откуда? И главное, зачем ей это надо?
– Ну, вы говорили, что приходилось вызывать огонь на себя. Да и вообще, судя по вашему характеру...
– Старалась я поначалу, ой, как старалась не высовываться. Ничего не получалось: сразу по глазам все видели, что у меня внутри происходит. А мне это было совсем ни к чему: многие на меня косо смотрели, считая еврейкой, а евреи за свою не держали. Понимали, русская я и по крови, и по духу, ни расчетливости тебе, ни умения приспособиться... Но когда я пару раз попала в карцер, защищая девчонок, сразу стали иначе относиться. Всем нужны дуры, которые собою других закрывают.
Особенно тяжко в конце было, когда после смерти вождя начались пересмотры дел. На нас бумаги реабилитационные приходят, но начальник лагеря их в стол, а девочек – на самые гробовые участки. Больной был человек, считал, что после Сталина к власти пришли враги, американцами купленные, и теперь выпускают политических, чтобы страну погубить. Однажды нам пришлось устроить бунт. Просто, чтобы выжить, чувствовали уже ветер свободы.
Только я тогда с ветром свободы и дыхание смерти ощутила. Но об этом когда-нибудь потом расскажу.
– А сейчас нельзя? – голос у Олега стал какой-то незнакомый, не только без насмешки – даже с надломом, будто слезы в нем отдавались.
Зина оглянулась на мальчишек. Они сидели совсем не похожие на себя. Во, расчувствовались парни, будто о сталинских лагерях не знают. И вдруг ее резануло: а ведь и вправду, по ящику об этом все реже говорят, Солженицына еще не проходили, а учителя несут каждый свое, историк вон у Ленки вообще перед Сталиным преклоняется...
А Нина Ильинична спокойно, почти без эмоций выполняла Олежкину просьбу.
– Это был совсем новый карцер, о нем ничего еще не знали. Но из троих, кого туда отправили, в барак ни одна не вернулась. Меня втолкнули в полуподвал. Ни нар, ни табурета, ни даже клочка соломы – сплошные каменные стены и пол, только в углу остатки какой-то разломанной перегородки. Наверху забитое кривыми досками окно без стекла, оттуда дует ветер. Все вокруг в инее. На дворе было около двадцати мороза, здесь десять-двенадцать. А начальник конвоя приказал мне снять телогрейку с шапкой и забрал их. Когда дверь захлопнулась, я поняла, что вместо трех дней смогу протянуть здесь от силы три часа.
Последнее, на что хватило силы в замерзающих пальцах, – отодрать доску от перегородки. Легла на нее, знала, что на каменный пол нельзя, хотя уж тут, казалось бы, какая разница…
Я уже отключилась, когда меня кто-то начал трясти. Открываю глаза – охранник, молодой такой, глазастенький. Трет мне лицо, руки, спину. Потом накинул на меня старый бушлат и вытащил из-за пазухи фляжку со спиртом.
– Конечно, Сеня. Жить захочешь, не только спирт, керосин выпьешь, или что еще похуже. Обожгло, конечно, но и прогрело изнутри. А парень этот еще и ящик мне шаткий приволок, не лежи, говорит, сиди на нем и не к стенам, а к деревяшкам спиной приваливайся. Поставил около перегородки... Утром, говорит, ящик спрячь за нее, а бушлат я заберу. Ты тогда, говорит, ходи, двигайся, легче будет, надышишь, да и днем теплее, а к ночи, если доживешь, что-нибудь придумаю, может снова тебе бушлат подкину, хоть смена и не моя...
Хлеба дал. Царский подарок, таким смертницам его замерзшим приносили с ледяной водой, хотя он вряд ли им к утру и нужен был. А тут мягкий, мне он даже теплым показался. Съела почти весь, чуть-чуть только про запас оставила. Спрятала за пазуху, но только задремала, чую, кто-то к моей корочке подбирается. Помнишь, Сеня, я тебе говорила, что однажды с крысой подружилась? Вот это она и была. Отщипнула я ей кусочек, больше, говорю, не дам. Она уволокла и, словно поняла мои слова, больше не просила. А к утру я почувствовала, как у меня под полой что-то шевелится. Приползла, бедолага, им тоже тепла хочется.
Наутро начальник конвоя был очень удивлен моим бодрым видом. Хожу из угла в угол в одной робе, руки подмышками грею. Промыкалась так до вечера. А к ночи мой спаситель опять мне бушлатик притащил, да еще горячего чая с хлебом. А мороженый кусок я почти весь серой подружке скормила.
Просидела я там вместо трех дней полтора. На второе утро Петя только успел бушлат забрать, прибегает взмыленный начальник конвоя, смотрит на меня, как на привидение, щупает пульс и отдает распоряжение – срочно в лазарет. Очень вовремя – пневмония у меня уже созрела, да по-другому и быть не могло. Но жива осталась. А перес... гм, перепугались они там все не на шутку. Как ни скрывали, вести о нашем бунте и расправах как-то выползли за пределы зоны. Может, и нарочно кто из охранников донес – перед новой властью тоже выслуживались. Только понаехали товарищи с проверкой, нашли у начальника лагеря припрятанные приказы, хотели под суд его. А он как понес про империалистических прислужников в правительстве, почесали товарищи затылки, да отправили нашего главного в дурку. Говорят, так и не вышел из нее.
Интересное продолжение было у этой истории. Работаю я в конце семидесятых в консерватории, принимаю вступительные экзамены – как раз консультация перед сочинением прошла. Иду по коридору, и вдруг что-то очень знакомое в сутуловатой фигуре, и покашливание какое-то специфическое. Здравствуй, говорю, Петя! А он меня, ясное дело, не узнает, видел-то зечку подыхающую, а тут мне хоть и к пятому десятку подходило, я была еще очень даже ничего. Помнишь, говорю, как ты бушлатиком и спиртом девчонку в карцере отогревал? А он уж и вспоминает с трудом – я не одна у него такая оказалась.
Но зона не только зеков калечит. Подхватил там Петя туберкулез, оттяпали у него легкое, а процесс все равно до конца не прошел и время от времени обострялся. Образования у него не было, на тяжелую работу не брали, сидел на вахте за какие-то гроши. Женился на нашей зечке, помню, за халатность срок мотала – у нее в детсаду во время прогулки ребенка украли. Жили тяжело, единственная радость была – сынишка, очень талантливый виолончелист. Но образование получал в провинции и явно не тянул на консерваторский уровень.
И пошла я тогда в первый и единственный раз просить за абитуриента. Долго уговаривала профессора взять его в свой класс. Но мальчик оправдал мои надежды, закончил блестяще, стал лауреатом конкурса, а в начале девяностых уехал во Францию. Кстати, и моего сына сманил – они дружили все студенческие годы. Скоро поеду туда, навещу Юрика, родителей его уже давно нет в живых, может, в чем-то заменю ему старшее поколение. Такая вот история о бушлатике...
– А может быть, лучше было бы не бунтовать? – спросила Ирма.
– Без бунта не было бы той проверки. Неизвестно, через сколько времени попал бы в психушку наш хозяин, и сколько могил наших девчонок еще появилось бы на дальних командировках.
Стас шумно вздохнул и пошел пить воду из-под крана.
– Что такого, Стас, не все знают. Это дальние участки вырубок среди леса, иногда на островах. Зеки там живут. Так сказать, свои микрозоны, со своим конвоем, своими нормами и законами. Обычно, самыми суровыми. Беспредел там иногда бывал такой, что...
Поначалу никто не понял Веркиного вопроса. Все уставились на нее, а она сосредоточенно смотрела в наклейку с Барби на углу холодильника. И вот потихонечку стали вспоминать, что собрались сюда совсем не для лагерных мемуаров Пиковой Дамы, а для выяснения отношений. Виталик и Ася. Ведь именно их судьба всех волновала, а теперь об этом помнит одна несчастная Верка.
– Простите, Вера Николаевна. Я понимаю, многим интересно, но это было бестактностью с моей стороны – предаваться воспоминаниям. Не сегодня об этом надо было рассказывать. Виновата. Что делать? Прежде всего не ругать. Ах да, пардон, молодые люди, мне кажется, вы очень хотите посмотреть в зале телевизор. Мы сейчас будем говорить о вас, так что не обижайтесь.
Итак, не ругать. Ни сегодня, ни после. Ася и так травмирована нынешним скандалом. Лучше вообще на эту тему как можно дольше не говорить. Сегодня пусть переночует у меня. Завтра – будет видно. Если упорно не захочет идти домой, не просить, не заставлять, пусть погостит у подруг, у родственников. Время лечит. Рано или поздно она вернется, но прежнее доверие восстановить будет очень трудно. Попробуйте действовать через Виталика, он чувствует себя перед вами в какой-то степени виноватым и скорее пойдет на контакт. Только никаких упреков ни ему, ни Асе. Любое нападение с вашей стороны поставит их в оборонительную позицию, а военные действия вам совсем ни к чему. Вам нужно взаимопонимание. Вот и пусть это понимание начнет идти от вас.
– И откуда вы так все знаете? – в голосе Верки опять появились язвительные нотки.
– Ну, дура! – замотал головой Стас.
– И правда, дура. Ты и так дров наломала – полжизни разгребать придется. Но если не угомонишься, Аська вообще уйдет, и ты ее не удержишь. С концами. Кстати, она достаточно совершеннолетняя для этого, и паспорт есть. Укатит куда глаза глядят, что будешь делать? Нина Ильинична тебе дело говорит, а до тебя не доходит...
– Интересно, когда с твоей Ленкой это случится, что ты запоешь?
Зинка глянула на Пиковую Даму. Старуха улыбнулась.
– Вот это и называется, Зинаида Петровна, перевести огонь на себя. Кстати, хорошее качество.
– Ничего, не обожжет, – парировала Зина, – мы обожженные. Вернее, прожженные.
– О, великое искусство русского каламбура! Как приятно слышать это в ваших устах, Зинаида Петровна! Честно говоря, я вас представляла несколько другой.
Я тоже, кажется, другой себя представляла, подумала Зина, но вслух ничего не сказала.
Назавтра она подошла к двадцать шестой и долго не решалась войти. Почему-то после вчерашнего вечера она стала робеть перед Пиковой Дамой. Да и чего там советоваться по поводу Ленки? Понятное дело, опять скажет: не ругать, пронаблюдать, направить на путь истинный. Если бы только девка слушалась...
Кто-то из мелюзги, кажется Мишка из их подъезда, только вытянулся за лето, не узнать. Стал позади, ждет, когда она войдет в квартиру, дорогу уступает. Зина вздохнула и потянулась к звонку, но мальчик сунул руку ей под локоть и толкнул дверь. Совсем забыла, старуха обычно не запирается.
Вошла в зал и остолбенела. Вот оно, о чем предупреждали соседи. Сидят вокруг стола, на нем карты, а Дама смотрит какой-то листочек с цифрами. Раскланялась церемонно, извинилась, и опять в бумажку. Потом улыбнулась, протянула ее Семену, потрепала по плечу.
– Нет, больше ошибок не нашла. Будь внимательнее.
И изящный приглашающий жест в сторону Зинаиды, не изволите ли на кухню?
Зина села, долго купала в чашке пакетик. Наконец, не выдержала.
– Так вы их и вправду учите в карты играть?
– Играть они все научились задолго до меня. Кстати, очень немногие друг от друга, в основном родители сами учили ребят подкидному, «очку», и всяким там «пьяницам», «кошкам», «девяткам» и так далее. Так что втихую режутся почти все, некоторые даже на деньги пробовали.
Я же, когда узнала, предложила делать это у меня в открытую. Посмотрела через игру, кто что из себя представляет, поделилась некоторыми секретами и попыталась перевести их на иной интеллектуальный уровень.
Понимаю ваши опасения, вы боитесь, что у них появится синдром игрока, который бывает сродни наркотическому. Да азартные игры этим опасны. Но совсем без игр нельзя, ведь именно через них у детей развивается наблюдательность, смекалка и прочий букет весьма полезных качеств. Нужно найти некую золотую середину: чтобы играли, но не подсаживались на это до одурения. И тут как раз надо не запрещать, а быть в курсе их увлечений – тогда контролировать легче.
На деньги, я сразу предупредила, у меня играть не будем, только на очки. Для ребят это почти все равно, там пока основной азарт от процесса, а не от выгоды. Показала сразу все приемы, по которым в подкидного можно выиграть даже при плохом раскладе. Это строится на запоминании прошедших карт. Зрительная память от такого упражнения улучшается в несколько раз, им теперь легче будет параграфы учить, особенно если учебник с картинками. Не говоря уж об умении просчитывать. Зачем я это делала? Да мало ли когда в жизни придется в картишки переброситься – на отдыхе, в дороге или еще где. Кстати, благодаря этим навыкам, всегда можно примитивного шулера определить. Ну конечно, если специалист... Но они-то как раз редко встречаются.
