Архивы оккультиста. Проклятье Уэйвенхольма.
Город, утонувший в тумане.
Дети, пропадающие накануне Самайна.
Следователь, бегущий от собственного прошлого.
Для оккультного детектива Рауля Мортиса поездка в Уэйвенхольм должна была стать обычным делом. Но он быстро понимает, что все здесь против него — горожане, молчание которых красноречивее лжи, таинственный культ чародеев и древнее зло, которое тянет щупальца к его разуму.
Единственные ключи к разгадке — черная кошка, загадочные шкатулки и записи предшественника, исчезнувшего здесь двадцать лет назад. С каждым шагом Рауль приближается не только к ответам, но и к пропасти внутри себя.
Но даже сквозь туман, ложь и смерть можно снова увидеть свет — если не бояться шагнуть навстречу правде.
Сможет ли Рауль Мортис вырвать у тьмы ее тайну, не дав себя поглотить?
готическое темное фэнтези ретро-городское фэнтези мистический детектив психологическая драма
Туман между деревьями был не просто густым — он казался живым. Влажный и тягучий, он стелился по земле, оплетал старые вязы и глушил звуки, рождая гнетущую тишину. Мир сжался до мутного облака, где не существовало ни прошлого, ни будущего — лишь сырое, дышащее холодом настоящее.
И из этой белой пелены она начала проступать.
Сначала — смутные очертания, будто мираж. Затем — алые огоньки, мерцающие сквозь молочно-белую завесу. Они не разгоняли туман, а лишь окрашивали его в багровые тона, словно капли крови, расплывшиеся в воде.
Это была карусель — старая, забытая, прогнившая. Ее не должно было быть здесь. Она не могла работать.
Но карусель закружилась.
Ее вращение было пугающе плавным, а ржавые механизмы издавали глухой скрежет. Из глубины тумана поплыла музыка — искаженная, замедленная, будто доносящаяся из старого патефона, утопленного на дне реки. Это была детская песенка, наполненная неуместной тоской.
На облезлых лошадках, вздыбленных в вечной скачке, замелькали тени — неясные, лишенные очертаний детские силуэты. Они вспыхивали на миг: вот крошечная ладонь, вцепившаяся в гриву; вот промелькнувший затылок; вот проблеск веселой улыбки. Призрачные и в то же время пугающе осязаемые, дети несли в себе обманчивое обещание жизни в царстве мертвых.
Вдруг раздался смех — звонкий, чистый, полный беззаботной радости, какой бывает лишь у детей. Он прорезал вой мелодии и скрип металла, на мгновение заполнив все пространство, и...
Оборвался.
Резко, на самой высокой ноте, он превратился в пронзительный, леденящий душу визг ужаса.
Туман, словно насытившись, сомкнулся. Алые огни погасли один за другим. Музыка захлебнулась и умолкла, увязнув в плотной белой пелене. Скрип затих.
Когда туман поредел, между вязами не осталось ничего, кроме тяжелой, вязкой тишины. Словно ничего и не было.
Словно все это — лишь видение.
Поезд шел, выстукивая однообразный ритм. За окном в сумерках угасающего дня проплывал унылый пейзаж, написанный охрой и серой акварелью.
Рауль Мортис ненавидел осень.
Для него это было не временем уюта, а медленным, всеобщим увяданием. Природа не засыпала — она умирала. Листья не золотились, а гнили, превращаясь под сапогами в бурую кашу. Воздух не бодрил, а впивался в лицо холодной хваткой. Осень была растянутыми во времени похоронами живого мира, и Рауль ежегодно становился их невольным свидетелем.
Агнесса… Она обожала осень. Считала ее временем волшебства. С нетерпением ждала Самайн: тыквы-фонарики, карамельные яблоки, дурацкие маски… «Пап, смотри, фея!» — ее восторженный крик будто еще висел в стылом воздухе купе. Рауль почти ощущал маленькую ладошку, сжимающую его пальцы, пока они выбирали самую большую тыкву на рынке.
Теперь ее дом — холодная земля под мраморным памятником с плачущей феей, удивительно похожей на Агни вздернутым носиком и ясными глазами. Каменная фея будет скорбеть вечно. Рауль — лишь до конца своих дней.
Поезд с резким скрежетом начал замедляться. Мортис вздрогнул, вынырнув из тягостных мыслей, и выглянул в окно.
Платформу заливал молочный, неподвижный туман, пожирающий свет фонарей. Ни встречающих, ни провожающих — только табличка с облупленной надписью «Уэйвенхольм» на стене.
