«SINISTER TRIANGLE»
Первобытное зло льнет к чистому полотну невинности, так и хочется очернить липкостью кровавых ладоней. Оставить след, вскрыть белую ткань ножом, гулко прорезая нити. Чистая, возвышенная, знала ли ты, что станешь избранницей дьявола в облике человека?
Зло испытывало твоё терпение: шаги эти в ночи слышала только ты, тебя единственную будило тяжелое дыхание у дверей в полночь. Скрип половиц под тяжелой поступью резиновой подошвы звучал как похоронный марш.
Кто-то заглядывал тщетно в окна и всё бестолку — ты предусмотрительно плотно задергивала тяжелый вельвет штор перед сном; он пытался открыть твою дверь, дергал за ручку беспокойно — ты подпирала полотно двери спинкой стула.
Ты тихо сходила с ума. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Матушка на кухне после завтрака гремела тарелками, под дзиньканье моющейся посуды прятала свой тревожный шепот, доносила отцу, что ты беспокоишь своими больными фантазиями. Священник-отец говорил что-то про нечистых духов, что помолится непременно и, наверное, тогда и пройдет… И, вообще, ничего такого он не замечает, это всё твоя матушка придумывает.
А ты всё так же слышала тихий шёпот по ночам. С завыванием ветра он летал по коридору, через щель под дверью вместе с его тенью пробирался.
— Открой мне дверь… Ну открой же.
Голос приятный, игривый, сочится лукавством. Никогда не подумаешь, что у твоего ночного кошмара такой приятный тембр. Но на сладость голоса ты не велась — дверь ты всё так же наглухо на ночь запирала; одна дома оставаться не рисковала — сломя голову бежала куда угодно, лишь бы не быть дома без родителей. Ты гасла и таяла тихо как свеча, волнения твои всем были чужды. Тебя считали за лгунью и фантазерку, потому ты молчала.
Недели шли, голос и шаги исчезли так же внезапно, как и появились. Тревога сошла на нет, лето целовало теплым солнцем. Созрели плоды — осень щедра на дары. Твоя душа спокойна — тепло октября озолотило деревья и все страхи давно растаяли сизым туманом. Возможно, что то всё было игрой разума, дурной шуткой иллюзий. Сейчас ты здорова, сияешь румянцем и беспечно оставляешь дверь своей комнаты не запертой. Фатальная ошибка.
Хэллоуинская глубокая ночь. Луна поспешно прячется за тучами, шумные дети, наевшись конфет, давно спят в кроватках. Наверное, где-то в центре города ещё танцуют люди на маскараде, где-то ветер вместе с листьями сдувает цветные фантики от конфет. Где-то в полях далеких и в густых лесах, наверное, нечисть танцует у костров, радуется, визжит душераздирающей какафонией. Это их ночь, это их время.
Родители задерживаются — званые ужины на скучных вечерах тебе без приглашений недоступны, да и не манит тебя мишура этих светских кругов. Скучная взрослая жизнь ещё за горизонтом твоих юных лет, к закату этому ты не спешила. Сама себе хозяйка — самодостаточная, досуг свой скромный ты проводишь за музыкой, на ногти второй слой лака наносишь, дуешь, вертишь пальчиками. Бруно Марс заливает о лунном свете и цветах, лак на ногтях блестками переливается под нежным светом лампы.
Свет внезапно потух. Щупальца кромешной темноты захватили дом, поглотили коридоры и комнаты на первом этаже. Тревога тебя полоснула резко по груди — стало тяжело дышать, словно большим гвоздем насквозь проткнуты легкие. Холод мурашками пробирает до костей. Не самое приятное чувство, совсем как погружение в ледяную воду с головой. Бруно Марс грустно замолк. Пузырек с лаком одиноко заблестел под лунным светом. На улице моргнула тыква свечками в глазах. Страх лизнул тебя нежно в шею, задышал на ухо. Почему? Почему тебе страшно в этой тишине?