Так что теперь с детишками своими лучше не садитесь – проиграете. А они, став мастерами игры, да еще в окружении таких же мастеров быстро соскучились и захотели чего-нибудь посложнее подкидного и «очка». Тогда я и показала им преферанс, покер – и обычный, и «большой морской» в две колоды, познакомила с вистом и «фараоном»... Короче, устроила небольшой экскурс в историю игр.
– А откуда вы все это знаете? И зачем это вам?
– Лишних знаний не бывает – неизвестно, что завтра может понадобиться в жизни. А насчет карт – и в лагере играть приходилось, когда в лазарете лежала, и на фабрике во время простоев. Висту, «фараону» и покерам меня обучила соседка по коммуналке – интеллигентнейшая женщина из старинного боярского рода, а понтила и блефовала так что... Вот кто Пиковая Дама, мне до нее далеко.
А еще мне приходилось сталкиваться с карточными играми по работе. Проходим со студентами лермонтовский «Маскарад» и «Тамбовскую казначейшу», «Игрока» Достоевского, да хотя бы ту же «Пиковую даму» – а мы ее подробно изучали, как все произведения, по которым написаны оперы. Ребята пытаются разобраться, в чем суть интриги, то есть суть карточного сражения, а я сама-то не очень понимаю. Пришлось познакомиться со специальной литературой. Кстати, из нее я узнала одну весьма любопытную вещь: самые азартные игры – обычно самые примитивные. Наибольшие суммы проигрываются в кости и рулетку, где и знать-то ничего не надо, можно даже грамоте не разуметь. И наоборот, чем интеллектуальней игра, тем она дольше, тем сильнее радость именно от процесса, а не только от результата. Так что, может быть, я преферансом и покерами прививаю вашим детям некую вакцину от синдрома игрока. Сама-то я этого не увижу, а вы посмотрите, будет ли из них кто-нибудь завсегдатаем казино, или сработает моя прививка.
Зина не понимала многих слов, но общий смысл доходил и удивлял: как это, отучать от азартных игр, научив еще более азартным? Или менее? А почему просто не запретить играть? На всю жизнь. Коротко и понятно. И тут же внутренне понимала, что это как раз никогда не приводит к нужным результатам...
– А не лучше ли, чтобы они чем-нибудь полезным занимались?
– Конечно, лучше! А что вы называете полезным?
– Ну не знаю. Что к школе, к программе относится.
– О программе мы иногда вспоминаем, только я никогда этого слова не произношу – оно ребятам уже оскомину набило. А так... на днях, скажем, рассчитали Сан Санычу, сколько ему краски нужно купить для железного гаража. Но это задача для младших. А вот как сделать для Алевтины Семеновны, Лидиной матери, лекарство, по сколько граммов составных взять для 65-процентного раствора – уже трудности возникли. Я копнула поглубже – многие очень плохо знают химию, причем, самую простую. Ваша Лена с числом Авогадро работать не умеет, а ведь это основа большинства задач.
– Вот видите, и вы не знаете. А вам взять учебник и вспомнить было бы куда легче, чем ей самой разобраться. Вы-то все-таки не так давно учили.
– Напрасно вы так. Сами же упоминали о школьной программе, хотите, чтобы дочка ее знала, и тут же демонстрируете, что лично вам она безразлична. Где логика?
– Я-то уже школу, слава Богу, закончила. А ей еще учиться, всякие там экзамены, контрольные...
– Школьная программа нужна не только для экзаменов. Это – минимум, который должен знать каждый человек. Вы, взрослые, его благополучно выбросили из головы и чуть ли не гордитесь этим. А от детей требуете... Ладно, бывают семьи, где знания действительно не в почете. Но вам с вашей Леной я бы советовала почаще заглядывать в учебники.
Пиковая Дама пристально смотрела ей в глаза. Потом медленно, словно подбирая нужные слова, начала:
– Ваша девочка сейчас на распутье. Больше, чем кто-либо другой. И если вы этого не поймете, все может получиться куда хуже, чем у Аси с Виталиком... вообще может быть трагедия и для нее, и для вас.
Зина испугалась не на шутку. Аж в глазах потемнело.
– Говорите... Что случилось? О Боже, ей же всего четырнадцать!..
– Пока еще ничего не случилось и именно из-за возраста. Но она растет... Собственно для этого я и попросила вас прийти...
Дама встала, вынула из бокового ящичка верхней полки пачку «Честерфилда».
– Я тоже иногда. Вернее, очень-очень редко. И все же предлагаю закурить, поскольку разговор предстоит нелегкий, а это немного регулирует эмоции.
Итак, вас вчера встревожило, что Лена дружит с Вовчиком. Да-да, пока что дружит, если там и влюбленность, то самое-самое начало. Все еще не запущено, и если мальчик, как я поняла, вам очень не по душе, не поздно принять меры. Вопрос только – какие, и самый главный вопрос – зачем?
Мне лично этот Володя глубоко симпатичен и, прежде всего, своей психологической зрелостью, хотя ему и шестнадцать пока не исполнилось. Ершистый парень, колючий, но поговоришь с ним – понятен до донышка. Переживает, что в семью часто возвращается разведенный отец-алкоголик, а потом ругается с матерью и вновь исчезает на неопределенное время. Мальчик хочет уехать в Москву, устроиться там на студию звукозаписи, зарабатывать деньги, помогать матери, пока сестренка не подрастет. Изучил для этого механику современных микрофонов, колонок и прочих звуковых приспособлений – в такой технике я как раз не сильна. А он уже, можно считать, специалист, даже какие-то ноу-хау разработал.
В институт пока не рвется, понимает, что в семье для этого просто не будет финансов, даже если бесплатно поступит. Но, когда я спросила, чем бы он хотел заниматься в жизни, Володя мне сказал, что мечтает изобрести медленно разряжающийся конденсатор, и тогда будут решены многие энергетические проблемы. Электрический транспорт, электроотопление... Ах да, я вижу, вы не понимаете... Тем более не стоит считать детей глупее себя.
Электричество сейчас переносится либо по проводам, либо через аккумуляторы. Но при зарядке и хранении аккумулятора очень большие потери энергии. Конденсатор же и молниеносно заряжается, и долго держит заряд. Вот только отдает его тоже моментально. «Медленный» конденсатор – это переворот в экономике десятков стран, это... Не знаю, возможно ли технически его создать, но у парня есть мечта. Огромная. Конкретная. Даже если она не реализуется, представляю, как много он может сделать, пока будет к ней идти. Ей богу, впервые пожалела, что не имею тысяч десять баксов – ему бы на время учебы хватило, а дальше сам бы оперился и стал зарабатывать. Я почему-то в него верю.
Эту целостность натуры чувствует в нем и Лена. И потом она тоже хочет в столицу, но для чего, еще не знает. Девочка тихо ненавидит мир, в котором живет, ей все здесь кажется тупым, бессмысленным, ненужным. Но мечта еще не сформировалась, хорошо, если она примет высокие формы, а то ведь от такой неопределенности можно и на панели оказаться...
– Простите, Зинаида Петровна, я плохо выразилась. Если Лена поставит перед собой цель – стать кинорежиссером, писателем, ученым и снять великий фильм, написать книгу или сделать открытие, – это будет высокая мечта. В девяносто девяти случаях из ста такие мечты не реализуются, но пока человек идет к ним, он растет духовно и, если не свернет с пути, в любом случае станет масштабной личностью. Даже без фильма и книги.
А если поставит для себя целью отхватить побольше денег, да еще все равно каким способом, можно дойти... Да что я вам это объясняю, все и так понятно. Главное – цель. А деньги, между прочим, лишь средство для ее достижения. Вот дает Господь человеку кучу денег: исполни свою мечту. А вдруг ее-то и нет. Или кто-то говорит Золотой рыбке: «Хочу машину!» Но машина – тоже не цель, а средство. Средство передвижения. А ехать-то куда? И если не знаешь, если никуда не хочешь, то стоящая в гараже, она превратится в груду никому не нужного металла, пусть даже с очень красивыми сидениями. Так же, как и деньги без цели – просто бумажки.
– А чем эта цель от средства отличается?
– Цель всегда конечна. Что-то создать: написать роман, изобрести новое лекарство, вырастить ребенка, получить образование. Конечно, можно сказать: написать книгу, чтобы заплатили гонорар, вырастить ребенка, чтобы он ухаживал за тобой в старости. Тогда ребенок и книга превратятся в средства для более далеких целей. Но мы, пока пишем, учимся, или растим, чаще всего об этом не задумываемся. Открытие сначала делают, а потом начинают прикидывать, где его можно использовать. И, как правило, думают не те кто открывал. Вообще, когда создаешь, обычно не знаешь, для чего.
Бывает цель что-то увидеть. Опять же не для чего-то, а просто так. Побывать в Египте или в Риме, постоять в Колизее или в соборе Святого Петра...
У Зины эти полузнакомые названия, как всегда, вызвали чувство, похожее на начало зубной боли.
– ...а может быть цель и вполне вещной, скажем, купить картину известного художника. Лично мне это не очень-то нужно, а какой-нибудь коллекционер о ней полжизни мечтает. Но покупка дивана – уже не цель, а средство для отдыха.
Цели могут быть мелкие, повседневные, но мы сейчас говорим о больших. Вот какая у вас, Зинаида Петровна, цель в жизни?
– Ну да. Чего вы больше всего хотите?
– Чтобы моя дочь была счастлива! – вдруг выпалила Зина и даже загордилась собой – как красиво сказанула.
– Прекрасная цель! А как вы представляете это счастье?
– Сейчас поясню. Вы, наверно, говорите о ее замужестве и обеспеченной жизни?
– А вы когда-нибудь пытались представить эту жизнь не абстрактно, а в подробностях? Нет? Ну давайте попробуем. Сколько бы вы хотели для вашей Лены детей?
– Не знаю. Ну пусть, скажем, двух.
– Ага. Значит, счастья многодетной матери вы ей не желаете. А что она, по-вашему, должна делать в жизни: быть домохозяйкой, заниматься творчеством, бизнесом, работать где-нибудь или нет?
– Ну это как жизнь сложится...
– Нет, мы так не договаривались. Вы же говорите о своей мечте, то есть как вы представляете счастье для Лены. Так кто же она в этой мечте: домохозяйка, художница, актриса, бизнес-вумен?
– Не знаю. Если есть деньги...
– Предположим, что есть. Куча. Так кто же все-таки ваша дочь?
Зина лихорадочно перебирала в уме разные варианты. Они взаимно исключали друг друга, в каждом было что-то заманчивое, и каждый как бы не для Лены. Пиковая Дама внимательно смотрела, как эти муки выбора отражаются на женском лице. И тогда Зина ляпнула. Просто чтобы что-то сказать.
– О, Зинаида Петровна, вы не можете представить в будущем собственную девочку, а уже хотите нарисовать ее мужа? Ладно, давайте попытаемся. Человек, как я понимаю, он должен быть богатый. Я вам дам несколько типичных портретов обеспеченных людей, а вы скажете, кто из них подойдет для Лены.
Первый. Удачливый калымщик. В сезон сшибает хороший куш, приходит домой затемно усталый, как черт. С годами становится неразговорчивым и все более требовательным. Отказывая себе в простых житейских радостях, злится, когда другие их разрешают. Характер портится, супруг становится все более жадным, требует давать отчет за каждый рубль...
– Не надо продолжать. Это отец Лены. В мужья бы я ей такого не хотела.
– Ладно. Второй. Сынок наворовавшегося директора завода или крупной компании. Ну сам-то директор Лене явно не по возрасту. Итак, сынок. Понты ого-го какие. Хотя в институте ни одной контрольной самостоятельно не сделал – все покупается. Трясет деньгами, обрастает странными друзьями, в основном собутыльниками, гуляет с ними по полной. Периодически ругается с отцом, после угроз на время берется за ум, но вскоре все повторяется. Отец устраивает его на престижную должность, делится опытом и связями, но у сынка нет такой хватки, да и ни к чему ему корячиться – бабок и так на три поколения хватит.
Где-то в глубине души понимает, что уступает пробивным предкам, комплексует и сливает всю свою чернуху на близких. Ну а кто ближе жены? Будет постоянно ставить ее на место, напоминать о происхождении, безденежье, недостаточном умении держаться в обществе...
