ОТ ЛИЧНОСТИ К НИЧТОЖЕСТВУ?

из книги Бауман Зигмунт, Донские Леонидас. ТЕКУЧЕЕ ЗЛО ЖИЗНЬ В МИРЕ, ГДЕ НЕТ АЛЬТЕРНАТИВ

Что есть Дьявол в политике?

Имеет ли смысл пе­реключиться на теологию и демонологию, когда мы обсуждаем, кажется, слишком человеческие сторо­ны современной жизни? И стория учит нас тому, что имеет смысл это сделать. Двадцатый век пока­зывает, что Дьявол в политике есть появление форм радикального зла, которое открыто обесценивает жизнь, самоуважение, достоинство и человечность.

И вместо этого дает дорогу страху, ненависти и три­умфу за счет уничтожения чьей-то свободы и возмож­ностей самореализации.

В своем анализе возникновения символов под­рыва и восстания против существующего порядка Витаутас Каволис описал символические декорации зла как концептуальные рамки, в пределах которых мы ищем ответы на вопросы нашей эпохи, чтобы лучше понять себя и мир вокруг.

Прометей и Сатана берутся как ключевые мифо­логические фигуры и символические декорации, с помощью которых можно продемонстрировать концепции зла, доминирующие в представлениях о морали дохристианских и христианских мыслите­ лей и писателей. Если Прометей проявляется больше как трикстер, который противится Зевсу не только из-за природной неприязни к олимпийским богам, но и из сочувствия к человечеству, то Сатана предста­ет в Библии как персонаж, который подрывает миро­вой порядок, установленный Богом, и потом несет полную ответственность за проявления зла, возник­шие в результате этого подрыва.

Работа Каволиса в сфере культурной психоло­гии — тонкий и талантливый анализ моделей зла как парадигм секулярной морали, а также образцов неповиновения как различных видов культурной логики. Таким образом, он предлагает свои идеи по поводу возникновения мифа о Прометее и Сатане.

В теории Каволиса о зарождении современности Прометей возникает как метафора технологическо­го прогресса / технологически успешной цивили­зации, относящейся с сочувствием и пониманием к потребностям и бедам человечества. Сатана же понимается как метафора уничтожения законной власти и подрыва господствующего социального и морального порядка.

В этом ключе Каволис развил некоторые из сво­их наиболее провокативных методов анализа сим­волической логики марксизма и всех крупных соци­альных и политических революций, обладающих как «прометеевскими», так и «сатанинскими» чертами.

Каждая современность — а Каволис говорит о мно­жественных «современностях», каждая из которых стара как мир,— или движение, формирующее циви­лизацию, при доведении до предела может предать свои прометеевские и /или сатанинские корни.

[...]

Иными словами, Дьявол в политике — никакая не фантазия. Он является под множеством масок, и одна из них — подрыв и уничтожение всемирно­го — или, во всяком, случае устойчивого— социально­го и морального порядка. Однако он может предстать и как потеря памяти и чувствительности в результа­те массового психоза. Оба аспекта широко представ­лены и раскрыты в современной России, страны, где писатели остро чувствовали и подробно описывали прикосновение радикального зла, которое коренит­ся в добровольном отказе от человеческого само­уважения, достоинства, памяти и чувствительности, а также от ощущения связи с другими людьми и со­чувствия.

Дьявол способен лишить памяти человека, при­ говоренного к тому, чтобы стать ничтожеством и не-существом. Потеряв память, люди становятся не способны ни к каким критическим оценкам себя и мира вокруг. Теряя индивидуальность и общность, они утрачивают моральную и политическую чувст­ вительность — чувствительность по отнош ению к другим. Дьявол, который надежно прячется в наи­более разрушительных проявлениях современно­ сти, лиш ает людей ощущения места, дома, памяти и принадлежности к чему-либо.

Когда формировалось движение за литовскую независимость в конце 1980-х годов, мы посмот­ рели фильм «Покаяние» грузинского режиссера Тенгиза Абуладзе, и эта картина о вторжении в че­ловеческую душу едва ли не сатанинской тотали­ тарной системы, которая забрала у человека чувст­ вительность и память, была воспринята нами как сенсация, а то и как чудо.

[...]

