[ I’ll keep drawing you until you believe it. ]
Он знает, что Тилл — искренний человек: добрый, эмоциональный и открытый. Он не скрывает своих чувств.
Хотя порой он мог казаться громким и грубоватым, на самом деле, в глубине души, он добрый и нежный парень, который боится быть раненым.
Иван знает Тилла именно таким. Даже когда однажды он просыпается с новостью о том, что Тилл, Мизи и Суа сбежали из Сада Анакт, Иван верит, что Тилл останется тем самым добрым и искренним человеком.
Удивительно, но он не почувствовал ни капли ненависти при этой новости. Скорее, облегчение — в конце концов, такой человек, как Тилл, не должен быть заперт в клетке и спрятан от мира.
Он отважный. Он громкий. Он — воплощение «свободы». Ведь быть громким — значит быть услышанным.
Такой человек, как Тилл, должен быть в мире, свободном от оков сегейнов, обрывающих крылья человеческим питомцам ради развлечения.
Да, Тилл заслуживает того, чтобы сбежать из этой дыры. Иван искренне в это верит.
Что ж, по всей видимости, Тилл считает, что Иван тоже должен быть свободен.
Как только был объявлен результат его раунда и прицелы направились в сторону его противника, вокруг начало сгущаться облако дыма.
И в тумане этой неразберихи где-то сбоку мелькнула серебристая вспышка, и он оказался лицом к лицу с тем парнем — нет, мужчиной, — кого он так долго пытался вытеснить из своих мыслей.
Тилл пришёл, чтобы вырвать его из этого ада под названием Alien Stage.
Его затуманенный взгляд задерживается на незнакомом предмете, аккуратно лежащем рядом с его подушкой.
Коробка, обёрнутая в зелёную бумагу с серебристой лентой. Он трёт глаза, пытаясь прогнать остатки сна. Кто знает, может, это всего лишь галлюцинация? Или чья-то ошибка?
Но кто станет заходить не в ту комнату, чтобы положить подарок рядом со спящим Иваном? Не осознав, что это вообще комната Ивана?
Так или иначе, Иван тянется, чтобы взять подарок, и тут же кладёт его на стол рядом с кроватью.
Он разберётся с этой штукой после того, как примет душ.
Прогуливаться с подарком в руках — верный способ привлечь внимание каждого повстанца, которого встречаешь в коридоре.
Внимание — это не то, чего Иван обычно стеснялся. Чёрт, да его так долго выставляли напоказ, он был лицом собственного бренда, его выбрали вторым лучшим человеческим питомцем во всей галактике, так что Иван вполне привык к устремлённым на него взглядам.
Но оттого, что каждый, кто проходит мимо, хихикает, увидев подарок в его руках, Ивану стало подозрительно. Он ещё больше утвердился в желании докопаться до сути этой всей ерунды.
Иван направился прямиком в главный зал убежища повстанцев.
Там он заметил Хёну, которая бездельничала, уставившись на отчёт в своей руке.
— Мне кажется, это положили не туда, — Иван сел напротив Хёны, по другую сторону стола.
Она едва взглянула на него поверх отчёта, лениво перелистывая страницу.
— О? И что именно положили не туда? — спросила она непринуждённым тоном, но лёгкая усмешка выдавала её.
Иван резко выдохнул, ставя на стол между ними коробку в зелёной обёртке.
Тут Хёна наконец отложила отчёт, подперев подбородок рукой, и осмотрела подарок.
— Хм, — промычала она, делая вид, что изучает его. — А по-моему, туда.
— Не думаю, что это предназначалось мне. Полагаю, кто-то по ошибке зашёл в мою комнату.
Хёна фыркнула, явно позабавленная.
— Ты правда думаешь, что кто-то случайно вломился в твою комнату, чтобы оставить рядом с тобой аккуратно завёрнутый подарок? — она бросила на него многозначительный взгляд. — Да брось, Иван. Используй свою хорошенькую голову.
Иван скрестил руки на груди, откинувшись на спинку стула.
Между ними висело тяжёлое молчание, пока Иван вновь пялился на коробку в зелёной обёртке, которая словно насмехалась над ним. Он не дурак — у него были подозрения.
И тут, словно сама судьба решила над ним поиздеваться, заходит Тилл.
Голос Тилла точно такой, каким он его помнит — громкий, звонкий, полный чего-то похожего на раздражение, но с несомненной теплотой.
Он поднимает взгляд как раз в тот момент, когда Тилл подходит к их столу, и серебристые волосы отбрасывают блики в тусклом свете убежища.