– Будь по вашему. Третий. Занимается бизнесом и, конечно, связан с криминалом. Что он делает и в чем запачканы его руки, жена никогда до конца не узнает. Не узнает, и сколько у него денег. На хозяйство дает то пачками, то копейки – в зависимости от настроения. То же и в любви: то страсть, то чуть ли не ненависть. Очень многое зависит от мнения друзей – жена должна строго соответствовать некоему стандарту модной, красивой женщины, терпеливой и гостеприимной хозяйки. Не дай Бог что-то сделать не так: могут начаться ненужные ухаживания или наоборот осуждения. Приходится до утра сидеть, слушать пьяные бормотания партнеров мужа и подавать им на стол. Никогда не говорить, что у тебя на душе, никогда ни за что не ругать, потому что, если вдруг развод...
– Все-все, Нина Ильинична, это не для нас.
– А ведь жизнь-то какая красивая: шикарные особняки, эксклюзивные тряпки...
– Еще один вариант. Муж крутит свои дела за границей. Внезапно приезжает с кучей подарков и небольшой, но тяжеленькой кучкой баксов. Страстная ночь любви, но наутро он уже звонит куда-то по телефону и исчезает. Дела, знаете ли. Все, что не относится к его делам, ему просто скучно. Даже дети...
– Гм. Что же вам еще предложить... А, вот для разнообразия восточный вариант. Соседка-таджичка у меня в Москве о таком мечтала. Кстати, так по своей мечте и нашла. Муж занимается делами, в которые никогда не посвящает свою жену. Ее удел – дом и дети. Денег на хозяйство дает очень мало, почти все покупает сам. Вообще деньги в руки жене попадать не должны – вдруг припрячет что-нибудь и перестанет быть от него финансово зависимой. Это для восточного мужчины – просто унижение. Унижать же может только он: ревновать, психовать, разговаривать свысока. Может отобрать свои подарки... Да, я забыла сказать, все свои ценности женщина обычно носит на себе: золото, камни, дорогие тряпки. Срывать с жены что-то, даже в порыве гнева, не принято. А схватить ее шкатулку и выбросить или от широты души подарить какому-нибудь кунаку – в порядке вещей.
Вот вы сказали пафосно о счастье дочери. Такие отношения на Востоке – эталон супружеского счастья. А для русской женщины хуже тюрьмы, хуже того промерзшего карцера – там хоть быстро умирали, а тут годами мучаются. И другие варианты богатой жизни вам почему-то не понравились. А что вы хотите? Чтобы муж принес Лене деньги на блюдечке с каемочкой и при этом не стал качать права? Так не бывает. Кстати, если на этих деньгах кровь или страдания, они будут еще и мстить своим владельцам до седьмого колена. Да как мстить!.. Не догадываетесь, почему сейчас у новых русских так много церебральников и олигофренов рождается? А это пока – самое начало...
А не представлялась ли Лена в ваших мечтах сама себе зарабатывающая, гордая, уверенная в себе? Вот она защищает диссертацию, сворачивает листы, студенты показывают большие пальцы – здорово, Елена Вадимовна, так держать! А в соседнем кабинете уже накрыт стол, и юный муж переполняется радостью за свою избранницу. И пусть костюм у него не менялся со школьного выпускного, пусть гуляет каблук у ботинка – заработают, купят новые. Главное, что их дело доставляет им радость.
Не нравится? А финал премьерного спектакля? Лена с актерами выходит на поклон. Цветы, овации... Лена – журналист, ведет репортаж с места стихийного бедствия, а вы с мужем смотрите на экран, и сердца замирают от гордости и беспокойства. Что вы морщитесь, Зинаида Петровна, все это возможно. Более того, все это зависит от вас. Да-да, именно вы сейчас должны определить, кем хотели бы видеть дочку, и потихоньку ее туда направлять. А в зависимости от этого уже прикидывать, годятся или нет ей для такой цели всякие там вовчики. Кстати, для мужа актрисы, журналистки, педагога или врача он вполне пригоден. На нового русского точно не потянет, но вроде бы такой тип в роли Лениного супруга вам как-то не очень? Или нет?
Зина сидела оглушенная. Что, вот прямо сейчас решать Ленкину судьбу?
– Сейчас. Именно сейчас, – Старуха словно прочитала ее мысли. – Если в журналистику – пусть начинает сотрудничать с молодежными газетами, с четырнадцати-пятнадцати лет в самый раз пробовать, вдруг не понравится. Актрисой хочет быть – надо найти самодеятельный театр, без этого никак. И в художественную школу еще не поздно походить, хотя, конечно, лучше бы раньше. С музыкой, танцами вы опоздали, но многое еще возможно. Только помните, это – самое золотое время для выбора профессии и первых попыток себя в ней найти. Потом, к концу школы, все будет впопыхах, наугад, и ни к чему хорошему не приведет.
– А почему вы все время «журналистка», «актриса»? У нас в семье никто никогда на такое не замахивался.
Пиковая Дама хитровато прищурилась.
– Вы так думаете? Именно об этих двух профессиях Лена меня расспрашивает больше всего. А мне в свое время пришлось работать в редакции, где я писала о культуре, в том числе, о театре. Так что газетную и закулисную жизнь довольно хорошо знаю. Я старалась, рассказывала о ней без прикрас, говорила, как творческим людям приходится зависеть от дураков-чиновников, малограмотных редакторов, самодуров-режиссеров, какие маленькие там зарплаты, как трудно добиться известности и сохранить свое лицо. Но юность ничто не пугает. Пока не набьет собственных шишек... Да пусть попробует, что в этом плохого? Или у вас какие-то свои планы насчет профессии?
– Да нет... Я вообще-то хотела бы... мечтала... Бухгалтеры сейчас вроде бы хорошо зарабатывают... Но вот так, чтобы цель... А какая разница между целью и мечтой?
– Мечта – это маяк в море. А цель – если корабль к нему повернул. Мечты бывают высокие, а бывают и совершенно глупые: например, переспать с Аленом Делоном. Хотя, простите, это уже, наверно, мечта для моих ровесниц, вам он будет явно староват. Но это так – сюжет для сладких утренних грез. В них можно себя представить кем угодно, где угодно, с кем угодно. А цель – это пунктирная линия на карте, по которой двигаешься к намеченному пункту. Конечно, на местности бывают болота и горы, тогда приходится отходить в сторону, но если пунктир не потерян...
– А у вас в жизни был такой пунктир?
– Конечно. Это и помогло мне там выжить. Хотя препятствия казались непреодолимыми. Я хотела стать писателем... Нет, вначале, еще в школе мечтала о балете, ходила в студию. Но потом, когда среди нас стали отбирать девочек для хореографического училища, мне сказали, что я не перспективная. То есть супертанцовщицей не буду, а всю жизнь торчать в кордебалете... Но, кстати, что занималась там, не жалею. Научилась управлять своим телом и эмоциями, потом это очень помогало. Походку выработала – до сих пор могу с десяток километров быстрым шагом и не задохнусь. Нет, в детстве в какую школу-студию ни ходи, напрасно не будет, все в жизни когда-нибудь пригодится...
А спросили вы меня насчет цели. Помню-помню, простите, отвлеклась. Так вот какая уж тут литература, когда впереди пятнадцать лет лагерей! Сшибли меня с пунктира, казалось бы, дальше некуда. Но Бог миловал, просидела неполных пять. А дальше? В столицу, в литинститут возвращаться боялась, на нас тогда везде косо смотрели. Да и жить было негде – квартиру-то конфисковали. Ходи, доказывай. А я не умела. Уехала в Энск, пошла работать на трикотажную фабрику.
– А вы не знали, что мы некоторым образом коллеги? Лена в курсе. Наверно, просто говорить вам не хочет.
Я тогда схитрила. Даже аттестат о десятилетке припрятала, стала ходить в вечернюю школу. Закосила под такую рабоче-крестьянскую девку, старательную, туповатую, да, дескать, сидела по дури, по молодости, теперь исправилась. Жалели все, комнату вскоре дали и направление в институт. Пока на филфаке училась, стала своих разыскивать, с кем сидела. Тяжело было к свободной жизни привыкать, люди нас не понимали, мы – их. И стало тянуть к старым друзьям. Не знаю, поймете ли вы это.
– Да чего тут не понять. Я, когда из деревни приехала, года три с городскими общего языка не находила. А как своего встретишь…
– Вот и мы переписывались, в гости ездили. Отправилась я как-то на каникулах в Москву к лагерной подруге и познакомилась с ее братом. Тоже сидел и недалеко от нас. И в столице мы с ним, оказывается, почти рядом жили. Ходили в одни кинотеатры по одним и тем же бульварам. Короче, нашли друг друга...
А через пару месяцев присылает он мне письмо: Лиза моя уехала в Новосибирск – пригласили на серьезную работу в НИИ. Комната ее пуста, приезжай, пишет, поселяйся, переведешься в московский институт, и мне, мол, не будет так одиноко...
Вот так через год появился мой Митя. А ухаживать мне пришлось не только за ребенком, но и за мужем. У Бориса после лагеря была болезнь почек, а тут обострилась. Сначала в больницах лежал, потом выписали, но мне шепнули, что безнадежен. Так и случилось, только три года я его все-таки тянула. В институте шли навстречу, и подрабатывать давали, и к пропускам не придирались. Но от пунктирной линии я уходила все дальше.
Когда Бориса не стало, я уже заканчивала. Пригласили в аспирантуру. Трудно, конечно, продолжать учебу с маленьким ребенком, и литературоведение – совсем не то, что мне хотелось. Но пошла. Диссертацию мой профессор посоветовал писать на тему узника в русской литературе. Тут и Пушкин, и Лермонтов, и Толстой, но подробнее всего по Достоевскому и Солженицыну – моден был тогда Исаич, хотя про лагеря ничего, кроме «Одного дня Ивана Денисовича» у него еще не выходило.
Тут уж я как старая каторжанка выложилась по полной программе. В научной работе не положено, но я и от себя кое-что ввернула. На защите в зале даже плакали. А через несколько дней после этого сняли Хрущева, и пошел маятник в другую сторону. Через полтора года мне сказали, что тема у меня была весьма скользкая и вообще я теперь в институте человек не очень желательный. Ну а мне дважды такие вещи повторять не надо – сразу заявление на стол.
Где и кем я только ни работала... Но была тут и хорошая сторона: научных трудов от меня больше никто не требовал, а значит, появилась возможность приблизиться к пунктиру. Стала писать рассказы, повести, потом даже роман вымучила. Сначала не печатали, потом... Я ведь даже в Союзе писателей до сих пор состою, взносы плачу ежегодно. Только не пишу ничего.
– Почему? Ведь вы же дошли до своей цели.
– Вот именно, что дошла. А цель может оказаться совсем не так сладка, как издалека виделась. Когда в школе я лепила свои первые пробы, мне казалось, что я сделаю переворот в сознании людей, что мои читатели сразу станут добрыми и все понимающими. А когда я взглянула на свои произведения глазами литературоведа, да еще с высоты прожитых лет... Не будет от меня никакого переворота. Ну смогу, может быть, закрутить пару-тройку небанальных сюжетов, ну подпущу соплей, чтобы бабы всплакнули над судьбой героини. Только стоит ли из-за этого уходить от нормальной жизни, запираться на недели в своей комнате, мучиться переживаниями героев? Ведь уже так много сказано до меня. Действительно гениально сказано. Не лучше ли вот эти, уже готовые, гениальные произведения доносить до ребятишек? Тем более понимала: это делать я могу как раз мастерски.
Вот так я и вернулась к преподаванию литературы. Как видите, я не потеряла цель и прошла свой пунктир до конца. Только пока шла, он продлился до новой точки, и она оказалась для меня более близкой. Не по расстоянию, а по сути...
– Хороший вопрос. Возможно, работала бы до сих пор трикотажницей. Может, карьеру там сделала. Но это уже была бы не я.
– А у меня не было пунктира, – задумчиво, еле слышно пробормотала Зина. – И мечта была простая – укатить из деревни. Навсегда. И чтобы в дурных снах не вспоминать всю эту картошку, окучку, сорняки, голодную скотину.
– Цель понятная, но легко достижимая. Укатили и что?
– Работала на фабрике. Пробивала место в общежитии – первые-то полгода пришлось в частном секторе койку снимать. Потом роман был, думала, замуж выйду... Ну да Бог с ним, может, и к лучшему. Потом встречаю как-то Вадима – я его с детства знала, в соседнем селе рос, – а он мне говорит, что ушел с завода и калымит кровельщиком. Когда сказал, сколько получает, я чуть не упала. А он: хочешь подработать? Там как раз ищут бабу на поклейку-покраску. Взяла для этого отпуск, а потом, как штукатурку освоила, заказы пошли, я и вообще эту фабрику бросила. Вадим тоже с крыш перешел на внутренние отделки, проводку, сантехнику. И мы с ним стали такие куски отрывать... На свадьбе семьдесят человек от пуза накормили-напоили и даже убытков не почувствовали.
