Дневник
В этот день у М почти нет сил говорить со мной. Комната в полумраке, пахнет кондиционером для стирки – остро и свежо. Она даже не смыла макияж прежде, чем лечь, и теперь выглядит утомлённой.
Я укладываю ее на подушки так, чтобы ее ноги и крохотные ступни оказались у меня на коленях. Я хочу иметь к ним доступ, потому что знаю – после любого рабочего дня они ужасно ноют, но М об этом никогда не скажет.
Я говорю с ней негромко, пока прохожусь пальцами по мышцам и особенно ноющим местам. Такие места очень легко определить, заглянув ей в лицо. Она совсем невидимо хмурится, но мне не составляет труда узнать, что это за эмоция — вечное сдерживание своего дискомфорта.
Я говорю ей о необходимом, об обязательном, разговариваю с ней мягко, но в то же время выстраивая дистанцию. Между нами должна быть дистанция, потому что сейчас ей очень нужна забота, но не моя забота.
Мои руки успокаивают ее, вводят в некоторый сонный транс, из которого не нужно выбираться.
Я говорю ей негромкое «надо принять душ» и акценты в нашей полутемной комнате для М должны быть расставлены правильно — сначала «надо», а уже потом все остальное. Она хмурится недовольно – девочке трудно выбраться из кровати и дойти до душа, в последнее время ее ноги отказываются выполнять свои функции все чаще и чаще.
Она выбирается из кровати, в которой пахнет свечами и свежим постельным, идет вместе со мной в душ, чтобы там как следует распарить тело. Она чуть задерживается там, но я ее не тороплю – иногда ей нужно больше времени на уход за собой, который она всегда выполняет истово, на грани ритуала, а иногда ей нужно чуть больше времени, чтобы принять реальность, где она ничего не решает.
Когда она возвращается, закутанная в полотенце, я уже успеваю привести комнату в приличный вид. На столике стоят ее баночки – уходовые средства, которые она всегда так тщательно отбирает. В такие дни я выбираю для нее даже уход, точно зная, что именно ей нужно. Я подаю ей сыворотки и кремы, пока она молча наносит все это на кожу – ее щеки чуть розовые, но они будут еще горячее немного позже, когда я ей займусь.
От ее кожи пахнет чистотой и каким-то травяным гелем для душа. Я довольна – ничего лишнего, никакого парфюма и химозы.
Я говорю, что ей нужно раскрыться – она держится за полотенце и, кажется, смущена. Мне приходится настаивать, и когда я разворачиваю ее, как упаковку, она со стеснением прижимает руки к лицу.
Совсем гладкая, выбритая везде, и я понимаю, почему она задержалась в душе. Мне приятна ее тщательность, приятно, что она хотела быть готовой для меня, но пока я ее не трогаю там – только мимолетно оставляю рассеянный поцелуй на плече, глажу по голове: умница.
Чуть позже я сажаю ее в более удобное положение и наливаю небольшую кружку бананового молока: она пьет его вприкуску с детским печеньем, которое я скармливаю ей с рук. Она ест его подряд, потому что аппетита из-за стресса давно нет, но печенье легкое и сладкое, а с молоком уж тем более — это то, что сейчас она может принять без проблем. Нужно заняться ее питанием.
В кровать я укладываю ее бережно и аккуратно, но без лишних прикосновений. Трогаю — медленно, будто изучая, иногда посматривая на ее лицо, чтобы
Это называется первичным осмотром перед сессией.
Приказать озвучить правила – два.
Ладонью по ягодице, громко и хлестко – три.
Она повторяет эти правила негромко, путаясь и сбиваясь, хотя мои шлепки больше напоминают легкую игру, чем действительно серьезную порку. Я обозначаю вслух те вещи, о которых она забывает — она получает по одному хлесткому удару за каждое «правило».
Она чувствует безопасность. Принятие. Заботу. Ничего лишнего, только то, что ей нужно – ее накормили перед сном, осмотрели, уложили в постель и теперь занимаются ее телом независимо от того, насколько ей это нравится.
Когда она нетерпеливо ерзает, я лишь повторяю свое «это необходимо» и трогаю ее только там, где считаю нужным.
Это не секс даже, нет. В сексе неизменно присутствует эмоциональная составляющая, здесь же я спокойна, аккуратна и нейтральна: придерживая за живот рукой, раскрываю ее и медленно, очень плавно, ввожу пробку. М совсем мягкая под руками, и это не составляет особого труда. Она смущается, прячет лицо в подушку, говорит что-то невнятное. Ей стыдно, но это мне не мешает.