Его пронзительный взгляд скользит между Иваном и подарком, всё ещё лежащим между ними, и на мгновение в его выражении лица мелькает почти незаметная перемена. Пауза. Нерешительность.
Затем, так же быстро, Тилл принимает нейтральное выражение, засовывая руки в карманы и останавливаясь перед ними.
Иван, всё ещё сидящий на стуле, смотрит на него с опаской.
— Потому что я хотел поговорить с тобой. — Тилл слегка наклоняет голову, кивая в сторону подарка. — Но я вижу, ты уже нашёл мой подарок.
Иван сильнее сжимает руку на своём предплечье.
— Так я и думала, — она отодвигается от стола, потягиваясь. — Ладно, голубки, не буду вам мешать.
С досадливо-задорным подмигиванием она забирает свои отчёты и уходит, оставляя Ивана и Тилла одних.
Между ними повисло тяжёлое молчание.
— Ты будешь на него весь день смотреть или всё-таки откроешь?
Он не понимает, почему это кажется таким… важным. Это всего лишь подарок. Обычный презент. И всё же что-то странное лежит в его груди тяжёлым грузом.
Но под ожидающим взглядом Тилла он тянется вперёд и медленными, точными движениями развязывает ленту.
Он старается особенно аккуратно снять обёртку.
Внутри он видит прозрачный шар. Иван пялится на него, бережно держа в ладонях, изучая. Выглядит как обычный шар. Он невольно поднимает на Тилла вопросительный взгляд.
Тилл наблюдает за ним с нечитаемым выражением лица. Затем, выдержав паузу, он протягивает руку и касается указательным пальцем точки на поверхности шара.
Шар вспыхивает жизнью, проецируя над руками Ивана маленькое, туманное изображение.
Сначала он показывает лишь помехи, цвета сливаются в неразличимое пятно. А потом из шара словно вылетают тысячи звёзд.
Иван поднимает голову, чтобы полюбоваться тысячами прекрасных звёзд, озаряющих главный зал.
Звёзды кружатся вокруг них, крошечные вспышки белого, синего и золотого мерцают, как угольки, в тускло освещённом убежище. Они танцуют на стенах, отражаются в глянцевом полу, и кажется, будто Иван с Тиллом стоят под бесконечным ночным небом.
Иван наблюдает в тихом благоговении. Давно он не видел ничего подобного — чего-то такого… безграничного. Такого открытого. В Саду Анакт не было звёзд. Настоящих. Лишь искусственное небо, созданное для представлений, и даже оно было ни чем иным, как холодными, далёкими симулякрами.
А это… это было тёплым. Живым.
Его пальцы сжимают шар крепче, когда он бросает взгляд на Тилла, который неотрывно наблюдает за эмоциями на лице Ивана, а на его собственном лице играет тёплая и мягкая улыбка. И лёгкий румянец на щеках.
— Я подумал, что тебе нравятся звёзды, — говорит Тилл, и его голос звучит неожиданно мягко, — поэтому, когда я вчера увидел этот проектор, сразу понял, что должен купить его тебе. Тебе нравится? — спрашивает Тилл, задерживая взгляд на лице Ивана, словно изучая его.
Иван замирает. Шар в его руках внезапно кажется таким тяжёлым, как и сердце в груди. Тем не менее, он натягивает улыбку.
— Мне нравится. Я обязательно буду хранить его!
Кажется, эти слова успокаивают Тилла.
Его улыбка становится шире, а плечи расслабляются, словно с них сняли груз.
— Хорошо. Я немного волновался, что тебе не понравится.
Иван в ответ издаётодобрительныое мычание, переворачивая шар в руках и наблюдая, как звёзды кружатся и перемещаются.
Остаток дня он провёл в своей комнате, наблюдая, как звёзды мерцают на стенах тускло освещённого пространства.
Иван думал, что это будет единоразовой акцией. Эта… необычная идея с подарками.
Но неожиданно это стало лишь началом довольно неожиданной рутины — Тилл уходил на какое-нибудь задание и возвращался домой с новыми подарками, которые подкладывал ночью на кровать Ивана.
Всё начиналось с малого. Прозрачный шар. Затем книги о звёздах.
Потом пошли безделушки — брелоки в форме созвездий, крошечная деревянная модель телескопа и даже маленькая баночка, наполненная чем-то, похожим на светящуюся пыль, с надписью «звёздная пыль», хотя Иван знал, что это всего лишь безвредный фосфоресцирующий порошок.