А мечта у нас тогда была. Или цель – не знаю. Собрать сто тысяч и жить на проценты. Это как раз двести пятьдесят рублей в месяц, так сказать, гарантия на хлебушек. А там уже, что заработаем – на жилье, барахло, детей, поездки и все такое. И ведь пошло набираться: меньше трех лет вкалывали – уже пятьдесят штук отложили. Правда, корячились от темна до темна. Но дальше жизнь должна была настать хорошая. И так мы в ней уверились, что, когда я в девяностом залетела, аборт не стала делать – годом больше, годом меньше, но наберем свое... И почти набрали. Да только какой толк... Помните, что было тогда?
– Как не помнить! Чай, не за границей жила.
– Рассыпалось все в какие-то недели. Пока до нас дошло, уже не то что на особняк, на полдома еле-еле хватило. Хорошо еще, его успели купить. Потом пристраивали, проводили там все, потом на эту квартиру обменяли...
Потом нас в «Селенге» еще раз кинули, остались вообще ни с чем. С тех пор ничего не откладываю, что Вадим зарабатывает, сразу тратим. А цель, мечта... Устала я тогда, надорвалась, а все впустую. И вокруг у всех все дуром. Подруга моя школьная с университетом на рынок пошла торговать. Спилась совсем. Брата двоюродного из инженеров выкинули, до сих пор сторожит где-то, ни с кем видеться не хочет. Образование ничего не дает, денег не набрать. Для чего живем, вообще не понимаю. На что уж тут Ленку направлять, когда сама, как в трясине, дна не чувствую. Пробовала в церковь ходить... А-а, – Зина махнула рукой.
– До моей души там никому дела нет, им только деньги давай. А они не мои, деньги-то: Вадим калымит, на Ленку тратим. Какое я имею право их попам нести?
– Вера и церковь – не одно и то же. Высшая сила нас ведет и направляет, только мы этого не понимаем. И происходит с нами все не случайно. Вот пропали у вас деньги... да что у вас, у всей страны. Почему? Вернее для чего? А чтобы поняли мы, русские, что поклоняться золотому тельцу – не наш удел, мы не америкозы. Цели должны быть у нас другие.
– А вот это и предстоит народу понять. И каждому в отдельности.
Старуха задумалась. Подошла к окну и стала смотреть вниз на дорожки и веранды детсада, где носились малыши.
– С вами, Зинаида Петровна, трудно. Вы не Лена. Интересную профессию вам под сорок уже не получить, искусством тоже не овладеть. На бизнес вас после всего пережитого не потянет. По каким-нибудь святым обителям, грехи замаливать... Вряд ли их на вас так много. Не смейтесь, но я бы на вашем месте еще ребеночка завела.
– Дитёнка? Да мне тридцать девять почти!
– Самый возраст. Лена ваша скоро своей жизнью заживет. Учиться ли уедет, замуж ли выйдет. И с чем вы останетесь? А это, представляете, все повторится сначала: первые шаги, первые сказки. Ведь вы же очень любите детей. Или я ошибаюсь?
– Да это, конечно, люблю, – протянула Зина. – Но на какие шиши...
– Прокормите, – кивнула Дама. – Может, кроссовки Лене будете покупать не такие навороченные, да и джинсы попроще. Зато радости-то сколько! Поздний ребенок – самый желанный. Да и Вадим ваш от спячки очнется.
– Да как не заметить! Вкалывает, прямо заведенный, а глаза пустые. Чувствует себя машиной для зарабатывания денег, а зачем, для чего – сам не знает. Мне его почему-то очень жалко. И это плохо. Когда жалею, часто с человеком что-то случается.
– Ой, не надо! А что сделать, чтобы... Ну чтобы не произошло?
– Дайте ему отдых. Отпуск, хоть на несколько дней. Он что-нибудь любит, ну лес, рыбалку? Вот и съездите с ним. Или пусть Лена съездит. В деревню? Прекрасно, оказывается, у вас и остановиться есть где. Деньги, что вы за эти дни потеряете, вам все равно погоды не сделают, а зато сколько обновления, сколько потом воспоминаний...
Зазвонил телефон. Дама взяла аппарат со стола и вышла из кухни. Зина сидела, пыталась сгрести мысли в одну кучу, но они рассыпались, разлетались, как листья, и все кружили, кружили... Почему-то вспомнила новорожденную Ленку, когда ее еще Аленкой звала. Аж горло перехватило, а в груди натянулись сладкие ниточки, как во время кормления. Всегда хотелось мальчишку, озорного, в матросочке. Если бы не такая карусель в стране, вообще бы и троих потянула. Может, действительно старуха права, не поздно еще...
Вдруг Зина услышала ее голос в коридоре и поняла: что-то случилось. Нет, говорила Дама спокойно, сдержанно, даже кого-то успокаивала. Но в ней словно что-то сломалось. Зина приоткрыла дверь.
– Не нужно тебе никакого морга. Все справки в поликлинике дадут – к этому шло. И без заморозки обойдемся, зачем тебе лишние траты? И обмоем сами, не надо, чтобы к Але чужие руки прикасались. Умею-умею, даже кое-какие секреты знаю. Жди. Сейчас приду.
Дама вошла на кухню, положила трубку в гнездо, механически налила в чашку воды, сделала несколько глотков.
– Аля моя... Последняя из наших... Я теперь одна осталась. Вернее, теперь оставаться уже нет смысла...
Она снова взяла трубку и стала сосредоточенно набирать на ней бесконечную обойму цифр. Потом откашлялась и долго ждала, пока сигнал пробирался своими неведомыми телефонными путями. Когда заговорила, голос ее стал еще более ровным и безжизненным.
– Митя? Это я. Пять минут назад мне сообщили, что Али не стало. Да нет, я была готова, просто вот оно теперь случилось. Приезжай через девять дней. Не занят? Да, хорошо, что лето. Заберешь меня. Да, насовсем, мы же договорились. В Москве дел на пару дней, у меня уже вещи уложены. Что в душе – говорить не буду, ни у тебя, ни у меня кишок не хватит, чтобы все это по телефону оплатить. Все. Решила. Я тебе в тот раз твердо обещала, а от своих слов никогда еще не отказывалась. Слушай, не трави душу, и так сейчас к покойнице иду. Все. Да, жду двадцатого. Целую. Пока.
Дама постояла с закрытыми глазами. Потом вздохнула, встряхнулась, стала шарить по полкам и собирать в пакет все, что было приготовлено для такого случая. Иконки, свечи, изюм для кутьи – понятно. Но зачем пузырек, в который старуха вытряхнула из крохотной пробирочки какое-то косметическое масло? В кухне резко запахло спиртом и розами.
– Рецепт, старый, как мир. Если тело умершего смазать розовым маслом с уксусом... ну в нашем случае и спирт подойдет... Так вот, если всем этим обработать, да еще заткнуть тампонами со смесью входные отверстия – ноздри, уши и все такое, процесс разложения задержится на сутки, а то и на двое. В Древнем Египте знали, греки так убитых домой отвозили, а у нас теперь потрошат, да на формалин надеются. Кстати, не всегда он помогает.
– И вы будете это делать сами?
– Конечно. Уж простите, Зинаида Петровна, нам придется попрощаться.
– А можно, я с вами? Лишние руки не помешают.
– И что, вы будете помогать мне обмывать покойницу? Вы когда-нибудь это делали?
– Нет. Но вы же сами говорите, ненужных знаний не бывает. А это такое... все под Богом ходим. Вдруг придется, а я не умею. И потом... почему-то хочу быть сейчас около вас, – Зина смутилась и опустила глаза.
Старуха улыбнулась уголками губ и кивнула.
И ничего в этом нет особо страшного и сложного. Мертвецов Зина не боялась: когда еще девчонкой была, и бабушку хоронили, и дядю. Потом отца. Но чтобы подготовить тело и одеть, действительно нужно знать кое-какие секреты. Спасибо Нине Ильиничне, научила. Мало ли что...
Из комнаты всё вынесли, поставили ведра с холодной водой, а около покойницы миски со льдом. Сразу стало зябко и влажно. Завтра, когда побегут по конторам, менять воду и лед будет соседка, а ночью – Дама, теперь, говорит, без проблем со сном не обойтись.
Потом сидели на кухне втроем с Лидой, и та все порывалась составлять списки дел и необходимых покупок. Но старуха сразу ее окоротила. Сегодня всё уже закрыто. Завтра встанем раненько и прикинем, кто куда. А сейчас нужно сесть, помянуть умершую и вспомнить ее добрым словом. Душа Алевтины-то рядом, пока еще около тела, ждет от нас сочувствия, а мы о конторах...
Тяпнули с Лидой водочки. Даме нашли в холодильнике остатки белого сухого. Вначале все равно говорили о кладбищах и церквях, но вскоре Лида со старухой стали обмусоливать какие-то случаи из жизни новопреставленной, и Зина потеряла нить разговора. Алевтину Семеновну она плохо знала, видела, может, с десяток раз, когда та к дочери приходила. Да и сына Лидкиного что-то давно не встречала. Ах да, он же под Питером служит, интересно, успеет ли к похоронам.
И вдруг опять зажурчал мягкий голос Пиковой Дамы. Рассказывает, как книжку читает, по радио и то скорее споткнутся. И понимаешь ведь, ничего заранее не готовила, только что в голову пришло. Это ж какие мозги, чтобы до семидесяти пяти так... И главное, все по новому... Вот принято считать так, а она возьмет и перевернет все с ног на голову, и спрашиваешь себя, а с чего это мы так считали? Прописные, казалось бы истины, как с Виталиком и Асей, карточными играми, ценностью денег... А может, нет их, прописных-то? Вот и сейчас... да мне бы такое и в голову не пришло...
– ...и испугалась я тогда не на шутку. Это что же я уже полностью отупела? Стала вспоминать школу: «Война и мир» – в голове имена только главных героев, «Обломов» – то же самое. Дальше – еще хуже. Из «Дубровского» я над фамилией Троекуров сутки маялась. Физику мысленно листаю – сплошные провалы, биологию... Да что там!
Поделилась я с Алей – у нее такая же история. И начали мы взаимное очеловечивание друг друга. Работали тогда в прачечной. И вот гладим этими огромными утюгами рубахи, выковыриваем вошек из швов, а сами экзаменуемся. Что одна забыла, гляди, у другой выплывет. Все мучились, как называются лепестки цветка семейства бобовых. Вертится на языке... И вдруг ночью приснился мне кораблик. Ну конечно, вот же они: парус, весла, лодка. Элементарно! Обрадовались, как дети. Арии из опер стали вспоминать, как кого из персонажей звали, кто исполнял. И чем дальше, тем легче. Что бы я тогда без нее делала, в отчаяние, наверно, впала...
– А почему? Ну забыли и ладно. Нужное не забудется.
Лидка вскинула на Зину возмущенный взгляд, а Дама улыбнулась и погрозила пальцем
– Провоцируете вы меня, Зинаида Петровна! Знакомый прием. Я так же под дурочку на трикотажной закашивала. Спрошу что-нибудь банальное и глазами хлопаю, а мне мастер – целую лекцию. Со мной такое не пройдет. Но если серьезно... Без этих вот простых вещей, которые знаем со школы, мир сужается до крохотной точки, и ты внутри нее. Как в клетке. А все вокруг чужое и незнакомое. Вернее, забытое. Те из наших, кто не смогли выйти из этого отупения, так и пропали. Не хотели ехать в большие города – боялись. Устраивались жить где-нибудь поблизости от лагеря, часто спивались и, конечно, тупели еще больше. Это – страшная болезнь, ее можно назвать «постлагерный синдром», только о ней почти ничего не писали.
– Не знаю. Я не знаю, что будет со мной через две недели. Будет ли кому-нибудь нужно мое прошлое, мои знания, моя тренированная память... После лагеря я ее всю жизнь развивала, не давала расслабиться, вы не обратили внимания, как быстро я запоминаю имена?
– И отчества. Давно обратила. А зачем?
– Для того же, для тренировки. И с людьми, конечно, так удобнее общаться, но главное – чтобы серое вещество не закисло. Стараюсь удерживать в голове все крупные события, быть в курсе всего нового. А теперь... Чужая страна, чужой язык... Я стараюсь не показывать вида, девочки, но, честно говоря, на душе не то что кошки – крокодилы скребутся.
Дама плеснула себе водки, посмотрела через нее на свет.