Со стоном тормозов состав остановился. Рауль снял с багажной полки кожаный саквояж и поплотнее запахнул темное пальто, под тяжелой тканью которого угадывался изгиб кобуры.
Двери вагона с тихим шипением разъехались, и он вышел на перрон. Холодный ветер сразу обжег легкие и едва не сорвал с головы шляпу. Двери закрылись, поезд торопливо тронулся, и его огни вскоре растворились в непроглядной стене тумана.
Рауль Мортис остался один.
Он достал из внутреннего кармана пальто сложенный лист бумаги и пробежал глазами по знакомым строкам:
«…установить причину циклических исчезновений несовершеннолетних в окрестностях Уэйвенхольма. Предполагается аномальная (возможно, оккультная) природа происшествия. Все предыдущие попытки расследования провалились. Осторожность превыше всего».
Внизу был выведен девиз Ордена Серебряного Когтя — его работодателей и семьи. Слова его клятвы.
«Igne et Argento».
Огнем и серебром.
В душе Рауля была лишь холодная сосредоточенность, подобная спрятанному в ножны клинку. Его ждала работа, привычная, как дыхание, но давно утратившая вкус и смысл.
Его неотвратимый долг.
Дверь гостиницы «У пристани» отворилась с неохотным скрипом, будто дерево протестовало против вторжения чужака.
Рауль шагнул внутрь, и мгновенно ощутил спертый воздух, насыщенный запахами старой мебели, тушеной капусты и дешевого табака. Справа, в распахнутых дверях, темнел обеденный зал; у тлеющего камина сидели двое мужчин, негромко переговаривающихся над кружками.
За стойкой вестибюля копошился хозяин. Его лицо, прорезанное сетью морщин, напоминало растрескавшуюся древесную кору. Мутные глаза медленно поднялись на гостя — оценивающе, без намека на дружелюбие.
— Добрый вечер. Я Барроу. Комната нужна? — просипел он.
— Добрый вечер, мистер Барроу. Да, — вежливо кивнул Рауль и приблизился к стойке.
Хозяин раскрыл толстую, заляпанную свечным воском книгу. Палец с пожелтевшим ногтем ткнул в чистую строку.
— Имя. И цель визита, мистер?
Рауль взял липкое перо.
— По делу.
Когда он расписывался, полы пальто распахнулись. Барроу заметил серебряную рукоять револьвера и нахмурился.
— Ведьмак?
— Следователь-оккультист из Ордена Серебряного Когтя, — холодно поправил Рауль.
Из обеденного зала донесся приглушенный хрип — не то кашель, не то усмешка. Мортис уловил обрывок фразы:
— …опять прислали, как тогда. Не понимают, что кое-куда лучше нос не совать…
Оккультист не подал вида, что расслышал сказанное и отложил перо.
— Четвертая комната, дверь в конце коридора, — буркнул хозяин, бросив на стойку ключ с ржавой биркой. — Ужин до восьми, потом кухня закрыта. Одежду чистим за дополнительную плату. И после сумерек не шляйтесь, мистер Мортис. Туман не любит чужаков.
Сказано это было буднично, почти равнодушно — будто речь шла о надвигающемся дожде.
— Я учту, — кивнул Рауль, забирая ключ. Холодный, шершавый металл неприятно скользнул в ладони.
Барроу уже отворачивался, когда негромко добавил:
— И карусель… забудьте о ней. Она сама решит, кому кататься в канун Самайна.
Рауль поднялся по скрипучей лестнице, чувствуя колючую неприязнь, оставшуюся за спиной. Он был здесь чужим — нежеланным гостем, сующим нос в дела, которые его не касались.
И жители Уэйвенхольма любезно дали понять это с первой же минуты.
После ночи в пропахшей сыростью комнате и безвкусного завтрака Рауль отправился за информацией. По его опыту, архив — первое место, где можно найти достоверные сведения.
Уэйвенхольм вновь встретил его густым влажным туманом и мелкой моросью, висевшей в воздухе холодной пылью. Рауль приподнял воротник, но сырость все равно пробиралась под ткань.
«Какое безрадостное место».
Редкие прохожие будто растворялись в этом сером пейзаже. Они не укрывались от дождя, не спешили — лишь двигались вяло, словно подчиняясь скрытому течению. При его приближении каждый еще больше замедлял шаг. Глаза людей скользили по слишком новому пальто, по уверенной осанке оккультиста, и в этих взглядах не было ни капли любопытства — только неприязнь, как к чужеродному пятну на их тусклой, выцветшей жизни.
Под фонарем на углу сидела старуха — сгусток времени и немощи, укутанный в промокшие шали. На ее голове была повязана выцветшая, грязно-желтая лента, а на коленях стояла плетеная корзинка с увядшими травами.