Она полная противоположность окружающей нас обстановки – в спальне сухо, тепло, негромко. Она ощущается почти температурно-лихорадочной со своими горячими щеками, мокрыми от смазки бедрами и слишком измученными стонами. Мне приходится гладить ее по голове, чтобы успокоить.
Следом я занимаюсь ее клитором. Я переворачиваю ее на спину, пока она закрывает лицо руками и устраиваю ее бедра пошире, чтобы потом аккуратно втянуть клитор в ваккуумник и мягко приказать подождать, заботливо поглаживая ее по животу. Ей всегда особенно трудно в этот момент – и от того, что она лежит на спине, открытая, уязвимая, и от того, что мои пальцы спокойно ощупывают ее там, где стыдно и уже мокро.
Она спрашивает негромкое «зачем», но я не отвечаю и лишь выжидаю время, прежде чем отпустить вакуумник.
Она совсем узкая сегодня, я едва ли рискую трогать ее пальцами без подготовки, хотя смазки много. Сжалась от нервов, бедная.
Я беру в руки маленький намеренно подготовленный электронный градусник и аккуратно толкаюсь им внутрь, придерживая ее за бедра. Знаю, что она испугается и не сразу поймет, в чем дело. Знаю, что для нее это смущающее, стыдное, тяжелое. Меня это мало волнует – ее нужно растянуть, иначе в нее не войдет даже палец. Я глажу ее по голове, успокаивая, пока ее щеки полыхают от стыда.
Я двигаю им внутри осторожно, медленно, не давая ей возможности дернуться и навредить себе. Она лишь дышит глубоко и громко, пытаясь привыкнуть к ощущению и успокоиться. Это трудно – я комментирую происходящее негромко и ровно, и она не может отстраниться.
Это тоже необходимый контекст. Что-то детское, но достаточно универсальное, чтобы она дрейфовала в этом мире, где о ней заботятся вот так.
Через некоторое время я все же меняю градусник на пальцы. Она обхватывает их плотно, сильно, но стоит мне двинуть ими один раз, надавить на нужное внутри, как она тут же падает на простыни и глушит собственные звуки об подушку. Ей нужно ещё и еще, она просит, но я легонько ее сдерживаю, потому что такой мягкости легко навредить.
Ей хватает всего двадцати минут на пальцах, пока я параллельно двигаю пробкой у нее внутри, чтобы схватиться за игрушку и попросить, потому что больше терпеть она не сможет.
«Ты не можешь отрывать или двигать игрушкой. Только так, как я скажу»
Это тяжелое, вязкое, приглушенное в подушку, особенно когда я чуть поднимаю ее над кроватью и трогаю ладонью низ живота — я могу прощупать свои пальцы и мне доставляет особое удовольствие видеть, как ее смущает этот факт.
Она держится недолго. Ей хватает пары приказов, мягких похлопываний по макушке, моей руки в ее волосах и самого ощущения безвыходности ситуации, чтобы сорваться на один оргазм, а следом и на второй. Я держу ее в руках крепко, не отпускаю и даже после помогаю ей свернуться калачиком возле меня.
Поглаживаю по голове — ей это сегодня нравится, она все время тянется к ласкающей ладони. Мой негромкий голос помогает ей успокоиться.
Через некоторое время у нее произойдет подобие дропа — эмоциональный выплеск, который переходит и в физическое ощущение. Я буду рядом, чтобы напоить ее водой, выслушать и плавно, аккуратно развеять все ее деструктивные мысли и идеи. Конечно, эта помощь не выведет ее из состояния полностью, но она даст ей то ощущение безопасности, заботы и принятия, которое так важно в этот момент.
Я укладываю ее сама на свою грудь, глажу по голове, говорю с ней негромко, пока она прижимается ближе и что-то отвечает. Она засыпает чуть позже, снова повернувшись ко мне спиной и став маленькой ложечкой в моих руках. Я обнимаю крепко, убаюкиваю почти, чтобы глаза точно закрывались, а дыхание медленно выравнивалось.
Она засыпает, поджимая к животу острые коленки. Я же остаюсь на некоторое время бодрствовать и охранять, чтобы проследить за ее сном. Моя рука все еще остается у нее в волосах, поглаживает плавно и дарит ощущение безопасности.