– За тебя, Аля, за то, что понимала меня! За наш уход!
Лида с Зиной испуганно смотрели, как она осушила рюмку и потом долго переводила дыхание.
– Ничего, девочки, бывает, и старикам разрядка нужна. Укладывай меня, Лидуша, на диван. К утру буду, как огурчик. Все ж лучше, чем снотворным травиться.
Перед уходом Зина зашла к покойнице поменять ведра с водой. Посмотрела на мертвое, отчужденное лицо, и ее впервые за сегодняшний день сдавило чувство потери. Такие люди рядом жили, а мы и не знали ничего...
Дома ждал сюрприз: у Ленки в руках книга. Да не какая-нибудь, а «Мастер и Маргарита». Что девка читать стала, разумеется, хорошо. Но вот это... Верка прямо говорит, что бесовский роман. И в церкви что-то такое слышала. Сама еще во времена бума пыталась купить, но больно много заломили, не сторговалась. А потом взяла на пару дней... мура какая-то. Ловит мужик, непонятно зачем, иностранца и еще нескольких идиотов. Кот говорящий... А дальше начинает этот чувак вытворять что-то совсем несуразное. И потом сумасшедший дом... Зина очень не любила читать о психах. Попался ей в то же время «Дон Кихот», и заплатила за него прилично, а блевота из блевот, больше ста страниц не осилила. Хорошо, сразу загнала этого дона, даже, кажется, десятку наварила. И «Мастер» не лучше – бросила в самом начале, ни до какой чертовщины и любви так и не дошла.
– Ну что, Ленок, нравится книжка?
– Полный отпад! Прямо кусками запоминается, хоть и не стихи. Никогда такого не было.
Надо же, значит, Ленка уже больше матери стала в этих делах понимать. Не мудрено – почти два месяца с Дамой общалась.
– Есть про Сатану. Но он не такой уж плохой, справедливый. И кстати, они с Богом обсуждают, что делать. Не напрямую, конечно, через посредника.
Опять все шиворот-навыворот, как в самой старухе. Хороший Сатана... Такое и не придумаешь...
– А в программе-то она у вас есть?
Раз так, пусть изучает, все равно придется. И вдруг Зине страшно захотелось забрать, когда Ленка уснет, этого «Мастера» и почитать. Всласть. До утра. Как в детстве, когда соседка-учительница давала тома Конан Дойла. Только уж очень устала за сегодняшний день.
И другой был не лучше. Бегала, закупала на рынке все к поминкам. Хорошо, догадалась ребят припрячь, чтобы дотащили. Как сказала, что Нине Ильиничне помочь надо, аж наперебой кинулись, дома бы да в школе такое трудолюбие. А потом Лена жарила рыбу, а Вовчик чистил картошку для салатов. Парень действительно ничего, работы не боится и вообще со смекалкой. Сразу оценил, что трудно будет гроб выносить – холодильник в коридоре мешает. Пришлось перенести в спальню. Не по делу он там, но уж как-нибудь на один день...
К ночи приехал Лидкин сын. Автостопом добрался солдатик, надо же, в голову бы не пришло, это ж тыща километров почти. Зина подумала, что сама сидела бы на вокзалах или в аэропортах и наверняка бы дольше получилось. Очень удивилась, когда Нина Ильинична, послушав о его приключениях, подмигнула: «Помогают-таки мои советы!» Интересно, это она теоретически или как? Представить Пиковую Даму, голосующую на дороге, Зина просто не могла.
Похороны прошли по всем правилам. Зина хотела остаться мыть полы, но, оказывается, уже договорились с соседкой. Обрадовалась, хоть в церковь попадет, и так уж полтора года не была. Но сосредоточиться на отпевании не получалось, а думать о своем – в этом было что-то нехорошее. Внутренне отдалась голосу священника и искоса поглядывала на Даму. Та стояла неподвижно, только переводила взгляд с лица покойницы на пламя свечи. Даже не крестилась почти.
Когда на гроб полетели комки земли, Зине стало тоскливо и очень потянуло на могилу матери, благо это на том же кладбище. Слиняла по-английски. Думала просто посидеть, посмотреть на лицо в овале, но там все заросло дурной травой, а цветы наоборот посохли. Прибрала. Полила. И вдруг почувствовала, как выдохлась. Не хотелось идти ни на какие поминки. Тем более что, кроме Лиды и Нины Ильиничны, там никого не знает. Ах да, Ленка туда придет... Ну и пусть поест девка, заслужила. Не одна она там будет, наверняка Вовчик притащится, да еще кто-нибудь из ребят... И Зинаида поплелась домой.
Это же Бог направил! Не успела переобуться, на лестнице затопали, загалдели. Сердце ухнуло: Вадим... И точно – звонок в дверь. Как выстрел. Чуть не упала...
Свалился он все-таки со своего конька. Хорошо, страховочная веревка удержала, но ребра ею помял и все там внутри. Метра три, говорит, летел, прежде, чем натянулась. Зина забыла про усталость, бегала, как угорелая, умывала, укладывала и все спрашивала, что ему сделать. В больницу, да и вообще в «скорую» Вадим отказался наотрез, врачей с детства не любит, как брат от пневмонии умер. А чем помочь, Зина не знала. Долго искала телефоны знакомых медиков, но все оказались в отпусках. Тогда она набрала номер Лиды и попросила позвать Нину Ильиничну.
Но не успела та подойти, как Зина бросила трубку на рычаг. О, Господи! Ведь старуха предупреждала, что может такое произойти! И Зина в ту минуту дала себе слово отговорить мужа от этой работы и послать под каким-нибудь предлогом в деревню. И тут похороны... Но это еще не наказание, это – предупреждение. Вадим жив. Надо только понять, что хочет от нас высшая сила. А сейчас надо помочь... Боже, как же я ей скажу про это... И кто посоветует, кроме нее...
Зина снова позвонила. Дама выслушала и коротко бросила:
– Пока ничего не делайте. Я сейчас приеду
– Не надо! Там же поминки! Вы только скажите...
Но старуха уже положила трубку.
Откуда она еще и медицину знает? Прощупала ребра, легко постукивая, как на рояле, кончиками пальцев. Долго мяла с правой стороны.
– И все-таки я на вашем месте не рисковала бы, Вадим Сергеевич. У вас может быть серьезный ушиб печени, это не шутки. Здесь я вам не помогу, нужны специалисты.
– Нет, я на левый бок удар принял.
Смерила давление, еще раз посмотрела белки глаз.
– Ладно, дело ваше. Но вы мне хотя бы пообещайте выпить, что я сейчас приготовлю. Или тоже не верите, как врачам?
И улыбнулся. А Зина стала вспоминать, когда он делал это в последний раз. И не вспомнила.
Минут через сорок Нина Ильинична принесла кружку какого-то темного пойла, от которого резко пахло травами, кажется, даже полынью. Помогла Зине разделить отвар на пять частей, подробно рассказала, как пить. Шепотом посоветовала проследить за мочой, и если темная... А во дворе уже бибикал у своей колымаги Сан Саныч, спешил вернуть Даму к поминальному столу.
Спит Вадим после этого лекарства. Пусть отсыпается, он так уставал в последнее время. Господи, я же его почти не видела с апреля, как сезон пошел, даже лицо забывать стала. Седины прибавилось, и залысины еще дальше уехали. Но все равно он красивый. Красивый и непьющий. До сих пор мне бабы завидуют, говорят, счастливый лотерейный билет вытащила. Только на что я этот выигрыш потратила... Остро чувствовала, что не на то, и что теперь все будет по-другому. Но что именно, еще не знала.
Вадим открыл глаза, и они долго смотрели друг на друга.
– Ты так на меня не глядела с той весны, помнишь, в Коломне?
Вадим потянул ее за плечи, осторожно опустил на подушку. Потом медленно расстегивал пуговицы халата и качал головой.
– Какая же ты у меня... Какая...
...Да-а, от этого вредно может быть только мне. Тем более нет сил подняться. А может, наоборот, полезно? Мальчишка. В матросочке. Услышь, Господь, мои молитвы...
Через два дня она провожала Вадима с Леной в деревню. Надо же было выполнять данное небесам слово, пока еще что-нибудь не стряслось. Придумала, будто бы нехорошо видела во сне его отца. Попросила заодно договориться с односельчанами насчет картошки – у Лидки от матери, оказывается, остался погреб, и она обещала приютить там на зиму пяток мешков. И чего дура раньше с Лидкой не дружила – баба мировая.
Но была и еще одна причина, почему спешила отправить домашних подальше. Нина Ильинична вот-вот уедет навсегда, и Зине очень хотелось провести с ней последние дни.
Наверно, с ее стороны это было невоспитанностью – всюду таскаться за старухой. Но та не гнала, наоборот смотрела все ласковее. Говорили обо всем, и Зина сама себе удивлялась, что ей стали интересны вещи, от которых раньше отплевалась бы. Например, отчего произошло слово «изгой», и что «сволочь» и «облако» однокоренные.
Но больше всего любила заводить разговоры о детях и просила Даму рассказать о ее сыне. Нелегко было его воспитывать. И туповат был, и тормознут, и с ребятишками не ладил – дразнили чуть ли ни до конца школы. Но мать верила в него и упорно нащупывала, к чему у мальчика есть талант.
Оказался музыкален, но с пианино у него что-то не заладилось. Пришлось перевести на гитару, на бардов подсадила, тем более что модны были тогда, особенно Высоцкий. А у парня пальцы слабоваты, никак баррэ взять не может, мозоли кровавые набил. И тогда Нина Ильинична сама взялась за инструмент. Навыков не было, только в юности переняла у отчима пару одесских мелодий, да Гимн Советского Союза разучила. Гитара после войны считалась чем-то несерьезным, а как возьмешь торжественные аккорды, все вытягиваются. Но на этом репертуар заканчивался. Так что начинала практически от нуля, хотя была тогда старше Зины. Освоит что-то и сыну показывает, так и учились первые полгода, пока мозоли не приобрели нужный вид.
Теперь это все весело вспоминать, когда за плечами консерватория, Митя – один из самых скоростных гитаристов Франции, играет и классику, и шансоны, открыл свою школу. Но Зину поражал материнский героизм, что не дал мальчишке скатиться, а наоборот поднял его до европейского уровня. И как спокойно рассказывает Нина Ильинична о своих злоключениях с Митиными преподавателями, чиновниками от культуры и прочими гадами, которые мучают наших детей. А у Зины кулаки сжимаются.
Но лучше всего, что у Дамы нет разделения на своих и чужих. Не только Виталика с Асей взяла под крыло, переговорила и с отцом Вовчика. Как подействовала на этого монстра никто не знает, но не приходит теперь к детям пьяный, как запой – отлеживается в своей норе. За других тоже заступается. И ведь в курсе всех ребячьих дел – вот что удивительно...
Малышня толклась у нее целыми днями. Играли на компьютере, таскали крысу, разглядывали альбомы с картинами художников. Вот откуда во дворе разговоры, что Дама детям голых баб показывает. Идиоты! Эти же бабы в музеях висят, и ребята туда с классами ходят, чтобы не быть темнотой, как мы...
А Нина Ильинична им об этих картинах рассказывает, и почти с каждой связана особая история. Жизнь художников – какой-то кошмар, хлеще всяких сериалов. Интересно, хоть один из них нормально прожил? Этот в двадцать три от туберкулеза умер, тот спился. Какой мишек рисовал, двух жен похоронил, особенно жалко последнюю, молоденькую, у нее тоже такие рисунки красивые. А как стала Дама рассказывать о французе, который ухо себе отрезал, Зину почти час бил озноб. Ну чокнутый, и рожи изображал каких-то чокнутых. Не любила она психов ни в живописи, ни в книгах.
А ребят, похоже, теперь любит все больше. Только выражается это не как у Дамы – в рассказах и играх, а в весьма конкретной кормежке. Перетаскала из дома всю вермишель и тушенку, больно смотреть, как дети весь день на одном чайку. Дома-то их, конечно, накормят, да как отсюда уйдешь, когда интересно. Вот опять Нина Ильинична что-то читает... А-а, это она уже говорила, почему крысу Рыжей Жанной назвала, и стихотворение помню. Автор-то, как его там… Беранже, кажется. Надо же, и в тупых мозгах что-то стало застревать.
– Нина Ильинична, скажите, а кто такой Сен Жермен?