Я говорю о поистине шекспировской дилемме, которую в этом бессмертном фильме так глубоко осмыслил грузинский режиссер. Что важнее: исто­рическая выдумка, которая вдохновляет горожан и укрепляет в них патриотические чувства, или прав­да и совесть? Могут ли они мирно сосуществовать?

Можно ли жертвовать мелкими и малозначимыми деталями, которые в любом случае не удастся сохра­нить ни для нынешних, ни для будущих поколений ради цельности героического повествования?

В своих книгах вы, Зигмунт, разработали теорию АДИАФОРИЗАЦИИ сознания. Во времена переворотов и резких изменений в обществе и в критические исто­рические моменты люди часто теряют чувствитель­ность и отказываются смотреть на других с этической точки зрения. Они попросту сводят на нет этическое взаимодействие друг с другом. И тогда окружающие не обязательно становятся врагами или демонами, скорее статистическими единицами, преградами, факторами, неприятными деталями и досадными препятствиями. И в то же время они перестают быть людьми, с которыми нам бы хотелось встретиться лицом к лицу, за чьим взглядом мы охотно просле­дим, кому с радостью улыбнемся или даже с кем поздороваемся во имя признания существования Другого.

Люди, утратившие чувствительность— на крат­кий срок или на долгое время, — вовсе не демоны.

Они попросту устранили из зоны своей чувствительности определенных людей или даже целые их груп­пы.

[...]

Вот что пишет о том, как избирательны порой человеческое внимание, память и чувствительность, Джордж Оруэлл в своих военных дневниках (запись от 27 апреля 1942 года):

Мы захлебываемся в грязи. Когда я общаюсь с людь­ми, которые придерживаются твердых убеждений, или читаю их размышления, мне кажется, что интел­лектуальная честность и гармоничность суждений по­ просту исчезли с лица земли. Каждый будто выносит свой собственный приговор, выдвигает «обвинение», намеренно подавляя точку зрения оппонента, и, бо­лее того, проявляет полное бесчувствие к любым страданиям, за исключением собственных или дру­жеских...

Все бесчестны, все совершенно бессердеч­ны по отношению к людям, не входящим в круг их не­ посредственных интересов. И поразительнее всего, что сострадание можно «включать» и «выключать», исходя из собственной политической выгоды.

Оруэлл как нельзя лучше описывает механизм цен­ностной и этической нейтральности, происходящей из нашей способности проявлять избирательность, когда мы имеем дело с человеческой болью и страда­ниями, и эта избирательность коренится в склонно­сти включать и отключать чувствительность, будто мы — механизм, подчиняющийся умелому механи­ку, а вовсе не мыслящие и чувствующие люди. Мол­чаливое соглашение не принимать во внимание этическую сферу человеческого взаимодействия и есть суть адиафоризации.

Этот феномен мы обсуждали в нашей книге «Мо­ральная слепота». Механизм ухода и возврата (заим­ствуя термин Арнольда Тойнби из его книги «Постиже­ние истории», 1935) показывает лишь, сколь хрупки, непредсказуемы, ранимы и всемирно значимы че­ловеческое достоинство и жизнь. Однако есть еще один тревожный феномен, глубоко укорененный в формах текучего зла — а именно аморальные по­ литические оппортунисты, расхаживающие под масками мучеников и раскольников, для которых фашизм, радикальный национализм и любая похо­жая форма неуважения к свободе и человеческому достоинству представляются не чем иным, как воз­можностью epater la bourgeoisie (эпатировать буржуазию). Однако в основе такого стремления лежат полная моральная пустота и бесстыдство.

Российский писатель Эдуард Лимонов, который прославился стрельбой по осажденному Сараево, а также авантюрной и яркой жизнью в Париже и Нью-Йорке, умудрился не только основать в Рос­сии неофашистскую партию, которая некоторое вре­мя была в остром противостоянии с Кремлем и Вла­димиром Путиным, но и привлечь на свою сторону русских демократов и либералов, а после объявить Путина своим настоящим героем. Какой долгий и извилистый путь от фашизма к фашизму через бо­гемную жизнь и диссидентство!