Рауль собирался пройти мимо, но она проворно ухватила его за пальто. Ее пальцы оказались удивительно цепкими.
— Чужа-а-ак, — протянула она голосом, скрипевшим как мертвое дерево. — Не ходи туда. Их бумаги принесут лишь смерть.
Рауль остановился, сурово глядя на нее: из-под спутанных прядей старухи блеснули безумные, водянисто-голубые глаза.
— Моя работа — не твое дело, — холодно сказал он, пытаясь высвободиться.
Пророчица захихикала, затряслась всем телом.
— Работа? Они сами справятся. Вас, любопытных, всех в яму отправляют. Одна глубже другой.
Она отпустила пальто и ткнула грязным ногтем ему в грудь:
— Вижу тебя насквозь, мальчик. Дыра в тебе. Пустота. Такие им по вкусу — есть куда новое горе положить. Не стань призраком этого места.
Откинувшись назад, старуха погрузила руку в корзину.
— На, возьми.
Она протянула пучок вереска.
— Защита. Память. Бери, чужак.
— Спасибо, не нужно.
Рауль стиснул зубы и упрямо зашагал дальше. Высокая ратуша впереди казалась каменной ловушкой, готовой захлопнуться за ним.
Внутри пахло бумажным тлением — многолетней пылью и сыростью, разъедающей пергамент. Клерк, тощий человек с рыбьими глазами, неохотно провел Рауля к лестнице в подвал и указал длинным пальцем в темноту.
— Там все. И смотрите под ноги, мистер… крысы, — буркнул он и исчез, унося последнюю каплю живого звука.
Мортис остался один в царстве забытых бумаг.
Подвал напоминал склеп: стеллажи — грузные, словно гробы, — тянулись вглубь и растворялись во мраке. Единственная лампа отбрасывала дрожащий ореол света, едва удерживающий тьму на расстоянии пары шагов.
Оккультист провел рукой по корешку ближайшего фолианта: по бархатному слою пыли стало ясно — он первый, кто тронул книгу за долгие годы.
Никто не искал этих детей.
Рауль снял пальто, надел тонкие перчатки, достал увеличительное стекло в бронзовой оправе и принялся за работу. Его движения были точны и лишены суеты: он был хирургом, готовым вскрыть труп города. Ему нужны были не просто даты и имена, а узор. Ритм.
Симптомы болезни.
Время растворялось в тиканье карманных часов. Пылинки в свете лампы кружились, словно миниатюрные призраки, пока Мортис выуживал из отчетов, протоколов и пожелтевших газет обрывки правды. И город начал открываться — сперва нехотя, потом с леденящей откровенностью.
Цикличность.
Даты выстраивались в четкую последовательность: конец октября, канун Самайна. Каждый год — исчезновение. Десятки имен, десятки маленьких судеб, растворившихся в тумане.
Проклятие было сезонным, как сбор урожая.
67-й год — Изольда, восемь лет. Исчезла по дороге из школы.
69-й — Эрик, десять лет. Не вернулся со сбора каштанов.
72-й — сестры Аделина и Кларисса, обеим по девять лет. Последний раз их видели у старой карусели.
Карусель.
Слово-крючок. В отчете двадцатилетней давности она мелькала — и исчезала. В более поздних документах ее вымарали, закрасив чернилами. Кто-то методично уничтожал память об этом месте.
— Где документы Амвеля?
Рауль рылся в стеллажах. Через час он нашел папку, спрятанную за другими. Выцветшая надпись на обложке гласила: «Закрыто по решению Совета».
Внутри лежали всего несколько листов — отчет следователя Ордена, Курта Амвеля. На первых страницах почерк уверенный, а записи логичны: факты, гипотезы. Затем единственная незаконченная фраза:
«Источник аномалии — карусель. Механизм привя…»
Дальше — сплошное безумие: судорожные росчерки, паутина линий и клякс. Последние страницы испещрены каракулями. Снова и снова всплывало одна фраза: не верить.
На обороте последнего листа булавкой была прикреплена старая фотография.
Карусель казалась заброшенной, но глаза деревянных зверей блестели, как живые, глядя прямо в объектив. Прямо на Рауля.
Оккультист откинулся на спинку стула. Подвальная тишина перестала быть пустой — в ней чувствовался чужой, давний страх, просочившийся сквозь бумагу.
Он пришел искать улики, а нашел предупреждение.
— Что ж… посмотрим, что ты за тварь, — пробормотал Мортис, убирая фотографию в карман.