– О, это самая необъяснимая личность последних трех веков. Кто-то считает его авантюристом, кто-то инопланетянином, кто-то человеком из будущего. Сам же он называл себя то последним из халдейских мудрецов, то новым воплощением высшей силы в человечьем обличии. Где родился и где умер, никто толком не знает. Жил во Франции в XVIII веке, хотя бывал и в России, и в Англии, и в других европейских странах, кажется, даже в Америке. Достоверно известно, что внешне не изменялся в течение нескольких десятилетий. Граф д’Адемар, с которым они общались в юности, сетовал, что он уже восьмидесятилетняя развалина, а Сен Жермен все так же молод. Действительно этот таинственный человек в ту пору выглядел от силы на сорок и рядом с графом... Н-да, представляю это зрелище.
Что еще? Предсказывал будущее. Есть немало свидетельств, что пытался предупредить Людовика XVI о надвигающейся революции и даже открыл, какой конец ждет его и королеву. Разумеется, не поверили. А вообще появлялся в разных местах накануне больших исторических событий, словно хотел как-то повлиять на них. К нам, например, приехал перед дворцовым переворотом и воцарением Екатерины II.
Последние документальные подтверждения о встрече с ним относятся к двадцатым годам XIX века. Он был все еще не стар, но сильно изменился. Сказал, что устал и скоро уйдет, а вновь воплотится только через восемьдесят пять лет. А почему он вас так заинтересовал?
– Подождите, попробую догадаться. Он встречался с пушкинской Пиковой дамой. А о ней вы вспомнили из-за моего прозвища. Такая цепочка?
– Значит, не будь меня, вы бы не обратили на Жермена никакого внимания. И ведь имя наверняка слышали, о нем несколько телепередач прошло, а в памяти не осталось. Но вот возникла ассоциативная ниточка, и теперь уже этот человек не забудется, – Дама мечтательно подняла глаза. – А я пытаюсь создать в сознании детей не ниточки, а целую переплетенную сеть, чтобы каждый новый факт воспринимался с интересом и занимал свою ячейку. Трудно это. В школе и дома их с ранних лет приучали не столько хранить, сколько выбрасывать. А детские сады с их пятнадцатиминутными занятиями и бесконечными переключениями с одного на другое! Неужели не понимают педагоги, что такой тренинг напрочь убивает в ребенке аналитические и творческие способности! И если там вырастает относительно нормальная личность, то это скорее вопреки...
В прихожей раздался звонок. Кто-то чужой, свои знают, что не заперто. Зина толкнула дверь, и сердце у нее замерло – она сразу поняла, что это за гости.
Все в них было не наше. Светлые костюмы, которые в черноземной полосе не наденет ни один умный мужик. Чужие холодноватые улыбки... Впрочем, когда Дама выглянула из комнаты, седеющий шатен раскинул руки, загудел «матушка», и лицо у него сразу стало русским. И у другого вскоре порусело, правда, только после рюмки водки.
Из Москвы сюда Митю довез на своем «Мерседесе» этот старый друг, который, кстати, когда-то учился у Нины Ильиничны. Тоже за границей кантуется, потому так и потянуло на экзотику провинции. Но мужики оказались неприхотливыми, смели макароны по-флотски и салат из огурцов, дососали бутылочку. Да там и было-то меньше половины.
Ребята хотели деликатно уйти, но Дама посоветовала им задержаться – послушать гитару. Такое исполнение не часто в нашем городе. Тем более один из инструментов Митя постоянно возит с собой, без него, говорит, как с ампутированной рукой.
Зина действительно никогда не слышала подобной игры. Но мысли ее вскоре потекли по старому руслу. Они приехали. Завтра отметят девять дней. А послезавтра...
Она чувствовала, что с отъездом Нины Ильиничны из ее жизни уйдет что-то очень большое, с чем она еще не сталкивалась, и чего ей так не хватало все эти годы. У этого не было названия, только чувство надвигающейся утраты. Зина почти ненавидела очаровашку-Митю с его великолепной гитарой и не менее великолепным полнеющим другом, который подпевал ему консерваторским баритоном. Но именно они отнимали у детей самую лучшую на свете бабушку. И у Зины тоже...
Дама никому из ребят пока не говорила про свой отъезд, хотела сообщить вечером после поминок. Но от них трудно что-нибудь скрыть, нутром чувствуют. Таскались за старухой на кладбище, потом так весь день не отходили. Зина и жалела, и радовалась, что Ленка в деревне. Ведь наверняка разрыдалась бы девка, ни к кому еще так не привязывалась.
Поминки в этот раз устроили в Лидиной квартире. Алевтина Семеновна здесь когда-то жила, и в доме ее многие помнили, но это было давно, еще до Зининого переезда. Да и с Ниной Ильиничной нужно по-человечески попрощаться, сколько добра всем человек делал. А лучше повода, чтобы собраться, не придумаешь.
Уже все было готово, и Зина с Лидой вышли во двор пригласить людей к столу, когда к подъезду на скорости подкатил грузовик, и из кабины выскочила Ленка. Вся в слезах, кинулась старухе на шею и чуть ли не повисла. Это послужило командой для остальной мелюзги, ребята окружили Даму, прижимались, что-то скулили. Она была растеряна и растрогана:
– Да что вы меня оплакиваете, я вроде живая еще.
Не успела Зина переварить внезапный приезд дочери (одна! из деревни! в четырнадцать-то лет!), как к толпе подрулила легковушка, и их нее вылез Вадим. Подошел к Зине, приобнял за плечи.
– Слава Богу, жива! Я так испугался, когда она в попутку запрыгнула... Девчонка же, а там какой-то хмырь, да еще с ненашими номерами. Хватаю следующую и за ними. Почти догнали, они уже в городе оторвались. Не надо было ей мобильник давать, не узнала бы ничего.
– Зато у девки боевое крещение – характер показала. Как это в театре называется... а, кураж! Значит, хорошей актрисой станет.
А Нина Ильинична уже шла к подъезду, словно курица в окружении цыплят. Придется ребятишек сажать в первую очередь. Да ладно, жратвы хватит, а водка им все равно пока не нужна.
Что может быть лучше прощальных летних вечеров конца августа. Со двора пахнет сеном и бархотками. Вспыхивают сухие зарницы. Но это так, пугают, дождей не обещали до третьего сентября. Раскрасневшаяся Зина стояла на балконе и тянула ментоловую сигарету – Ирма угостила, а сама не пошла, строит глазки этому баритону. На кой ляд он ей сдался!
Из подъезда появилась Нина Ильинична, подошла к «Мерседесу», достала что-то из бардачка, передала Семену. Сама остановилась с худенькой старушкой в толстых очках. У контейнеров Стас беседует с каким-то мордоворотом. Разговор двух мордоворотов, интересно на какую тему... Зина уже повернулась и открыла дверь в комнату, когда услышала крик.
Мордоворот повалил Стаса и принялся обрабатывать его ногами, потом вцепился в горло. Но с такой толстой шеей не просто справиться, и Стас умудрился выбраться из-под туши. Потом даже поднялся на ноги и нанес пару ударов. Но тут мужик дал ему пинком в пах, Стас сразу скорчился и осел.
Мордоворот явно не хотел на этом останавливаться и пошел месить беззащитного противника мощными кулаками. И вдруг в чудовищную десницу вцепилась Пиковая Дама. Туша издала что-то нечленораздельно-матерное и попыталась стряхнуть помеху, но не получилось. Тогда мужик схватил старуху за руки и начал трясти, кажется, даже ткнул пятерней в лицо. А сзади уже поднималась другая туша – Стас. В его руке сверкнула бутылка, и раздался треск то ли стекла, то ли черепа...
Дальше Зина не видела – она бежала на помощь Нине Ильиничне, чуть не сшибла стол, а потом выходящего из лифта Семена.
Подлетая к месту побоища, услышала размеренный голос Дамы:
– Не можешь ты ничего помнить, Стас, ты же столько выпил! А бутылкой его я приголубила, когда он тебя душить начал. Да не стал бы ты его бить, на тебе и так два года висят, не враг же ты себе в конце концов, чтоб еще чуть ли не десятку мотать. А я – женщина нервная... Ах да, и отпечатки на ней только мои...
Она вытерла бутылку рукавом, потом подняла его повыше. По руке текло несколько кровяных ручьев. Стариковская кожа не выдержала – лопнула под железными пальцами.
– Мать, так ты что же, на себя мое убийство взять хочешь? – чуть не плакал Стас.
– Ну, не думаю, чтобы убийство. Вряд ли даже сотрясение – в этой башке мозгов отродясь не водилось...
А у подъездов толпилось все больше людей, и во двор уже заезжали машины с мигалками.
Сотрясение все-таки было и довольно сильное. Мордоворот Тарас не приходил в сознание, и его сразу отвезли в реанимацию. Нину Ильиничну и Стаса – сначала в травмпункт, а после наложения бинтов и пластырей – в отделение милиции. Зина поехала с ними как свидетельница. Слышала, в машине старуха шептала Стасу:
– Не вздумай геройствовать. Ничего не помнишь, слышишь? Как повалил он тебя, придушил, так и все, отруб. Мне ничего не будет, а тебе... сам знаешь. И не вздумай спорить и против моих показаний переть. Выставишь маразматичкой – вовек не прощу.
– Делай, мать, как знаешь. Я за тебя всю жизнь Бога молить буду. В монахи пойду...
– Ой, только не это, – засмеялась Дама. – Монастырь – та же тюрьма, туда раньше ссылали. Попытайся к воле привыкнуть.
– Как скажешь, мать, как скажешь.
Зину попросили подождать в коридоре. Она сидела на шатучей банкетке и смотрела, как в глубине кабинета Нина Ильинична беседует с милицейским майором. Двери и окна были открыты. Надо же, какая духота напоследок, хорошо, во время похорон такой не было, а то никакие бы древние рецепты не помогли.
Слов Зина не слышала, но обратила внимание, что Дама держалась еще артистичнее, чем обычно. Голова высоко поднята, прежде, чем ответить, делает какие-то балетные жесты, часто поднимает глаза к потолку. Откуда-то из подсознания выползло слово «манерность».
Вот интересно, она же со всеми разная. С подъездными бабками – церемонная, с Зиной – мягкая и мечтательная, с ребятами – азартная, искристая, со Стасом – своя в доску. А с ментами... так им и надо. Привыкли всех опускать, а вот такую попробуй-ка!
Нина Ильинична повернулась к ней и приглашающе повела рукой. Зина вошла.
– Зинаида Петровна, голубушка, я не хочу давать никаких показаний без адвоката, и вас прошу этого не делать. Это наше право.
– Но вам же будет хуже, – устало причитал майор. – Сейчас ночь, никто не поедет, а я не могу отпустить вас без допроса. Неужели вы хотите просидеть до утра в камере предварительного задержания?
– О, КПЗ! Дама мечтательно посмотрела на портрет Путина. – Я стала забывать ее запах – неволи, отчаяния и надежды... Да, гражданин начальник, я очень хочу побывать там, чтобы увезти все это с собой.
Зина тоже отказалась отвечать, хотя подтвердила, что видела драку от начала до конца. Ее опять отправили в коридор. Вскоре мимо прошла Нина Ильинична с молодым милиционером и все допытывалась, почему ее ведут без наручников, раз она убийца. Парень отворачивался, пытаясь скрыть улыбку. Нравится бабке ломать комедию перед этими серьезными представителями закона. Зине было и смешно, и немного не по себе – милицию она боялась с детства. Генетически. Как любой беззащитный сельский житель.
Сидеть дальше было невмоготу. Зина побрела мимо запертых кабинетов и спустилась к дежурке. Перед стеклянной клеткой с телефонами и упитанным сонным сержантом толпилось десятка три соседей – вот уж не думала, что их столько тут собралось. Говорили, что сейчас должен подъехать Митя и привезти не то документы, не то адвоката. Верка потянула Зину за рукав.
– Ты знаешь, ее сейчас провели в тот проход и там в такую дверь, с замками...
Зина отошла и глянула, куда показывала Верка. Действительно жутковатое зрелище. В конце коридора не дверь, а железное чудовище, словно от гигантского сейфа. Вся в щеколдах и с закрытым окошком посредине. Неужели она там?..
Митя приехал часа через полтора, многие уже разошлись. С ним была очень решительная железная леди, при виде которой у майора в глазах проступила тоска. Но он очень вежливо повел гостей в свой кабинет. Зина поплелась следом.
Дверь опять осталась приоткрытой, Зина осмелела настолько, что подошла почти вплотную и стала подслушивать. Митя говорил, что он сейчас из больницы, раненый пришел в себя, оперировать не будут, но допрашивать разрешат только завтра. По поводу матушки просил провести допрос в мягкой форме. Пожилой человек, такой стресс в ее возрасте, сами понимаете, какие могут быть последствия...
– Да познакомился я с вашей матушкой, – вздохнул майор, – и у кого из нас стресс-то, это у меня. А если она теперь еще объединится с Анной Григорьевной...