Каждое утро, просыпаясь, он находил что-то новое. Иногда завёрнутое, иногда просто аккуратно положенное рядом с подушкой, словно Тилл оставил это впопыхах, прежде чем отправиться на очередное задание.
Сначала Иван не знал, что и думать.
Он привык получать подарки — роскошные, экстравагантные, бессмысленные вещи от спонсоров и поклонников во времена своей жизни питомцем. Но те всегда были безликими. Вещами, призванными украсить его, слепить из него идеал.
Они не предназначались для того, чтобы его выставлять напоказ. Их не нужно было демонстрировать другим.
Он провёл пальцами по последнему из них — кожаный дневник с золотым тиснением в виде звёздной карты на обложке.
Страницы были плотными и гладкими, жаждущими быть заполненными заметками. Внутри, на первой странице, была записка неразборчивым почерком Тилла.
[ Я подумал, что тебе, возможно, захочется записывать мысли. Или зарисовывать звёзды, если тебе нравится. — Тилл. ]
Иван провёл кончиками пальцев по чернилам, и у него в груди что-то сжалось.
Тилл всегда был слишком. Слишком ярким. Слишком упрямым. Слишком громким. Слишком щедрым.
Иван не знал, как это принимать.
Потому что если он примет эти вещи — если он позволит себе поверить, что Тилл правда имеет в виду это, что Тиллу не всё равно — то кем он станет?
Что он будет делать, если однажды всё это прекратится? Если Тилл решит, что он не стоит хлопот?
Потому что этот день непременно настанет.
Публика, что когда-то обожала его.
Кучка сегейнов, что когда-то боролась за него.
Это был урок, который он усвоил хорошо.
Ничто по-настоящему никогда ему не принадлежало.
И всё же, когда он положил дневник на прикроватную тумбочку, прямо рядом с прозрачным шаром, он не оттолкнул его.
Вместо этого он позволил ему лежать там, в тусклом свете искусственных звёзд, что подарил ему Тилл, в ожидании момента, когда он, возможно, найдёт в себе смелость взять ручку и что-то написать.
Иван почувствовал в груди тепло и тяжесть.
Тяжесть нарастала с каждым новым подарком, появлявшимся на его подушке.
Но он старался заталкивать её куда подальше, выбирая улыбаться и искренне благодарить Тилла.
Но сегодняшний подарок вызвал сбой в его голове. Словно ведро воды вылили на крошечный тлеющий уголёк в его груди — на мерцающую глупую надежду, всё ещё теплящуюся в его сердце, даже спустя столько времени, проведённого в разлуке с Тиллом.
Он бережно держал в руках тонкий портрет. Свой портрет. Иван на бумаге был залит солнечным светом, с искусно сделанным венком из цветов и широкой, открытой улыбкой на лице. Такой мягкой, такой чистой.
Улыбкой, которую Иван никогда не осмеливался изобразить. И всё же, каким-то образом, Тилл смог её представить. Нарисовать её так отчётливо, словно это был самый естественный образ, который он когда-либо видел.
Весь подарок был прекрасен. Он захватывал дух. Он был слишком.
Иван почувствовал, будто парит. И, сам не осознавая как, уже стоял перед дверью в спальню Тилла, всё так же бережно прижимая портрет к себе.
С другой стороны двери раздалась серия глухих звуков, прежде чем в проёме появился Тилл со слегка растрёпанными волосами, лёгким румянцем на щеках и улыбкой до ушей, обращённой к Ивану.
Иван отвёл взгляд, боясь впитать в себя ещё больше этой сражающей наповал улыбки Тилла.
— Эй, Иван! Что такое? — задорно выпалил Тилл. Его внимание мгновенно приковалось к портрету. — О! Те–тебе нравится? Я знаю, это не такой подарок, как обычно. Но, знаешь, ты же раньше просил меня нарисовать тебя, помнишь? Так что, эм, надеюсь, тебе нравится!
Да, Иван помнит это до мелочей. Те самые воспоминания, к которым он часто возвращался в уединении своей маленькой белой комнаты. Воспоминания о Тилле до его побега.
О Тилле, который открыто выражал свои эмоции.
Сердитые гримасы, надутые губы, широкие улыбки, румянец — злость, раздражение, счастье, обожание — Иван всё это видел. Он вырезал это в своём сознании и сердце.
И одним из тех воспоминаний был Тилл, прячущийся за деревом, красиво улыбающийся и слегка краснеющий, наблюдая за Мизи издалека.