В своих беллетризованных мемуарах «Это я — Эдичка» Лимонов пишет: «Нет во мне стыда и совес­ти, потому она меня и не мучит». Небезоснователь­но Маша Гессен отзывается о нем так:

Нехватка у него убеждений типична для людей, вы­росших в Советском Союзе, где жизнь человека за­ висела от способности постоянно подстраиваться под переменчивую линию партии. Различие только в том, что большинство людей в СССР, да и в путин­ской России, меняют свои взгляды, чтобы не выде­ляться, тогда как Лимонов обыкновенно менял их, чтобы его позиция радикально отличалась от пози­ции большинства.

Здесь вполне можно вспомнить идею «необщи­тельной общительности» Иммануила Канта, упо­мянутую им в работе «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане», и предложить еще один оксюморон, например, «морально необязатель­ное обязательство» или «политически неангажированная ангажированность», чтобы описать феномен Эдуарда Лимонова, характеризующий глубинную аморальность, лишенную чувства вины и стыда и по- своему очень похожую на последствие адиафоризации сознания. Лимонов избрал сторону зла только для того, чтобы отличаться от остальных. Как ни парадоксально — и вместе с тем вполне логично — в итоге он лишь оказался посреди толпы, охвачен­ной массовым психозом.

[...]

О текучем зле и отсутствии альтернатив Леонидас Донские: Мы живем в мире, где нет аль­ тернатив. Этот мир провозглаш ает единую реаль­ ность и объявляет сумасшедшими — или, в лучшем случае, чудаками — тех, кто верит, что у всего есть альтернатива, включая самые лучшие модели прав­ ления и наиболее мудрые идеи (не говоря уже об инженерных и бизнес-проектах). Пожалуй, никогда прежде в мире не было столько фаталистических и детерминистских верований, как сегодня; из уст серьезных аналитиков, наряду с серьезным анали­ зом, словно из рога изобилия, льются бесчисленные пророчества и описания приближающихся кризи­ сов, опасностей, резких ухудшений ситуации и кон­ ца света. В этой всепроникающей атмосфере страха и фатализма формируется убеждение, что не сущест­ вует альтернатив современной политической логи­ ке, тирании экономики, подходам к науке и техно­ логиям и взаимоотношениям природы и человека.

Оптимизм — это ни в коем случае не глупое лико­вание по поводу того, что мы находимся в тепле, комфорте и уюте, это скорее убежденность в том, что зло не вечно и не способно одолеть человечество (а если и одолевает, то лишь ненадолго). Более того оптимизм — это вера в то, что надежда и альтерна­ тива в действительности всегда существуют. Убеж­ денность в том, что пессимист во всех отношениях более благородное и величественное существо, чем оптимист, — не просто пережиток особой чувствен­ ности и мировоззрения, свойственных романтизму, все куда сложнее.

Истоки этого расклада следует искать в фунда­ ментальном конфликте между христианством и ма­ нихейством, существующем со времен Августина (он, кстати сказать, победил внутреннего манихея и стал одним из отцов Католической церкви). Хри­ стиане считали зло отпадением от Бога, видели в нем нехватку блага, которую можно преодолеть, а манихеи полагали, что добро и зло — это две парал­ лельные, несовместимые реальности. Оптимизм — в первую очередь христианский конструкт. Он осно­ вывается на вере в то, что добро способно победить зло и что всегда можно найти не замеченные доселе возможности и альтернативы. Но мы живем в эру пессимизма. Двадцатый век наглядно доказал, что зло бытийствует и процветает, и это только укрепи­ ло позиции современных манихеев. Мир предстал для них местом, которое может быть временно по­ кинуто Богом, но не Сатаной.

Один вопрос по-прежнему остается без ответа, а именно: насколько значимо манихейство в наши дни? Неверие в то, что Бог всесилен, в то, что Он есть Любовь, вероятно, укрепилось из-за жутких траге­ дий двадцатого века. Роман Михаила Булгакова «Мас­тер и М аргарита», плод многолетних его трудов (книга писалась с 1928 по 1941 год, а вышла в су­щественно урезанном цензурой виде лишь в 1966- 1967 годах), буквально пропитан духом манихей­ ства.

В произведении неоднократно упоминаются концепты «Света» и «Тьмы», разработанные персид­ ским пророком Мани, по имени которого и названа созданная им система верований. Интерпретация зла в этом величайш ем романе Восточной Европы двадцатого века (в Центральной Европе величай­ шим романом этого периода, на мой взгляд, являет­ ся «Процесс» Кафки) утверждает самодостаточность зла. Это вйдение христианства родственно идеям Эрнеста Ренана, изложенным в его работе «Жизнь Иисуса», которую Булгаков внимательно изучил.

