-

И такая фрустрация, замыкаясь на самой себе, со временем рождает парадоксальное ощущение “упущенного, но не отпущенного”. Состояния, в котором человек из раза в раз принимается возвращаться в то время, где рубикон был еще не пройден и все можно было повернуть совсем иначе. Даже не для того, чтобы было лучше, а просто для того, чтобы было не так, как здесь.

Это состояние — принимая некоторые вольности в трактовке — можно назвать коллективной хонтологией, которая принимает образ не банального призрака ушедшего прошлого, шастающего по пятам, а призрака “так и не наступившего”, что, на самом деле, куда более страшнее.

перебирая историю 90-х годов авторы, сами того не сознавая, принимаются создавать мертворожденных детей несостоявшегося будущего, которому сбыться не суждено. И которое, однако, существовать от этого не перестает — оно просто принимается блуждать по миру призраком “неосуществимого”. Марк Фишер, один из самых опасных авторов для любого тонко чувствующего этот мир человека (в депрессию вгонит на раз), называл подобное состояние “ностальгией по настоящему” — состояние тоски по будущему, которого нас обманом лишили. Тоски по “модерну”, скажем так. Ибо, если модерн подразумевает под собой развитие, то постмодерн (настоящее) соткан из анахронических артефактов, которые тасуются из раза в раз, не давая современности чего-либо нового.

Дофаминовые петли, отработанные на тысячах a/b тестов, заставляют скроллить до галлюцинаций и свайпать до сдрачивания пальца в кровавое пюре. Мотивацией Хайдеггера или его научных интерпретаторов было создание знания. Мотивацией того, кто объясняет Хайдеггера в тик-токе, является популярность. Но самое главное, в чем заключается мотивация издателей тик-тока. И вы знаете в чем.

Жизнь — словно секс с немолодым, но молодящимся животастым певцом за пару сотен, пока за стенкой медленно-медленно умирает твоя мать: неприятно, но больше ничего не остается.

Раб (servus) - тот, кто не знает сегодня, что ему прикажут делать завтра

Что есть вера? Это обнаглевшая надежда. Прошение о ссуде, настолько уверенное в себе, что считает себя векселем

Был влюблен в Революцию, пока она была юной, свободной, огнеглазой любовницей, и разлюбил, когда она стала законной супругой, ревниво блюдущей свою монополию на любовь.

Вырваться из русской тоски, продолжая использовать русский язык, почти невозможно

Концепты «детства» и «взрослости», выдавая себя за «естественные», на самом деле являются продуктами идеологического конструирования. Концепт детства опирается на представления о Золотом Веке и Рае до грехопадения. Ребенок еще не знает, что жизнь – есть страдание. Именно в этом отличие взрослого, который уже это знает

Реальный действующий субъект истории — Дискурс, легализовавший девианта в качестве Другого. Гуманизм, именем которого производятся гуманитарные бомбардировки. Нетерпимость к диктаторам, проводимая в жизнь тоталитарными методами. Новый Холокост, творимый как бы от имени и по поручению жертв старого. Обожествление детства, жертвами которого становятся сироты из российских детдомов

Война древнее и «естественнее» любви: чтобы присвоить (т.е. «поиметь») самку, совершенно необязательно и даже вредно видеть в ней какую-либо «личность». Любовь, напротив, есть феномен предельно «искусственный», или, точнее говоря, «культурный» — связь, из которой полностью исключен элемент принуждения

Можно ли, как этого хотели хиппи, «make love not war», то есть полностью исключить элемент Войны из отношений с Другим? Языком Войны с нами говорит сама природа, и уйти от Войны — значит полностью уйти от природы, в мир чистого духа и чистых абстракций, трансцедентного. Это мир постжизни; до тех же пор, пока мы являемся одновременно и мыслящими, и биологическими существами, Война будет паролем любых отношений с Другим, включая и абсолютного Другого, т.е. Бога.

Насилие является единственным гарантированным средством коммуникации — если твоё послание не сопровождено насилием, нет гарантии, что оно вообще дойдет до адресата. Зря говорят о «смыслопроводящих товаропотоках» — важнее «смыслопроводящие пиздюлепотоки». Но где грань «насилие/ненасилие»? БДСМ нас учит: она определяется по согласию другого быть объектом воздействия. Однако в мире тотального детства, где больше нет полноценного «Я», имеющего волю выразить свое согласие/несогласие, насилием может быть объявлено вообще всё что угодно. И тогда наступает переворот: возникает мир, где твоим основным преимуществом является «слабость», от лица которой ты требуешь расправы над «сильными».