Совсем бесшумно ты сползаешь со своего стула. Обычно вредно скрипучий, сегодня и он тревожно замолчал, стал твоим сообщником и не стал выдавать вас двоих. Тихой ланью на цыпочках подбираешься к открытой двери. Что-то подсказывает тебя не высовываться, потому спускаешься вниз на корточки. Сползаешь по стенке тихо вниз. Обычно шершавые обои под кончиками пальцев сегодня колючие как шипы розы — так сильно обострились все твои чувства.
Сердце колотится бешено, лезет в горло, руки не слушаются, ноги тоже — ватные такие, норовят свалить твоё тело навзничь. Вслушиваешься в тишину дома так сильно, что вскоре перед глазами плывут круги и до тошноты пробирает едкая мигрень. Тишина. Сковывающая тело до паралича, страшная, удушливая.
Звонкая тишина и ничего кроме.
Громкий хлопок двери библиотеки и стремительные шаги по коридору в сторону твоей комнаты как резкий выстрел из дробовика. Зажав рот ладонью, подавив рвущийся изнутри крик ужаса, ты устремляешься по скользкому паркету коридора первее — по звуку рассчитываешь расстояние между тобой и… кем-то?
Так резко встаешь на ноги, что голова кружится, но адреналин дарит тебе крылья. Несёт прочь, поддерживая за локти. Ступени старого дома громыхают, выдают предательски тебя. Выход из дома открытый — один. Рвануть через кухню к запасному выходу, затаиться в кустах сада, через дыру в заборе проникнуть на участок к соседу. И бежать ещё добрых две минуты до его дома. Спасение так близко, но так далеко.
По лестнице ты скатываешься чуть ли не кувырком, бьешься больно коленом об последнюю ступень. Шаги наверху замедлились ровно на две секунды, чтобы вскоре цепко как ищейка пройтись поверху по твоим ещё теплым следам. Тяжелые шаги громыхают и резко затихают, уносясь куда-то в сторону гостиной, а ты успеваешь нырнуть в темноту кухни и выхватить из деревянной подставки нож. Судорожно блеснула холодная сталь в твоей ладони — рукоять села как влитая между пальцев.
Шаг. Второй. Третий. Пульс в висках отдает колокольным звоном, больно бьет по ушам. Тяжело сосредоточиться — хочется удержать в поле зрения кухонную дверь и выход в сад. Зияет темнотой за москитной сеткой иллюзорная свобода, вот же, два шага, рукой до неё подать.
Скрип половиц выдал чужое присутствие. Вжимаешься в стену, чтобы по ней скользнуть к двери, но поздно. Белесые очертания маски из темноты прорисовываются как обглоданные кости сквозь чернозем.
Маска Гоустфейса. Дурацкая, она продавалась на каждом углу, дешевая, с противно открытым ртом, она пялилась сейчас на тебя пустыми глазницами.
Кто прячется за маской? Взглядом скользишь по свободным темным одеждам. Кто бы то ни был, он выше тебя, бессовестно широк в плечах. Склоняет голову набок в издевательском жесте, передразнивает, будто ухмыляется и изучает тебя в ответ. Хищник, что загнал жертву в угол, предвкушал свой ужин.
— Не подходи! — выставляя вперед в защиту себя нож, пятишься к двери спиной. Мысли путаются с космической скоростью, голос жалобно дрожит, но отблеском рассвета брезжит надежда выскочить в спасительную ночь и густую черноту деревьев. В саду ты ориентировалась лучше — ещё с детства изучила каждый укромный уголок.
Вера дарит крылья, проясняет туман разума, оковы страха, что опутали ноги, рвет в клочья. Глаз не сводишь с человека напротив. Секунда — и ты рвешься с места, с ноги открыв дверь. Петли скрипнули злостно. Скрипнула вслед тебе подошва чужой обуви.
ᅟ
Ты злила его неимоверно. Ещё тогда, когда посмела отнять что-то ценное, такое важное в его жизни. В висках стучит вместе с кровью мысль о том, что тебя, мерзавку, нужно устранить. Методично, тихо он сводил тебя с ума — месть это блюдо, которое подают холодным. И сейчас рёв ветра в ушах, треск ветвей кипятил в нём кровь. Сладкая месть, вкусная. А, главное, ты исчезнешь из его жизни навсегда.