Туман на северной окраине был иным. Он не висел в воздухе — он стелился по земле тяжелыми, бархатистыми волнами, цепляясь за пальто и скрывая ноги по щиколотку. Каждый шаг Рауля был шагом в никуда, в молочную беззвучную пустоту. Он шел на зов, что витал в воздухе — не звук, а обещание.
Первым пришел запах.
Приторный аромат карамельных яблок и сахарной ваты — тот самый, что сводил с ума Агнессу на осенних ярмарках. Он дразнил Рауля, и в его памяти вспыхнул липкий от сладостей поцелуй дочери в щеку. Сердце болезненно сжалось. Запах был таким реальным, что Мортис невольно задержал дыхание, будто ожидая услышать смех Агни.
Но смех не раздался, и сладость начала меняться. Теперь это был запах увядающих цветов — похоронного венка у мраморного надгробия с плачущей феей: пряная землистость хризантем и тяжесть лилий.
Запах поминок. Запах прощания.
Рауль замер, и уловил третий аккорд.
Тонкий, едва ощутимый запах тлена. Приторно-гнилостный, как мертвая плоть, присыпанная сырой землей. Он ударил в сознание, заставив желудок болезненно сжаться.
Это был дух самой смерти.
Эти запахи не могли быть естественными, но прежде чем Рауль успел что-то осмыслить, все исчезло — растворилось, словно мираж. Воздух стал прежним: холодным, влажным, пахнущим ржавчиной и дождевой свежестью.
И тогда из тумана начали проступать очертания.
Сначала — изломанные тени. Затем они обрели форму: ржавые шесты, облупившаяся краска, обнажающая потемневшее, потрескавшееся дерево; жуткие фигуры — кони в вечном беге, облезлые грифоны с раскинутыми крыльями, дельфины в неестественном прыжке…
Карусель.
Она возвышалась, словно огромный зверь, застывший в агонии.
Рауль медленно приблизился, и его рука сама потянулась к одному из коней. Дерево под пальцами было холодным и шершавым, и Мортису почудилось едва уловимое дрожание — будто в глубине этого чудовища еще жил проржавевший механизм, готовый вот-вот запуститься.
Оккультист застыл перед каруселью, завороженный ее зловещим величием.
Повисла тишина. Даже туман замер, образуя вокруг оккультиста и карусели купол из молочной, беззвучной ваты. Рауль провел пальцами по облупившейся гриве коня, ища… что? Подсказку? Улику? Или просто подтверждение, что все происходящее — реальность.
И тогда он услышал.
Сначала — шепот. Он набирал силу и вскоре обернулся чистым, беззаботным детским смехом, который звенел совсем рядом и бежал вокруг карусели. Рауль давно не слышал ничего столь искреннего.
Он резко обернулся.
— Кто здесь? Покажись.
Смех в ответ лишь зазвенел громче, будто приглашая поиграть с ним в догонялки. Он манил, звал, обещал игру. Мортис протянул руку, стремясь поймать невидимую детскую ладонь, сделал шаг… И смех оборвался.
В глубине карусели поднялся низкий гул. Его почти невозможно было услышать, но тело отзывалось на него — как на вибрацию стали после удара в гонг.
— Что за… — Рауль выхватил револьвер и взвел курок.
И тогда раздался Голос.
Он возник прямо в голове оккультиста — тихий, мелодичный, непреодолимый. В нем не было слов, только… ощущения и картины обещаний.
Обещание ответов на все вопросы.
Обещание конца тоски.
Обещание возможности вновь услышать тот самый смех.
Голос звал подойти, коснуться холодных фигур, сесть на новую, сияющую карусель, прокатиться и отпустить все.
Забыться.
В ночь Самайна невозможное станет доступным.
Рука Рауля сама потянулась к деревянной лошади. Пальцы уже почти сомкнулись на облупившейся гриве…
И вдруг тишину прорезал колокольный звон. Медный, торжественный удар хлестнул по сознанию, как выплеснутое в лицо ведро ледяной воды. Карманные часы обожгли грудь холодом.
Чары рухнули.
Рауль вздрогнул и резко отпрянул от карусели. Он так близко был к тому, чтобы переступить черту…
Мортис смотрел на карусель, снова ставшую просто грудой гнилого дерева и ржавого металла. Но теперь он знал, понимал ее силу и чувствовал ее голод. Туман — ледяной, липкий — вился вокруг лодыжек Рауля, будто сама земля Уэйвенхольма пыталась взять его в плен.
До Самайна оставалось меньше недели.
«Карусель будет ждать», — подумал Мортис, отступая прочь от жуткого места. «И в ночь Самайна она намерена устроить пир».