Явная цель нынешнего национализма — добиться признания того факта, что весь русский народ — это двенадцатилетняя девочка, в том именно смысле, что «нельзя ебать». А злой Другой смотрит, похохатывая, и говорит: «неет, можно». Но есть же и третий путь — стать, наконец, взрослым самому.

А если произошло что-то самое дикое и нелепое? Если родина отвергла нашу любовь? Унизила и замучила нас? Предала наши интересы?

Тогда благородный человек говорит: « Матерей не выбирают. Это моя единственная родина. Я люблю Америку, восхищаюсь Америкой, благодарен Америке, но родина моя далеко. Нищая, голодная, безумная и спившаяся! Потерявшая, загубившая и отвергнувшая лучших сыновей! Где уж ей быть доброй, веселой и ласковой?! …»

Березы, оказывается растут повсюду. Но разве от этого легче?

Родина - это мы сами. Наши первые игрушки. Перешитые курточки старших братьев. Бутерброды, завернутые в газету. Девочки в строгих коричневых юбках. Мелочь из отцовского кармана. Экзамены, шпаргалки … Нелепые, ужасающие стихи … Мысли о самоубийстве … Стакан «Агдама» в подворотне … Армейская махорка … Дочка, варежки, рейтузы, подвернувшийся задник крошечного ботинка … Косо перечеркнутые строки … Рукописи, милиция, ОВИР … Все, что с нами было, - родина. И все, что было,  - останется навсегда..

Мужчина улыбнулся ему лукавой улыбкой. Так, словно их двоих связывает какой-то общий секрет. Касающийся старости и юности, их взаимных претензий и справедливости этих претензий. И права на таковые претензии. Мира ушедшего и мира грядущего. Присущей им обоим мимолетности. А превыше всего — вошедшего в плоть и кровь понимания того, что красота и утрата едины.

Бесконечные разговоры о гуманизме по сути работают как способ легитимации неравенства. Один — старался, другой — нет. В одном талантов уйма, а другой болты молотком забивает. Один берет на себя бремя выбора себя и своей жизни, а другой — по накатанной колее, избегая экзистенциальной ответственности. И так далее. В этом королевстве кривых зеркал всё, что угодно изобразят в виде добродетели. Как отмечал Жижек, например, отсутствие долгосрочных рабочих контрактов и социальных гарантий подаются как большая свобода выбирать свой уникальный жизненный сценарий, как гибкость и кураж жизни. Если же вы против, то вас обвинят в инфантилизме или бегстве от выбора. А отсюда совсем небольшой шаг до признания, что решать подобные вопросы должны продвинутые экзистенциальные гиганты, а не серое и трусливое большинство.

Но если развести социальное и биологическое, то мы обнаружим, что элита — лишь небольшая девиация, легко сходящая на нет без социальной надстройки. Никакой особой витальности, «жизненной закваски» или пассионарности в элите нет. Без исправно функционирующей системы права и идеологии все эти покорители вершин саморазвития подобны карасям на песке. И это касается как бездарностей, провозгласивших себя айнрэндовскими титанами, так и необходимой обществу интеллектуальной или управленческой элиты.

В чисто практической плоскости некто, дующий легальную траву с нажористым дошиком в своей капсуле, работающий на энергосберегающей удалёнке, потребляющий серотонин через смартфон, и всё это под бесконечную бомбардировку высшим одобрением (сам ВЭФ хвалит) – так вот, этот некто безусловно получает больше доступных, дешёвых и сердитых счастий, чем некий высокосознательный охотник за "эволюционным одобрением" (укачивание младенцев, бессонные ночи, ужасное кормление грудью, расходы на всё-всё-всё, погоня за соседскими Джонсами и прочий брррр — и это мы выносим за скобки тот факт, что с работой не всегда всё отлично, а в семьях не бывает всё гладко и вообще половина их распадается).

Наше время уникально тем, что сегодня именно на поле «чисто природных инстинктов» смерть легко побеждает жизнь в девяноста случаях из ста. У смерти больше товаров народного потребления приемлемого качества и по смешным ценам. Жизнь, конечно, производит штучное авторское счастье ручной работы, но стоит оно (для большинства в т.н. благополучных странах) так дорого, что выглядит люксовым ателье через дорогу от волмарта, где две пары джинсов за 9.99.

Эволюция хакнута современностью, разумеется, не полностью, не во всех головах — но в достаточном их количестве, чтобы миллионы и миллионы людей не выходили ни за какие сторожевые ленточки и почитали это не только безопасным, но и нравственным.