– Нинель Ефимовна – моя подзащитная, и мы не можем не объединиться, – ледяным тоном перебила адвокатша.
– Фантазерка ваша подзащитная! Сухонькая старушка заявляет, что в одиночку завалила Тараса Ковтуна... Да у нас его шесть сотрудников не могли взять, когда колес наглотался и стал на улице фашистов ловить...
– О, неужели до сих пор бывают такие ретро-глюки? – удивился Митя.
Но тут в коридоре послышались шаги, и Зина отскочила от двери. Давешний милиционерик сопровождал Нину Ильиничну. Ее лицо было решительным и тревожным.
Когда конвой ушел, Зина вернулась на свой пост. На этот раз можно было не прислушиваться к каждому слову. Дама говорила громко и четко, как на лекции.
– Прежде, чем разбираться с моим делом, я попросила бы несколько минут для другого. Я сейчас в камере имела разговор с юным правонарушителем Василием Свиридовым. Ответьте мне, пожалуйста, не как работник милиции, а как человек, что ждет мальчика?
– Думаю, то же, что и раньше. Украденный с лотка сырок и пачка кефира – не повод для колонии. Значит, разговор опять пойдет о бродяжничестве. Ну и, как обычно, приют, а потом возвращение к маме-папе, им как раз недавно вернули родительские права.
– Правда, что парень убегал из дома шестнадцать раз?
– Вам не кажется, что снова отправлять его туда – просто бессмысленно?
– Не я решаю, а комиссия по делам несовершеннолетних. Наверно, действительно глупо заставлять его жить с этими алкоголиками, но у нас нет других механизмов. Из интерната он тоже убегал. Понимаю, и там не сладко.
– А почему не помочь парню добраться до деда?
– Он уже и вас этим дедом грузил... Старик живет в соседней области, в какой-то глухомани. Сможет ли за парнем присматривать – неизвестно. И мы не имеем права отправлять к нему, если есть родители.
– А если пойти на нарушение закона... Представить, что сегодняшней кражонки просто не было. Выпустить пацана. А чужой дядя отвезет его на своей машине к дедушке, благо сейчас дорога хорошая. Уживется там Вася – нам спасибо скажет, нет – все равно к вам попадет. Но почему не дать ему шанс...
– Вы думаете, в четырнадцать лет хорошо жить в лесу? Там до школы несколько километров.
– А в каменных джунглях хорошо? С озверевшими родителями или в стае таких же бродяг?
– Это вы всегда так рьяно всем помогаете?
– Всегда, – ответил за мать Митя.
– Ладно, пойду на должностное преступление, забирайте Свиридова, нам он уже до чертиков надоел. Но с условием: я вам парня, вы мне – правдивые показания о пробитой голове Ковтуна. Договорились?
Появился все тот же молоденький сержант с мальчиком – из-под заношенной майки торчали острые плечи. Зина удивилась, что Вася – ровесник Лены, а выглядит на десять-одиннадцать, не больше. Майор его чем-то сердито напутствовал, потом они вышли уже с Митей и направились к дежурке. Милиционерик побрел в другую сторону, встал перед раскрытым окном в конце коридора и закурил. Зина постеснялась торчать перед дверью и снова села на банкетку. Голос Дамы звучал гораздо глуше:
– ...и когда я увидела, что Станислав Бондарев задыхается, а неизвестный продолжает его душить, я схватила стоящую у контейнера бутылку и...
– Нинель Ефимовна, – застонал майор, – я вам пошел навстречу, а вы мне все ту же лапшу на уши...
Митя вернулся быстро, сел рядом с Зиной.
– Лидке его отдал, пусть накормит парня и что-нибудь из шмотья подыщет. А Эдик завтра доставит, куда надо.
Помолчали. Потом Митя кивнул на дверь кабинета.
Зина посмотрела на него, как на дурака и отвернулась.
– Понятно. Но им об этом знать не надо, а то мужик и вправду сядет.
– Вот я и хотела посоветоваться, что говорить.
– Подтвердите ее слова или скажите, что самое интересное как раз пропустили.
– Но ведь вашей маме грозит...
– Что? Превышение самообороны? Ведь этот Ковтун и на нее нападал: руки поранил, на щеке синяк. Так что никакого состава преступления. Сейчас же просто формальности. А вот Стасу вашему долбанному не надо в такие дела вязаться, у него уже три ходки по хулиганству. Пусть матушке спасибо скажет.
– Она у вас святая, – задумчиво пробормотала Зина, – чужой грех на себя берет. А вот мне грешить придется – неправду говорить.
– Так это же ложь во спасение!
Но Зина не успела подумать – ее вызвали в кабинет.
Господи, счастье-то какое! С Нины Ильиничны взяли подписку о невыезде. Это еще три дня, а может, и больше. Пока все допросы не проведут.
Зина сидела на заднем сидении между старухой и Веркой. Дождалась-таки их бабонька. Вот и пойми ее: то кидалась на Даму, то ходит за ней, как собачонка. В Зине даже ревность зашевелилась.
У подъезда торчал встрепанный Стас. Похоже, сегодняшняя история совсем выбила мужика из колеи. Он переполнялся избытком чувств и всего, чем подлечивался после милиции. Кинулся целовать старухе руки, потом попытался прижать к объемной груди. Митя осторожно отцепил его, отвел в сторонку, что-то пошептал, потом помахал честной компании.
– Идите, отдыхайте. А мы пока со Стасом поболтаем. Я скоро.
Поднялись к Лидке. Опять посиделки на этой кухне, и народу не меньше, чем тогда, из-за Аськи. И все те же лица. Только смотрят по-другому, как на какую-то кинозвезду или прорицательницу, случайно попавшую в наш город. Нет, даже не так. На канатоходца или певицу с высоким голосом публика взирает с уважением и отстраненностью: эти люди умеют то, что нам не под силу. Поступок же Дамы мог совершить каждый, но никому и в голову не пришло бы поставить себя под удар из-за какого-то Стаса. Посетовали бы: опять мужик не по делу садится невесть на сколько, посочувствовали бы. Но пожалеть так, чтобы взять вину на себя...
А оказывается, можно. И оказывается, можно протянуть руку не только тонущему в реальном болоте, но и попавшему в такую вот беду. И когда человек уже захлебывается, нет времени думать, опасно ли это тебе, просто вытягиваешь и не боишься испачкаться.
Ничего в этой мысли не было нового. Но, поди ж ты, произошло открытие, словно старушка взяла какую-то недосягаемую доныне высоту. Первооткрывательница наша, ты не только Стаса спасла, ты нас всех спасаешь...
Зина оглянулась и увидела Сан Саныча. Сидит растерянно влюбленный, втиснулся в уголок между стеной и холодильником и, похоже, уже полчаса не шевелится. А Нина Ильинична наоборот, веселая, оживленная, рассказывает в лицах о приключениях в милиции, об обитателях КПЗ, о Васеньке. А он, постреленок, примостился рядом, прижимается к ней, как к родной. Носом не клюет, хотя уже второй час, видать, привык к ночной жизни.
Зина допила свою чашку и незаметно улизнула домой. Ленка опять, не раздеваясь, приткнулась на диване рядом с отцом. Наверно, как телик смотрели, так и отрубились. Тянется к нему после деревни, вся ершистость куда-то делась. Зина пододвинула стол и достала с антресолей чемодан с Ленкиными тряпками, из которых девка давно выросла. Набила целый пакет джинсами, майками, свитерами и вдруг почувствовала на себе взгляд.
Ленка молча стояла и держала свой старый школьный рюкзачок.
– Ты права, ему в пакете неудобно нести будет.
– Я еще хочу ему серую куртку отдать. Она прямая, с молнией, такие и мальчишки носят. А то как похолодает...
– Да, поищи, ты все равно ее год не надевала.
– Знаешь, мам, я с ним разговаривала. Он совсем не похож на вора – нормальный пацан, только с комплексами.
– Будешь с комплексами, когда из дома бежать приходится.
– А если я буду ему писать, как ты думаешь, он ответит?
– Спроси. Возьми адрес... А вообще-то не надо, Эдик-баритон узнает все его позывные, тогда и напишешь. Пусть это будет для него сюрпризом.
Еле уложила девку и потащила рюкзачок с курткой в двадцать шестую. А то Эдик собирался завтра раненько уехать... да какое там завтра, сегодня уже.
У дверей старухиной квартиры встретила Митю – спускался от Стаса. Зарумянился, водочкой попахивает, но глаза трезвые, с чертиками.
– Сначала за жизнь говорили, исповедовался все. Потом захотел угостить – и у него было с собой, и у меня. Посидели, поквасили. Но, дурья башка, не понимает, что у самого старых дрожжей за день накопилось, а я почти не пил до этого. Да и вообще в парижских ресторанах тренировочку прошел, как потреблять без опьянения.
– А как бы я там играл, когда кругом подносят? На все есть свои секреты. Голова, правда, после этого болит, и с сердцем может быть плохо. Но Стаса я довел до победного конца – спит, как сурок, только храпит по-динозаврьи. Будем надеяться, не вымрет. Зато клятву я с него взял страшную...
– Потом узнаете. Если исполнит ее.
Назавтра дом увидел нового Стаса. В изящном костюме, светлой рубашке, даже рыжие вихры не так торчат. Оказывается, сводит его Митя к директору театра, попросил взять рабочим сцены. Проблемы-то те же, что у всех зеков – никак на работу не устроишься. Как глянут на наколки... Из-за этого и драка с Тарасом вышла: разгружали вместе вагоны, да выручку не поделили... там какие-то свои бомжино-мафиозные законы. А куда, кроме вагонов, податься...
Директор театра, говорят, поначалу тоже смутился, но тут узнал, что Стас умеет диваны обтягивать – на зоне в мебельном цеху работал. Дал на пробу плюшевую занавеску и кресло, Стас его за полдня в конфетку превратил. Сразу зачислили столяром-реставратором, а если будет после спектаклей декорации разбирать – это еще полставки, жить можно. Только имидж у него не совсем театральный, и директор расщедрился, принес из костюмерной самый большой костюм.
– Он бы еще заставил фрак натянуть на эти бицепсы! – качала головой Дама. Но Стасу сказала, что ему пиджак очень идет и что ей самой тоже было непривычно, когда сменила робу на платье.
В другое время Стас, может быть, и поартачился, но после вчерашнего стал на удивление покладист. С Тарасом же пришлось повозиться. Никак не хотел признавать мужик, что старушка – божий одуванчик его чуть на тот свет не отправила. Обидно, понимаете ли. И хоть не видел, кто нанес удар, но полностью ломал показания Нины Ильиничны.
И тогда она сама пришла к нему в палату. О чем говорили, так никто и не узнал. Только согласился Тарас со всеми ее доводами. А когда выходила, крикнул, если что, пусть обращается, любого за нее завалит.
– Голубчик, я через несколько дней в Париже буду. Теперь уже, наверно, навсегда.
– А что там другие что ли? Если кто обидит...
– Это мысль! Сразу позвоню. А ты пока французский учи.
Слышавшая этот разговор Зина угорала потом до самого дома. Но Нина Ильинична была печальна и молчалива.
Опять проводы. На этот раз уже окончательные и бесповоротные. Утром Эдик вернулся с лесного кордона. Отвез Ваську к деду, получил в подарок трехлитровую банку только что откаченного меда и вдобавок опухоль во всю щеку. Обитателям пасеки импортный баритон показался не то слишком страшным, не то аппетитным, они не смогли удержаться и всадили в него несколько жал.
Подписку о невыезде с Дамы сняли. Тарас не стал подавать в суд, и дело закрыто. Чемоданы уложены, на рассвете «Мерседес» помчится в сторону Москвы.
Зина вновь курила на балконе. На этот раз угостил Митя чем-то французским, во всех смыслах утонченным, сигарета прямо с соломинку.
– А вы уверены, что в Париже ей будет хорошо?
– Знаю, что плохо. Старикам вообще тяжелы переезды, а тут чужая страна. Но что делать? Оставлять ее одну? Сейчас она еще в силах, а завтра... У нее же целый букет хронических заболеваний, только виду не показывает, не любит говорить о болячках. Но если что случится, воды будет некому подать.
– Если бы она захотела... Мы бы стали ухаживать... Такие люди... нет, она, только она так нужна нам... – Зина смущалась, путалась в словах, а Митя все шире улыбался.
– А почему вы думаете, что она нам не нужна? У меня дочка, девять лет. И я хочу, чтобы она выросла русской девочкой. Нет, язык знает, ее мама хоть и француженка, но преподает русский, очень любит нашу культуру. Но вокруг... И потом матушка – это живая история, это то, что нельзя ощутить, просто прочитав или увидев в кино. Вы понимаете меня?