Иван старался запомнить эти искренние эмоции.
А теперь? По какой-то причине Иван видит это знакомое обожание, мерцающее в глазах Тилла. Направленное на Ивана.
Иван аккуратно протягивает портрет Тиллу.
— Я не думаю, что могу принять его, — он понижает голос, переходя на шёпот, всё ещё избегая взгляда зелёных глаз.
— О-оу... — Тилл запинается. Он кажется неуверенным, его руки замирают в воздухе около протянутого ему портрета. — Тебе не понравилось? Я так и думал. Мне пришлось делать его на скорую руку, так что, возможно, он получился не таким хорошим, как я хотел. И, да, пожалуй, тут и там не хватает цвета... Знаешь что, зайди завтра? И я обещаю, следующий портрет будет намного лучше этого. Обещаю.
— Не нужно, Тилл. Правда, я думаю, что получил достаточно. Ты уже подарил мне так много вещей, так что, правда, всё в порядке.
Улыбка Тилла меркнет, всего на секунду, но Иван это замечает. Та самая знакомая складка между бровей, то, как его пальцы дёргаются совсем немного, прежде чем сжаться в расслабленные кулаки по бокам.
— Иван, — говорит Тилл, его голос теперь тише, неувереннее. — Это не просто подарок, понимаешь.
Иван понимает. Конечно, он понимает.
Но именно поэтому он и не может принять его.
Потому что если он примет — если он позволит себе взять его, оставить — то он признает нечто, что годами пытался подавить.
Он признает возможность того, на что у него нет права надеяться.
Он откроет дверь, которая должна остаться запертой.
Поэтому он медленно выдыхает, снова качая головой.
Губы Тилла сжались, его выражение лица оставалось нечитаемым мгновение дольше, чем следовало.
Затем, с резким выдохом, он делает шаг вперёд, сокращая расстояние между ними.
— Иван, — снова его имя, но твёрже. В голосе Тилла теперь не слышно насмешки и беззаботного отступления. Лишь тихая настойчивость. — Ты... правда не хочешь этого?
Его хватка на портрете сжимается, прежде чем он заставляет себя снова протянуть его вперёд.
— Я просто... — он колеблется. Не может найти слов, чтобы сказать то, что действительно имеет в виду. — Мне просто кажется неправильным это принимать.
И почему-то от этого Ивану кажется, что он самый жестокий человек на свете.
Между ними повисает напряжённое молчание.
Затем, наконец, Тилл вздыхает. Он забирает портрет из рук Ивана, но вместо того, чтобы убрать его, он разворачивает лист так, что Иван вынужден снова на него смотреть.
— Знаешь, — начинает Тилл спокойным голосом, но уже не таким ярким, как прежде, — я не рисую людей такими, какие они есть.
— Я имею в виду, — продолжает Тилл, слегка наклонив голову, — я не просто копирую то, что вижу. Я так не делаю, — он постукивает пальцем по краю портрета, опуская взгляд. — Я рисую людей такими, какими сам вижу их.
Эти слова неприятно оседают в груди Ивана.
Если этот портрет — изображение его самого с улыбкой, которую он никогда не носил, — это то, что видит Тилл... то что это значит?
Тилл снова поднимает взгляд, теперь окончательно сталкиваясь с ним глазами. В том, как Тилл смотрит на него, есть что-то невыносимо открытое, словно он бросает Ивану вызов — понять и принять.
Но Иван не знает, способен ли он на это.
Поэтому он делает то, что у него всегда получалось лучше всего — он отступает. Опускает взгляд. Отворачивается.
— Спасибо, Тилл... — бормочет он едва слышным голосом. — Но мне правда пора.
Он сомневается, что сможет с ним справиться.
Он пытается. Он ворочается под одеялом, переворачивает подушку, утыкается лицом в ткань, пытаясь заглушить мысли, роящиеся в голове.
Но как бы он ни старался, его разум отказывается успокаиваться.
Образ портрета застыл под веками, преследуя своим теплом.
Почему Тилл нарисовал его таким?
Почему он выглядел таким… полным любви? Таким мягким, таким невозможно нежным?
Тилл не должен видеть его таким. Вообще никто не должен видеть его таким.
Он сворачивается калачиком, прижимая руку к груди, где ноет что-то незнакомое и нежеланное.
Проходит секунда. Затем другая.
Голос Тилла тихий, осторожный. Он напоминает Ивану о том, как тот разговаривал, когда они были детьми — когда Иван уходил в себя, а Тилл подталкивал его, выманивая своим глупым, упрямым теплом.