А ты мчишь сквозь дикий сад. Хлёсткие ветви по щекам пощечины отвешивают, трава цепляется за босые ноги, утекаешь сквозь его пальцы как вода. Второе дыхание открылось, легкие полные кислорода, но твоя надежда на спасение в мгновение ока. Хватаешься за соломинку угасающей веры, но забор и заколоченная недавно дыра в нём глухи к твоим мольбам. Горячие слёзы брызнули из глаз помимо воли, спотыкаясь об корень, мчишь окольными путями обратно к дому. Темная фигура оставлена далеко позади, ты видела, что он замешкался и отстал, даруя спасительные секунды. Щеколда, два крутка в замочной скважине в кухонной двери. Три в главной. Щелчки как успокаивающий треск четок.
Роняешь нож у порога, ползешь на корточках в поисках новых путей отступления. Телефонный провод оборван, блестит медной внутренностью коробка, вырванная с мясом из стены. Сотовый остался где-то наверху.
«Дура!» — ругаешь себя. Обычно повязанная с телефоном неразрывной любовью, сегодня забываешь о его существовании. Дом погружается вновь в чернь тишины, а ты уже шаришься по столу в поисках телефона. Он был тут, черт подери, тут вместе с наушниками оставила его на тетради. На тетради, где красивым почерком черным маркером выведена надпись не твоей рукой. Светится под лунным светом белизна листа, а связка букв в слова пробирает насквозь.
«Ты такая красивая, когда спишь»
Незнакомец не мог попасть в твою комнату. Физически не мог успеть всего этого за столь короткий промежуток времени. Разве что если…
Осознание шевелит волосы на затылке, и томное чужое дыхание под уже знакомой маской за спиной ты слышишь не сразу. Тепло чужой груди, что льнет к твоей спине, шпарит холодом. Ты попалась. Страх пудами соли сковал конечности, превращая тебя в мраморную статую.
Палец в перчатке наматывает нежно вихрь твоих выбившихся прядей, скользит с ними по скуле и линии челюсти. Сжимает крепко за подбородок. Вторая рука скользит бережно по груди, накрывает мягкое, свободное от белья полушарие под футболкой. В кровь кусаешь дрожащие губы, ресницы вновь пачкаются в тихом потоке слёз. Мужская, явно мужская рука сметает со стола на пол твою канцелярию: летят тетради, летят книги, летит лак, что тут же окропил навсегда белоснежную поверхность ковра. Тебя валят животом на стол, вдавливают в холодную поверхность и через пижамные шорты ты чувствуешь жар и длину эрекции. Грубая вязка перчатки и её швы впиваются в твою беззащитную ягодицу.
— Испугалась, дурочка? — до боли знакомый голос прорывается через пелену животного страха, пробуждая искреннее удивление.
— Ты?! — рвется с губ глупо, но тебя грубо и бесцеремонно вдавливают вновь в стол, давая понять — слова тут не уместны. Жмется пахом к ягодицам, имитируя животный толчок, зажимает рот ладонью. Черные волокна перчатки цепляются за губы, лезут в рот. Мычишь что-то в теплые пальцы, прежде чем со всей силы вонзить в них зубы.
ᅟ
Плохая идея — усмешка мрачная не предвещает ничего хорошего. Тебя перехватывают за горло, сжимают коротко, давая понять — еще слово и тебе конец.
Внизу рассыпалось стекло оконной рамы. Кухонное окно посыпалось под ударом кирпича, вдребезги полетели крошки. Звуки битого стекла застает твоего мучителя врасплох. Топот тяжелых сапог по лестнице, удивление в движениях незнакомца — тебе сжимают шею так сильно, что мутнеет в глазах.
Единственное, что успеваешь перехватить гаснущим взглядом — их было двое.
Два человека в маске Гоустфейса.