– Еще как! У меня после нее глаза открылись... Но еще не до конца. И у детей наших... Господи, почему же у них таких учителей нет!
– И не может быть. Нормальный совдеповский учитель – это тот, кто перестал быть в душе ребенком, кто забыл, что это такое. А мама оставалась им всю жизнь, потому ее многие так любят. Я, знаете, когда это понял? Когда дочка подрастала. У нее первые вопросы были «а зачем?» Мы поправляли: «Не зачем, а почему». И вдруг до меня дошло. Это же главный вопрос человеческой цивилизации! Зачем, для какой цели придуман тот или иной закон, соответствует ли он этой цели? Для чего мы поклоняемся деньгам или карьере, правильно ли это? Для чего одного хвалим, а другого ругаем? Что мы хотим этим добиться?
Мы же спрашиваем «почему», то есть получаем объяснение причины и на этом успокаиваемся. Так, мол, исторически сложилось, и ничего не пытаемся исправить. А матушка пытается, идет против течения, наживает врагов, но действительно у нее кое-что получается. Вот с тем же Васей, оказывается, был выход. И в истории с вашими Ромео и Джульеттой помогла ведь она, не правда ли?
Зина кивнула. У нее почему-то перехватило горло.
– А еще ей удавалось многих сдружить. Да-да, живут некоторые в одном доме или работают вместе, но словно друг друга не замечают. А пообщаются с мамой и просыпаются, людей рядом видеть начинают. Не знаю, было ли у вас такое...
Зина опять кивнула. Что-то горячее прилило к глазам, и сдерживаться уже не было сил. Она рванулась с балкона, осторожно бочком пробралась мимо стола и выскочила к лифтам. Нет, тут она еще крепилась, но когда оказалась на скамейке у гаражей, слезы хлынули потоком. И было жалко всех: себя, Ленку, ребятишек, Нину Ильиничну и даже почему-то Митю и его дочку, которую и по имени не знала. Хотя их-то за что? Они как раз ее обретают. Но они тоже потеряли что-то очень важное. Что? Родину? Зина очень не любила это слово. С начальной школы. Когда его заставляли писать с большой буквы.
А слезы лились и смывали все темное, грязное, что накопилось внутри за последние годы. Заботы, недоделанные дела, хронические проблемы уносились куда-то в сторону, становились мельче, незначительнее, а Вселенная раздвигалась в ширину. И словно бы раздвигалось что-то в груди, и тело становилось все более легким – встань со скамейки, напряги около подмышек и полетишь. Она знала это чувство по детским снам, а сегодня впервые вспомнила наяву. От него что-то сладко сжималось, и еще больше хотелось плакать.
Кто-то легонько обнял ее за плечи.
– Зина, ну что же ты, голубушка! Я же не насовсем, не в могилу. Мы еще будем переписываться, может, Бог даст, и увидимся.
Зина прижалась затылком к плечу Нины Ильиничны и стала смотреть на звезды. Глаза высыхали. Когда горло окончательно отпустило, прошептала:
– Конечно, Зина, конечно. Только лучше поспешить, а то, может, потом и не до того станет. Такие вот слезы без причины часто бывают в начале беременности, я сама через это прошла. И знаешь, кто больше всего заставляет нас плакать? Мальчишки. Подготавливают негодники, что от них еще немало слез прольешь.
Надо же, и это поняла. Я еще не поняла, а она...
Зина следила за маленькой точкой спутника и улыбалась. И вспоминала, как мама вот так же обнимала ее за плечи, и они молча смотрели на небо. Только звезды в селе были куда крупнее.
Сан Саныч открыл дверь и изумленно уставился на Зину. Он побаивался женщин, а ее вообще недолюбливал.
– Здравствуйте! К вам можно? – и, не дожидаясь приглашения, Зина шагнула через порог, ему ничего не оставалось, как посторониться.
Заваленная хламом холостяцкая квартира, но компьютер вполне современный. Зина подошла к нему и кивнула на монитор.
– Смотря для каких вам целей. От пяти до пятидесяти тысяч. Вам для себя или для дочери?
– Для всех, наверно. У нее в школе информатика будет, сказали, у кого дома компьютер – учиться легче. Еще чтобы кино смотреть могла. Ну и мне.
– А вы что будете делать? Тексты печатать?
Зина опустила глаза, словно в чем-то провинилась.
– Я вам сейчас покажу ее письмо, она мне вчера прислала, – Сан Саныч пошевелил мышью, и на экране появился текст.
Какая все-таки чудесная штука E-mail! Как получила ваше послание, на душе легче стало. Конечно, помню всех и уже успела соскучиться, хотя всего-то неделя прошла.
Долетели хорошо, и дома все в порядке. Женя, Женевьева, сноха моя, со мной очень ласкова. Мы и раньше ладили, а сейчас она особенно старается, чтобы я побыстрее адаптировалась. Водит меня везде, французским фразам учит. Но старого кобеля новым шуткам... Чужое все пока. У нас я понимала каждого от бомжа до президента, от ребенка до старика. А тут... Книжки внучкины мне кажутся примитивными и слишком детскими для ее возраста. Очень громко смеются на улице и чересчур эмоционально друг друга приветствуют... Привыкну, конечно, куда деваться.
Вот только сердце болит обо всех, кого оставила. Как там Стас, не сорвался еще? Так хочется, чтобы он себе жизнь наладил, чтобы встретил кого-нибудь. Ему очень трудно сейчас, поддержите, если что. Как Ася с Виталиком, помирились ли с Верой? Она хорошая, только слишком импульсивная.
Передавайте от меня всем привет, и особо большой-горячий Зине. Бывают же золотые сердца у русских женщин... Почему-то все время думаю, что у меня такая дочка могла быть, если бы в шестьдесят шестом аборт не сделала...
А ребятам скажите, что как-нибудь приеду. Не сразу, конечно, может, через годик. И заберу их на экскурсию в Москву, у меня там все равно квартира пустует. С Митей так и договорилась, чтобы давал отпуска от парижской жизни. Только бы здоровье.
Вот я про себя и рассказала. Теперь ваша очередь, Александр Александрович. Жду.
– Напишите ей что-нибудь, – Сан Саныч придвинул стул и поправил клавиатуру. Но Зина отказалась.
– Я так не могу, когда свой будет... Пока просто привет передавайте, – и полушепотом, – а за пятнадцать тысяч нельзя? Я тут подработку нашла – ремонт в доме, где Алевтина Семеновна жила. Ленка помогать будет. Как раз на полштуки зеленых...
– Вполне можно, и с приличным модемом. А потом, что захотите, подкупите. Компьютер тем и хорош, что собирается, как конструктор.
– Придется, куда деваться. Только вы ведь совсем недавно говорили... сейчас точно припомню... «мне он ни на фиг». Было?
– Было, да сплыло. Лишних знаний...
Зина спохватилась, что, может, он не слышал от Нины Ильиничны этого выражения, но Сан Саныч понимающе кивнул.
– Хакера я из вас не сделаю, но приличного юзера – обещаю.
– Узнаете, Зинаида Петровна. Всему свое время.
– Раиса Владимировна, вы мне не подскажете, какие основные виды жизни на Земле? Ну на что эта жизнь подразделяется?
– Не на виды – это очень мелкое деление. На царства. Четыре царства: растения, животные, бактерии и грибы.
– Грибы – это не только то, что в лесу под пеньками, это и то, что вы съели сегодня с кефиром или дрожжевым тестом. А почему вдруг у математика такой интерес к моему предмету?
– Да мне нынче на классном часе ребята отмочили. Я говорила о двойках и тройках, упомянула, что Степанов, по вашим словам, простых вещей не знает. Тут как все накинулись и начали меня экзаменовать, что, дескать, и я простых вещей не знаю. А я, и правда, биологию как-то...
– Ну и что же, Ирина Львовна, выкрутились?
– Попыталась. Психанула. Перевела разговор на другую тему. Но работать просто невозможно, они сейчас ко всем цепляются.
– Если бы! И в восьмом такая же картина, и в десятом. Тамара Николаевна, это вас что ли по Толстому пытались опустить?
– А то кого же! Задает Авдеева невинный вопрос: почему Наташа Ростова после разрыва с Болконским вначале так переживала, а потом быстро успокоилась? Я объясняю, что время лечит, да еще война была, Наполеон приближался, не до сердечных проблем. И тут они мне наперебой, что до Наполеона еще ого-го сколько оставалось – всё чуть ли не по дням рассчитали. А выздоровела она, оказывается, потому что весь пост с родственницей в церковь ходила, плакала там и все прочее. И после этого ей легче стало.
Устроили мне вот такую ловушку. А я про эту тетку вообще ничего не помню, да и про церковь тоже. Никогда мы на незначительные подробности внимания не обращали.
– Но ведь хорошо, что ребята с текстом работают. Мы же всю дорогу их к этому призываем.
– Да пусть читают, Мария Сергеевна, кто против? Но зачем учителя в смешном виде выставлять? Это жестоко и просто невоспитанность какая-то. Мало ли чего человек не знает.
– Но мы-то от них требуем знаний. А теперь они от нас.
– И что же вы предлагаете, Мария Сергеевна? Сесть сейчас всем коллективом за учебники и по второму разу школу заканчивать? Может, еще всех этих Толстых-Гончаровых перечитывать прикажете? – Ирина Львовна задохнулась от негодования. – Не знаю, как в вашем возрасте это в голову пойдет, я вам в дочери гожусь, и то на такое уже не способна.
– А я и в юные годы с физикой не ладила, – вздохнула Тамара Николаевна. – И с английским.
– Ага. А пока мы станем это долбить, они чего-нибудь еще раскопают и будут считать: кто не разбирается, тот – полный отстой. Вот посмотрите, что отобрал преподаватель ОБЖ все у той же Лены Авдеевой на своем уроке. И скажите, на кой ляд ей такая литература? – Ирина Львовна достала небольшую книжку.
– Ну-ка, ну-ка! – Тамара Николаевна листала и кривила губы. – Автор какая-то Нина Леви, «Рассказы из Далека». Идиотское название, «издалека» пишется в одно слово, а тут еще почему-то «далеко» с большой буквы. – Она остановилась на какой-то странице: «Наш лагерь был отнюдь не пионерский, но мы были всегда готовы. Готовы к самому худшему»... Ну, понятно, о чем. И год издания – девяносто первый, тогда такое на ура шло, а сейчас ни за какие деньги читать не заставишь. Ой, а здесь еще дарственная надпись...
Раиса Владимировна перегнулась через плечо, глянула на титульный лист и фотографию.
– Постойте, а я ведь эту бабку знаю. Конечно, она теперь постарше. Сидели мы как-то в ДЭЗе, а тут девчонки перед окном в пыли кувыркаются. Особенно одна: то на мостик встанет, то сальто назад. По-моему, даже колесом ходила. И эта старуха начала разглагольствовать, как плохо, что летом не работают всякие детские кружки и секции. Все, мол, в отпусках, школы под замком, а ребята предоставлены сами себе.
Ну я ей и высказала, что думаю. И как это она себе представляет секцию в школе, а кто дежурить будет, учителей отпуска что ли лишать? И что не пойдут эти обормоты – дети обормотов ни в какие секции, из-за копеек удавятся и будут все равно в пыли валяться. Она что-то попыталась спорить, но я спросила, знает ли она, что такое педагогика...
– Образование у нее филфаковское. Но педстаж – всего пятнадцать лет, причем, десять в вузе, а в школе – меньше пяти. И туда же прет против меня, когда я на одном месте почти тридцать пять... Я ей об этом сказала.
– Отвяла сразу. Да и кто знает детей лучше меня.
– И все-таки негоже нам дураками перед ребятами выставляться, – задумчиво сказала Мария Сергеевна. – Вот вы, Раиса Владимировна, хоть бы раз дали тетради на просмотр Тамаре Николаевне, там такие ошибки чудовищные. И про царства вам, Ирина Львовна, можно было бы знать – плакат в вашем классе висит и весьма красочный.
– Ага! И Достоевского заодно перечитать! Да если меня это заставят делать, я вообще из школы уйду. У меня лишнего времени не водится. Вот сейчас бегу – ко мне домой через полчаса два проблемных придут. Я не скрываю, как некоторые, что репетиторством занимаюсь. Это у вас, Мария Сергеевна, пенсия, да зарплата, да высшая категория, а нам без этого не прожить. А учеников просто надо ставить на место, и всем вместе – уронить авторитет педагога очень даже легко.
– Да-а, распоясались ребята за лето. И это только начало учебного года, что дальше будет...