«В тени ислама». Заметки и жизнь Изабель Эберхард
Книга Эберхард «Тень ислама» вышла на русском языке в 1911 году, через несколько лет после ее гибели. Это сборник путевых и этнографических заметок о жизни на Востоке, который увлекает не красотой слога или уникальными фактами, а самой фигурой автора. Кое-кто писал, что Изабель была внебрачной дочкой Артюра Рембо. Это наверняка не так, но нечто общее между ними было. Например, склонность к зельям и смерть в безвестности вдали от европейской цивилизации.
Отцом Изабель был Александр Трофимовский, священник-расстрига, анархист и приятель Бакунина. Аристократам и бюргерам стоит предполагать, что случается, когда приглашаешь нигилиста учительствовать в свой дом. Генерал Павел де Морде совершил эту ошибку. В результате его жена, немецко-русская аристократка, урожденная Эберхард, завела с Трофимовским роман и прижила сына. От таких дел, точнее, от сердечного приступа, генерал скончался. В последующих отношениях Трофимовского с Эберхард и родилась Изабель.
Жили они в Женеве и отвергали все мелкобуржуазное, примерно как родители Мэри Шелли, которые потом очень удивились, когда дочки сбежали к поэтам на виллу Диодати. Например, Изабель носила фамилию матери. Детей Трофимовский учил сам, чтобы цивилизация их не испортила. Плоды такого воспитания не заставили себя ждать. Изабель с детства одевалась в мужское, донашивая за братьями (дома там был фаланстер Капитана Фантастика, проще говоря, бардак) и мечтала стать писательницей. Она знала несколько языков, включая арабский, и штудировала Коран, к которому у отца была слабость.
Здесь начинается интересное. Вместо того, чтобы посещать суфражистские кружки, позировать голой модернистским художникам или связаться с какими-нибудь бомбистами, Изабель начала бредить Востоком (ее старший брат служил в иностранном легионе). Ее первые рассказы были посвящены Африке и выходили под псевдонимом Николя Подолинский. Сперва она отправилась в Северную Африку с матерью, причем обе приняли ислам. Потом мать скончалась, брат женился на француженке, а Изабель решила, что в западной цивилизации ее ничто не держит.
С французскими кругами в Алжире отношения у не сложились. Эберхард поддерживала борьбу арабов против французов и вообще поступала для белой женщины неподобающе. Она пила, курила табак и гашиш, вела весьма свободную жизнь. А еще одевалась в арабскую мужскую одежду и представлялась Махмудом Саади. В таком виде было проще проникать в места, куда иначе путь ей был бы заказан. Французы думали, что она британская шипионка. Вдобавок ко всему она вышла замуж за алжирского солдата.
Кажется, что обращение в ислам не имело для Эберхард собственно религиозной природы. Вела она себя не так, как полагается мусульманкам. Вероятно, принятие ислама было такой же частью маскарада, как и костюм Махмуда. В то же время, она была близка к суфийским кругам, и даже принималась в их общине, а ее тексты говорят о мистическом понимании мира. Неясно правда, почему арабы вообще терпели ряженую белую женщину, которая расхаживает в тюрбане и курит гашиш. Возможно, считали ее кем-то вроде священного безумца, проще говоря, юродивой.
На ее жизнь как-то покушались — ассасин почти отрубил ей руку — но непонятно, кто был организатором. Потом, уже с этой травмой, она работала в доках, чтобы прокормиться. Вообще Эберхард работала корреспондентом, это не приносило достаточно средств. Так что ей часто приходилось закладывать имущество. Зато она написала несколько романов и заметок. Она постоянно болела разными тропическими лихорадками, заразилась малярией, а еще, вероятно, сифилисом, растеряла к концу жизни (она умерла в 27) почти все зубы.
Погибла Эберхард тоже странно, во время наводнения в пустыне, в городке Aйн-Сефра — в тех местах после дождей вода устремляется по сухому руслу, и, не впитываясь в твердую почву, разрушает дома.
Можно предположить, что в наших символистских кругах захватывающую историю Эберхард оценили. С русскоязычным изданием, она, наполовину русская по происхождению, в некотором роде вернулась к своим корням — если у нее вообще были корни.
На эту тему любопытна статья из журнала английского писателя и критика Нормана Дугласа «Intellectual Nomadism» («Духовное кочевничество»), которая вошла в предисловие книги 1911 года и ее переиздание в серии «Polaris», которое я и читала. Там Дуглас выводит номадическую природу Эберхард из кочевой природы русского народа: «Русские жилища выглядят так, как будто они предназначены не для постоянного пребывания в них: никакая вещь не имеет своего определенного места; часы не ходят; двери не закрываются — инстинктивное воспоминание о жизни в палатке; бросается в глаза недостаток обстановки, в особенности такой, которую англосакс требует для помещения одежды и которая указывает на прочное оседание на месте».