ᅟ
Ты очнулась на холодном полу под звуки глухой борьбы. Живучим тараканом пытаешься слабо уползти под стол. Горло саднит как после долгих криков, голова чугунная, но ещё соображаешь. Шатаешься, опираешься об свой ворчливый стул ладонями, встаешь, чтобы перехватить удобно тот за спинку и со всей дури вмазать тому Гоусту, что был сверху.
Удар был что надо. Заскулив, хватаясь за голову, стягивая ненароком с себя маску, он падает ничком и глухо стонет. Лицо прячет, но светлая короткая стрижка выдаёт незнакомца.
Наги Сейширо. Тот, чьи ухаживания ты вынуждена была отвергнуть из-за его топорности, грубости и неумения в социальность. Он долго ещё не сдавался. Так долго, что до сегодняшнего дня, так долго, что черту допустимого перешагнул так нагло, отмахнувшись от своего благоразумия в пользу взыгравшего животного инстинкта. Эгоист, которому правила не писаны житейские. Отказы не принимает, делает по-своему. Возжелал, воспылал, чуть не заполучил.
— Ты! Сними маску! Живо! — щеки воспылали гневом, замахиваешься угрожающе стулом другому поверженному в маске. Он будто едва дышит, грудь вздымает часто-часто под черной кофтой. Лежит навзничь, будто распятый.
— Не ори, дура, — тот самый смешок, тот самый томный голос, что мучил тебя несколько месяцев.
Маска лениво стягивается и лунный свет скользит по красивому лицу Рео Микаге. Избалованный эгоист, привыкший получать то, что хочет по щелчку пальцев. Капризный, в погоне за своим сокровищем, он забыл о собственном достоинстве.
Два сапога пара. Два моральных урода.
До тебя внезапно всё дошло. Ведь всё началось тогда, когда Сейширо проявил к тебе нелепый интерес. Тренировкам он предпочитал время с тобой, смахивал уведомления Рео с экрана, потому что ждал твои. Всё было так просто для него — выбрать что-то одно, забыв напрочь о старом.
Рео с этим мириться не мог. Кипел как Везувий, скрипел зубами, когда видел, как Наги провожает тебя взглядом, полным желания. Это была их дружба, их, тебе здесь не было места! Замкнутый круг. Нет, треугольник, но ты явно здесь лишняя.
— Рео… — иступленно шепчет Сейширо, занимая сидячее положение. Запускает пальцы в светлые волосы, оттягивает пряди, не смея поднять на тебя взгляд. — Оставь её в покое. Она же моя. Ты же обещал, что не тронешь её.
— Заткнись! — чуть не захлебнувшись в своей ядовитой ненависти, Микаге привстает на локтях. Красивое лицо изуродовано яростью. — Она лишняя! Она мешает нам! Нашим мечтам и достижениям! Я должен был стереть её из нашего будущего!
Ты чувствуешь себя так глупо, совсем как на разборках бывших. Ты им по факту — никто, но каким-то образом стала камнем преткновения идеологий. Истерический смех пробился тихой вибрацией, забил тело в конвульсиях. Смеешься мелодично в тишине ночи, сползая на стул. Глупо. Как же глупо.
Но так было страшно.
Их взгляды скользят по тебе. В глазах Наги вина и удивление, на дне зрачков Рео — черное презрение.
— Я вас обоих ненавижу, — выносишь вердикт уверенным голосом, превозмогая желание расплакаться от пережитого ужаса. Битым стеклом обида царапает горло. — Я вас всей душой ненавижу.
Сейширо понуро покусывает губу, уводит взгляд за окно, мнёт в ладонях пластик маски. Он не хочет отпускать тебя — ты теплым импульсом пробудила мотор его сонного сердца, выдернула из оцепенения и внесла краски в его серо-белый мир. Микаге же гневно дышит, на лице его мрачная решимость не отдавать тебе своё сокровище. Дракон, он оберегает своё золото, пламенем обжигает его взгляд.
Три — число сакральное. Число совершенства, гармонии, число, что имеет начало и конец, число с циклом рождения, жизни и смерти. Символ полноты и совершенства, вас троих повязал он роковой цепью. История не может закончиться так скоро, когда в ней замешаны трое.