Иван сглатывает, но в горле пересохло. Он не отвечает.
Ещё один стук, на этот раз тише.
Пауза. Затем тихий звук чего-то, оставленного за дверью.
— Я кое-что оставил для тебя, — говорит Тилл. Его голос дрогнул, совсем чуть-чуть. — Спокойной ночи, Иван.
Шаги затихают в конце коридора.
А потом медленно, неуверенно поднимается на кровати.
Он сбрасывает одеяло, встаёт и пересекает комнату на вялых ногах.
Когда он открывает дверь, коридор пуст — Тилл уже ушёл.
Но у его ног лежит аккуратно сложенный листок.
Иван долго смотрит на него, прежде чем наклониться и поднять.
[ Я имел в виду то, что сказал. Тебе следует чаще улыбаться. Спокойной ночи, Иван. ]
Под словами, наспех набросанный в углу листа крошечный, глупый рисунок его самого — хмурого и недовольного, с подписью Тилла рядом:
[ Я буду рисовать тебя, пока ты не поверишь в это. ]
Иван выдыхает — это едва ли смех, едва ли вздох.
Затем, не позволяя себе слишком много думать, он отступает внутрь, закрывая за собой дверь.
На этот раз, когда он ложится, боль в груди никуда не уходит.
Но каким-то образом она кажется чуточку легче.
Записка остаётся на его тумбочке.
Иван не знает, почему не выбрасывает её. Он убеждает себя, что это просто очередная вещь, с которой нужно потом разобраться, просто ещё один клочок беспорядка, который можно игнорировать.
Но когда наступает утро и солнечный свет пробивается сквозь занавески, его взгляд первым делом находит сложенный листок.
Ему должно быть всё равно. Ему не должно быть до этого дела. Но слова Тилла прилипли к нему, как вторая кожа, и от них невозможно избавиться.
[ Я буду рисовать тебя, пока ты не поверишь в это. ]
Поверит во что? В то, что он способен так улыбаться? В то, что он заслуживает, чтобы его видели в таком свете?
Эта мысль вызывает только беспокойство. Он отталкивает её подальше.
На следующую ночь приходит ещё одно письмо.
На этот раз он находит его аккуратно подсунутым под дверь ещё до того, как успевает лечь спать.
Он колеблется. Но пальцы движутся сами, хватаясь за конверт, прежде чем он успевает остановить себя.
[ Я буду время от времени приносить тебе подарки. ]
Он фыркает. Типичный Тилл. Чрезмерно настойчивый, раздражающе внимательный.
Слова не должны задевать его так сильно. И всё же, перечитывая их, он чувствует, как в груди разливается тепло, а под рёбрами скребётся что-то маленькое и упрямое.
Каждую ночь, без исключения, появляется новое письмо. Некоторые простые — мягкие напоминания отдохнуть, поесть, позаботиться о себе. Другие длинные, с пересказами моментов из прошлого, маленькими фрагментами воспоминаний, которым Тилл не позволяет угаснуть.
Иван говорит себе, что не должен их ждать. Не должен предвкушать их появление.
Но когда две ночи подряд под его дверью ничего не оказывается, он начинает волноваться.
Он почти не собирается открывать. Но стук продолжается, нетерпеливый и настойчивый.
Когда он наконец открывает дверь, на пороге стоят Мизи и Суа: Мизи улыбается, словно знает что-то, чего не знает он, а Суа кивает в знак приветствия.
Суа размахивает у него перед лицом маленькой посылкой.
— Посылка от твоего любимого повстанца.
— Тилл всё ещё в отъезде, так что сегодня вечером посыльными будем мы. Но не волнуйся, он сказал, что вернётся завтра.
Иван с подозрением смотрит на свёрток, прежде чем забрать его из рук Суа.
— Вы не должны были приносить это.
— Ну, кое-кто настоял, — пожимает плечами Суа. — А нам не хотелось спорить.
Мизи слегка наклоняется вперёд, наблюдая за ним с понимающим взглядом.
Иван предпочёл не отвечать на вопрос и просто улыбнуться.
Их смех преследовал его даже после того, как он захлопнул дверь.
Когда он открывает посылку, внутри лежит письмо.
Снова он. Но на этот раз вместо венка из цветов и солнечного света, Тилл нарисовал его таким, какой он сейчас — уставшим, закрытым, неуверенным.
Мягкость в линиях. Нежность в том, как Тилл изобразил его.