Эти вполне типичные для европейцев рассуждения о русских имеет смысл держать в уме. В глазах Штольца Обломов лежит как раз потому что кочевник: он везде дома. Но я скорее склонна считать тему кочевничества главным настроением рубежа XIX-ХХ веков в целом — индустриальная пустыня реальности, расцвеченная огнями становищ. Дуглас писал из десятых годов ХХ века и мог не видеть общей рамки.
Это все, впрочем, к делу не относится: вряд ли Эберхард считала себя русской. Она родилась как общеевропеец, человек без родины, продукт родительского социального эксперимента, обреченный стать полиглотом и странником. А в конечном счете, как суфии, предпочла считать себя никем.
Иногда записки Эберхард очень забавны, например, когда речь про скверные повадки местных. Как человек, который решил на Востоке умереть, она была далека от туристической идеализации.
В своих записях она много говорит о несвободе человека, но без освободительной риторики отцовского поколения, нигилистов шестидесятых. Скорее, речь о свободе экзистенциальной.
Меня в ее текстах тронула как раз тяга к созерцательности, далекая от стремления переделать и преобразовать мир. Месмеризирующзие описания хода лошади, складок барханов, смены погоды, перебранок каких-то негров. И через все эти детали быта, существующие в феноменальной, не нагруженной смыслами данности, течет бесконечная и беспредметная печаль.
Выдержки из книги «Тень ислама»:
В этом ксаре, где нет даже арабской кофейни и где, кроме базарной площади и земляных скамеек у стен, люди не имеют ни одного места сборища, я отыскала курильню кифа.
Само помещение клуба не принадлежит, по-видимому, никому и служит притоном для кочевников, мароккских бродяг и вообще всякого народа с недовольным выражением лица и кому ночь нередко бывает дурным советником.
Женщин племени мения можно смело назвать цыганками пустыни. Они обладают строгою красотою, просвечивающею сквозь все дыры их туник землистого цвета. Бедность не составляет для них никакого несчастья. Они воображают, что вся возможная на земле роскошь заключается в красивой лошади и хорошо насеченной рукоятке кинжала.
Путешествовать верхом — это значит не думать, а видеть следование одного предмета за другим и находить смысл своей жизни в измерении пространства. Это и есть то здоровое состояние духа, которым когда-то обладали все человеческие расы и которое длится еще рядом с нами в крови кочевников.
В Алжире, глядя на европейцев, стремящихся в один и тот же час, по одному и тому же направлению для того, чтобы сбиться в одну кучу или же бродить вокруг музыки по бульвару, я чувствовала в своей душе что-то неприятное и унизительное для человека. Мне казалось, что лучше пасти баранов, чем составлять одно целое с толпою.
В этих словах нет ни гордости, ни романтизма. Я живу жизнью пустыни так же просто, как погонщики верблюдов, сохары, или туземные наездники, мохацни.
Я одна, — одна в этой никому неведомой трущобе Марокко и одна во всем мире, куда бы ни занесла меня судьба. У меня нет ни родины, ни дома, ни семьи… а, может быть, нет больше и друзей. Всюду я или чужой человек, или самозванец, навлекающий на себя подозрения и клевету.
Успокоившись с первыми слезами, я почувствовала презрение к моей слабости и улыбнулась моему несчастью. Если я одна, то не сама ли я хотела этого в часы полного самообладания, когда моя душа подымалась выше того, что говорят одинаково немощные сердце и плоть?
Иногда во дворе слышится громкая брань, которой предшествовал кулачный бой внутри помещения и выскакивание нагишом на солнечный свет. Как-то утром две негритянки поносили друг дружку перед моею дверью: — Блудница жидовского квартала! — Отступница! Воровка! Семя несчастья! Горький корень! — Пошли тебе Бог смерть, жидовка, дочь шакала! Свистящий звук управляющего Каддура кладет конец скандалу.
С некоторого времени мне прислуживает негритенок Месауд. Ловкий как кошка, вороватый, лгун и болтливый, как все негры, — он представляет собою тип плутоватого маленького раба.
Когда я посылаю его купить мне табаку у еврея, Месауд мчится во весь дух, но, возвращаясь, обманывает меня на сдаче. Он видит, что я ничего не понимаю в монетной системе Марокко, и пользуется моим невежеством.
Говорят, будто вырастает новое поколение и некоторые молодые девушки начинают говорить не одними только глазами, не впадая для этого в болтовню о равноправии и социальном переустройстве. Но я не верю этому и думаю, что это еще один из обманов воспитания, который не устоит перед всемогуществом тона гостиных.
Меня не тянет в Париж, который я узнала хорошо и где словесный феминизм был мне еще менее симпатичен, чем кокетство инстинкта.
Мне кажется, что самое главное в молитве, как и в мечте, это то, что ни та, ни другая не должны иметь конца.
Я пришла к тому заключению, что никогда не следует искать счастья: оно идет по дороге, но всегда в обратную сторону… Когда мое сердце страдало, оно начинало жить.