October 13, 2022

-

Оптимист в 50 лет = идиот

Великая русская литература умерла, стала заповедником, музеем областного значения, но те, кто ее застал, уже не смогут стать частью индустрии развлечений... А то, что не может измениться, погибает.

После представления уже поздно, малодушно и бессмысленно рассуждать о незамеченных достоинствах и потаенных смыслах. Этим можно изнурять только членов семьи, если им на работу не к восьми. Как сказал один бывший конферансье: "Если публика не идет на представление, ее ничем не остановишь".

я: «Высокая?»,

Шах: «Нет».

– «Красивая?» – «Нет».

– «Кормит вас?» – «Да нет».

– «Любит сына? А он ее?»

– «Хватит. На все вопросы „нет“. Кроме одного».

– «Какого?»

– «Она беременна?»

Правду охраняют батальоны лжи

Сведи к необходимости всю жизнь и человек сравняется с животным

Чем чудовищнее жизнь тем абстрактнее искусство

Большая часть русского языка и абсолютно все объяснения вызывают у меня омерзение

Господь всю вечность сотворил, а мы ее на неделю поняли… да и то воскресенье выходной

Нельзя трусость некоторых сбежавших от войны называть осторожностью, чтобы не пришлось рабство наших детей называть разумностью.

Смерть поменяла затекшие руки, на мгновение оставив меня налегке

Хоть совесть и вся в заплатках, а держит еще божий ветер

Душевная цинга

Никого отдельно нет. Тебя нет. Нет твоего прошлого, ты понимаешь? Исчезло. Будущее отъехало еще раньше. Тогда и тебя нет. Чем спасешься? Как и все: купишь билеты в стадо. Только чеки сохраняй… Не можете смотреть чужую смерть, не хотите знать свою.

Ночь прошла, и остывшее солнце выкатывается так стремительно, что не успеваешь сбегать за фотоаппаратом, и смерть можно только приблизить, и ничего другого; в пустом, первом вагоне метро я спал; засыпал и представлял: когда-нибудь я буду сидеть поздним вечером на берегу моря. И смотреть во тьму воды, переходящей в тьму неба. Один. Меня некому будет окликнуть с берега. Все «мои» растворятся уже в этой общей тьме. Станет ли тьма хоть немного поближе от этого, привыкнут ли глаза, смогу ли я там хоть что-то увидеть – и не сам шагнуть, так хоть спокойно, не закрывая глаза, дождаться, пока она приблизится и – проглотит все.

Смерть – единственное слово, что не скучнеет со временем

Посмотрел в ту сторону – завораживающее зрелище тающей жизни – вот уже места не осталось, чтоб все начать заново, уже недостаточно места хоть что-то начать, нет места, чтобы хоть что-то сделать и стать другим, нет места, чтобы хоть кем-то стать, чтобы сделанное изменить. Поменять жену. Родить новых детей. Почти ничего не осталось и – обрадованно вырастут волосы на мертвых лицах

И без чувства, ради отчета, перечислил: – Мы воевали. С тьмой. Отступающие пока основные силы оставили нас прикрывать отход, оборонять данную высоту. И мы – цеплялись когтями, ходили в штыковые. Мы отбили несколько атак, и ребятам пришлось повозиться, прежде чем устроить здесь братскую могилу. Ну а наши – успеют взорвать мосты и получше закрепиться за рекой. Ну а нас уже нет. А как по-другому? Все ж пока помирают.

Идет ночь, кажется: смерть останавливается и перестает грызть, просто лежит рядом, сомкнув зубы на твоем горле, и не грызет до девяти утра, тебя оставляют одного в кровати; когда человек спит, его почему-то все оставляют, словно он уже умер, немного умер, можно передохнуть в темноте, чувствуя на глотке холод отдыхающих зубов.

Жизнь соберёт у всех домашку по теме «как я провёл 2022-й»

И я уже не молод. Я что-то уже прожил. Кажется: лучшее прожил. Больше не буду молодым. Беззаботным. Осталось много работать. Стареть и много работать. Стареть и растить дочку. Стареть и ездить на море. Стареть и любить жену. Ничего не осталось, чего бы я не знал в будущем. Кроме одного: чем заболею и когда. Буду стареть и болеть. Я начал думать: сколько еще осталось? Стареть и ждать. И вот, – он постоял на этой ступеньке, – я начал скучать. По себе. Я понимаю, что кое-что, даже многое, почти все – уже не получится. Я останусь таким. Меня не запомнят, и я просто умру. В будущее уже не тянет. Жалею, что прошла юность, и скучаю по себе, молодому.

Средний медперсонал разбежится по чаям и перекурам, да и сын окажется далеко – на заработках и в поисках удовольствий, растает, вырастет из моей жизни к тому времени; я бы тогда позвал перед отъездом его маленького, из прожитого, вот такого, непонимающего – моего мальчика, и он тут же примчится, стукнет дверь и приляжет на меня, на мое последнее дыхание своей легкой тяжестью, своими синяками и царапинами, боевыми болячками и замрет, отдавая все, что может отдать ребенок, – свое тепло, прикосновение чистоты, свой покой и то, что дается ему тяжелей всего, – свою живую неподвижность, и протянет, как всегда протягивал прежде, – разгрызть упрямую фисташку, я поймаю и утвержу на зубах серый, костистый орех, и скорлупа треснет – и сморщенное зернышко вложу пальцами прямо в его клюв, и умру…

Мы хотели бы уходить туда только затем, что, может быть, там смогут окликнуть… чтобы… материнские руки, и впереди расстилается лето, и никогда не кончается июнь.

Война - прорубь. Нельзя войти по щиколотку.

- Я устал от крови
- Так мы ж люди без неё ничего не умеем. Привыкай.