Словно он всё ещё видит то, чего не видит Иван.
Иван стискивает бумагу так сильно, что пальцы белеют, а в груди сжимается что-то, что он не хочет называть.
Внизу каракулями написаны слова Тилла:
[ Даже сейчас ты остаёшься тем, кого стоит рисовать. ]
Тилл не ждёт ответа. Он никогда его не ждёт. Не для этого он всё это затеял — не для этого продолжает писать, рисовать, продолжает искать способы достучаться, даже когда Иван отталкивает его.
Но он всё равно задаётся вопросом.
Прочитал ли Иван последнее письмо? Отшвырнул ли его с презрением в сторону или на этот раз задержался на словах чуть дольше?
Тилл прислоняется к перилам, выдыхая в прохладный ночной воздух. Он только что вернулся с очередного задания, усталость давит на конечности, но мысли витают где-то в другом месте.
Мизи и Суа уже должны были доставить посылку. Он может представить эту картину — Мизи дразнит, Суа наблюдает со спокойной ухмылкой, а Иван…
Что ж… Иван открыл бы дверь с нечитаемым выражением лица и ровным голосом, но ни в коем случае не грубым.
Он взял бы посылку без возражений.
Но даже если бы Иван её никогда не открыл, если бы никогда её не признал — Тилл всё равно бы писал. Потому что чувство вины никогда его не покидает.
Оно застревает, давит на грудь, как невидимая тяжесть.
Он помнит, как отпустил руку Ивана и как отказался смотреть на него, когда побежал обратно в Сад Анакт.
Он боялся увидеть выражение лица Ивана.
А позже — когда Мизи и Суа решили сбежать, когда они взяли его за руку и потащили за собой, — он побежал. Без колебаний.
От этого воспоминания всё внутри сжимается. Неважно, сколько раз он пытался оправдать это, говорить себе, что всё было иначе. Факт остаётся фактом...
Затем, будто судьба желала вонзить нож ещё глубже, он снова увидел Ивана — на той чёртовой сцене.
В ловушке. Выступающим. С такой фальшивой улыбкой.
И тогда беспокойство взяло верх на чувством вины.
Тилл едва мог дышать, наблюдая, как Иван поёт и двигается так, словно смирился со своей судьбой, словно выхода нет. Тилл хотел кричать. Хотел разбить экран, ворваться в эту дыру и вытащить его оттуда собственными руками.
А когда Ивана наконец освободили, спасли — он был уже другим.
Того молчаливого, но полного рвения мальчика, который раньше ходил за ним по пятам и так легко ему доверял, не стало. На его месте стоял кто-то закрытый, отстранённый, кто-то, кто смотрел на него, как на очередного незнакомца.
Тилл пытался стряхнуть с себя ту боль. Он говорил себе, что важно лишь то, что Иван теперь в безопасности. Этого было достаточно.
Потому что чувство вины и беспокойство превратилось во что-то иное.
Во что-то более тихое, но не менее всепоглощающее. Чувство, которое тлело так долго, что Тилл едва заметил, как оно изменилось и превратилось во что-то тёплое. Во что-то ноющее. Во что-то, чему он наконец-то — наконец-то, — мог дать название.
И каким-то образом это осознание всё упростило. Чувство вины никуда не делось, беспокойство всё гложило его — но с этой любовью всё становилось терпимым. Любовь давала чувство, что он может что-то с этим сделать.
Не Ивану — потому что знал, что Иван не примет его.
Он будет осыпать Ивана своей любовью. Он разрушит стены, которые Иван возвёл, сколько бы времени на это ни понадобилось. Он сделает так, чтобы Иван больше никогда не сомневался — никогда больше не чувствовал себя брошенным.
Тилл со вздохом достаёт чистый лист бумаги. Его руки движутся сами по себе, зарисовывая образ, выжженный в памяти.
Иван, стоящий в дверном проёме, держащий письмо.
Выражение его лица настороженное, плечи напряжены. Но пальцы...
Тилл сжимает получившийся набросок, словно тот может исчезнуть, и замирает. Его карандаш задерживается над листом, прежде чем он наконец добавляет небольшую заметку внизу.
[ Надеюсь, ты не выбрасываешь их. Но даже если так, я просто буду делать новые. ]
Он аккуратно складывает листок, вкладывая его в конверт.
Завтра ночью он сам дойдёт до комнаты Ивана.
И, возможно, просто возможно, — на этот раз Иван не отведёт взгляд.
cr.: milkylatte097
art: ooo4oso