Отрывок из "Бесов" Достоевского

Но вот господин Кармазинов, жеманясь
и тонируя, объявляет, что он "сначала ни за что не соглашался читать" (очень
надо было объявлять!). "Есть, дескать, такие строки, которые до того
выпеваются из сердца, что и сказать нельзя, так что этакую святыню никак
нельзя нести в публику" (ну так зачем же понес?); "но так как его упросили,
то он и понес, и так как сверх того он кладет перо навеки и поклялся более
ни за что не писать, то уж так и быть написал эту последнюю вещь; и так как
он поклялся ни за что и ничего никогда не читать в публике, то уж так и быть
прочтет эту последнюю статью публике" и т. д. и т. д. все в этом роде.
Но все бы это ничего, и кто не знает авторских предисловий? Хотя
замечу, при малой образованности нашей публики и при раздражительности
задних рядов, это все могло повлиять. Ну не лучше ли было бы прочитать
маленькую повесть, крошечный рассказик в том роде, как он прежде писывал, -
то-есть хоть обточенно и жеманно, но иногда с остроумием? Этим было бы все
спасено. Нет-с, не тут-то было! Началась рацея! Боже, чего тут не было!
Положительно скажу, что даже столичная публика доведена была бы до
столбняка, не только наша. Представьте себе почти два печатных листа самой
жеманной и бесполезной болтовни; этот господин вдобавок читал еще как-то
свысока, пригорюнясь, точно из милости, так что выходило даже с обидой для
нашей публики. Тема... Но кто ее мог разобрать, эту тему? Это был какой-то
отчет о каких-то впечатлениях, о каких-то воспоминаниях. Но чего? Но об чем?
- Как ни хмурились наши губернские лбы целую половину чтения, ничего не
могли одолеть, так что вторую половину прослушали лишь из учтивости. Правда,
много говорилось о любви, о любви гения к какой-то особе, но признаюсь, это
вышло несколько неловко. К небольшой толстенькой фигурке гениального
писателя как-то не шло бы рассказывать, на мой взгляд, о своем первом
поцелуе... И, что опять-таки обидно, эти поцелуи происходили как-то не так
как у всего человечества. Тут непременно кругом растет дрок (непременно дрок
или какая-нибудь такая трава, о которой надобно справляться в ботанике). При
этом на небе непременно какой-то фиолетовый оттенок, которого конечно никто
никогда не примечал из смертных, т.-е. и все видели, но не умели приметить,
а "вот, дескать, я поглядел и описываю вам, дуракам, как самую обыкновенную
вещь". Дерево, под которым уселась интересная пара, непременно какого-нибудь
оранжевого цвета. Сидят они где-то в Германии. Вдруг они видят Помпея или
Кассия накануне сражения, и обоих пронизывает холод восторга. Какая-то
русалка запищала в кустах. Глюк заиграл в тростнике на скрипке. Пиеса,
которую он играл, названа en toutes lettres, но никому неизвестна, так что
об ней надо справляться в музыкальном словаре. Меж тем заклубился туман, так
заклубился, так заклубился, что более похож был на миллион подушек, чем на
туман. И вдруг все исчезает, и великий гений переправляется зимой в оттепель
через Волгу. Две с половиною страницы переправы, но все-таки попадает в
прорубь. Гений тонет, - вы думаете, утонул? И не думал; это все для того,
что когда он уже совсем утопал и захлебывался, то пред ним мелькнула
льдинка, крошечная льдинка с горошинку, но чистая и прозрачная "как
замороженная слеза", и в этой льдинке отразилась Германия или лучше сказать,
небо Германии, и радужною игрой своею отражение напомнило ему ту самую
слезу, которая, "помнишь, скатилась из глаз твоих, когда мы сидели под
изумрудным деревом, и ты воскликнула радостно: "Нет преступления!" "Да,
сказал я сквозь слезы, но коли так, то ведь нет и праведников". Мы зарыдали
и расстались навеки". - Она куда-то на берег моря, он в какие-то пещеры; и
вот он спускается, спускается, три года спускается в Москве под Сухаревою
башней, и вдруг в самых недрах земли в пещере находит лампадку, а пред
лампадкой схимника. Схимник молится. Гений приникает к крошечному
решетчатому оконцу, и вдруг слышит вздох. Вы думаете, это схимник вздохнул?
Очень ему надо вашего схимника! Нет-с, просто-за-просто этот вздох напомнил
ему ее первый вздох, тридцать семь лет назад, когда, "помнишь, в Германии,
мы сидели под агатовым деревом, и ты сказала мне: "К чему любить? Смотри,
кругом растет вохра, и я люблю, но перестанет расти вохра, и я разлюблю".
Тут опять заклубился туман, явился Гофман, просвистала из Шопена русалка, и
вдруг из тумана, в лавровом венке, над кровлями Рима появился Анк-Марций.
Озноб восторга охватил наши спины, и мы расстались навеки" и т. д. и т. д.
Одним словом, я, может, и не так передаю и передать не умею, но смысл
болтовни был именно в этом роде. И наконец что за позорная страсть у наших
великих умов к каламбурам в высшем смысле! Великий европейский философ,
великий ученый, изобретатель, труженик, мученик, - все эти труждающиеся и
обремененные, для нашего русского великого гения решительно в роде поваров у
него на кухне. Он барин, а они являются к нему с колпаками в руках и ждут
приказаний. Правда, он надменно усмехается и над Россией, и ничего нет
приятнее ему, как объявить банкротство России во всех отношениях пред
великими умами Европы, но что касается его самого, - нет-с, он уже над этими
великими умами Европы возвысился; все они лишь материал для его каламбуров.
Он берет чужую идею, приплетает к ней ее антитез, и каламбур готов. Есть
преступление, нет преступления; правды нет, праведников нет; атеизм,
дарвинизм, московские колокола... Но увы, он уже не верит в московские
колокола; Рим, лавры... но он даже не верит в лавры... Тут казенный припадок
Байроновской тоски, гримаса из Гейне, что-нибудь из Печорина, - и пошла и
пошла, засвистала машина... "А впрочем похвалите, похвалите, я ведь это
ужасно люблю, я ведь это только так говорю, что кладу перо; подождите, я еще
вам триста раз надоем, читать устанете..."
Разумеется, кончилось не так ладно; но то худо, что с него-то и
началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и все то, что
бывает, когда на литературном чтении литератор, кто бы он ни был, держит
публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого не
замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать не зная публики, так что все
стали приходить в недоумение...