Даже Чеслав Милош считал себя тайным манихеем. Столкнувшись с непостижимым злом двадцато­ го века, возникш им в не менее разумном и гуман­ном мире, чем наш, и сформировавш им ведущие мировые культуры (например, немецкую и россий­скую), Милош начал рассматривать зло как незави­ симую и самодостаточную реальность или, по край­ ней мере, как некое измерение, на которое никоим образом не влияю т ни прогресс, ни современные формы чувственности, ни мир глубокомысленных теорий. Милош заметил, что французский философ Симона Вейль втайне не чужда манихейству — она по-своему истолковала милленаристский смысл фразы «да приидет Царствие Твое» из молитвы Го­ сподней. Милош преподавал курс по манихейству в Калифорнийском университете (Беркли). В своей книге «Азбука» он вписывает первое проявление зла в двадцатом веке в историю болгарской секты бого­ милов, рассказывает о страданиях катаров в Вероне и других итальянских городах. Все величайшие пред­ ставители Восточной Европы были в некоторой сте­ пени манихеями — начиная с Булгакова и заканчи­ вая Джорджем Оруэллом (который стал восточным европейцем по собственному выбору).

Мы живем в эпоху страха, отрицания и плохих новостей. На хорошие новости нет спроса: они ни­ кому не интересны (хотя веселая и захватывающая история об апокалипсисе — совсем другое дело).

Это обстоятельство и провоцирует полномасштаб­ ное сеяние паники и процветание индустрии страха за счет «срочных новостей», основанных на разно­ речивых комментариях, авторы которых нередко противоречат даже самим себе. И ходя такие ком­ ментарии временами бывают глубокими и аргумен­ тированными, в большинстве своем они истерич­ ные и пораженческие.

Что же подразумевает концепт текучего зла?

Как его лучше понять сегодня, когда столь многие феномены обладают взаимоисключающими качест­ вами и характеристиками? Я бы сказал, что текучее зло в отличие от того зла, которое мы можем услов­ но назвать «твердым», — зла, основанного на черно­ белой социальной перспективе, в которой мы четко видим устойчивость зла в социальной и политиче­ ской реальности,— создает видимость добра и люб­ви. Более того, текучее зло проявляет себя во внеш­ не нейтральном и объективном процессе ускорения жизни — а ее беспрецедентная скорость и скорость социальных изменений подразумевают потерю па­ мяти и нравственную амнезию. Ко всему прочему текучее зло скрывается под маской отсутствия и не­ возможности альтернатив. Гражданин становится потребителем, а ценностная нейтральность скры­ вает свободу от обязательств.

Личная беспомощность и заброшенность вкупе с тем, что государство отказывается от ответствен­ ности за образование и культуру и отрицает ее, соседствуют с союзом неолиберализма и государст­ венной бюрократии, причем и тот и другая настаива­ ют на индивидуальной ответственности не только за свою жизнь и реш ения в свободном мире сво­ бодного выбора, но и за глобальное положение дел.

В книге «М оральная слепота» мы с вами, Зигмунт, обсуждали тревожный феномен, который я бы на­ звал феноменом постакадемического университе­ та. Нелепый сплав из средневекового академическо­ го ритуала, специализации, тупого и вульгарного отрицания роли гуманитарных наук в современном общ естве «менеджеризма» и интеллектуальной ограниченности создает для него идеальные усло­ вия, а также площадку для сильнейшего давления, исходящего в том числе и от технократических сил, провозглашающих себя истинными голосами сво­ боды и демократии; все это — ориентированные на рынок формы детерминизма и фатализма, не остав­ ляющие места каким-либо альтернативам, включая критическое осмысление или самокритику.

Миссия и raison d’etre постакадемического уни­ верситета сводятся к его чрезмерной неприкрытой поверхностности, гибкости, покорности правящей элите и адаптивности по отношению к требованиям и задачам, поступающим от рынка и политических элит. Пустые слова, пустая риторика и бесчисленные стратегические игры — квинтэссенция тирании по­ верхностного подхода, нагляднее всего воплощен­ ной в феномене постакадемического университета.

Это стратегия без стратегии, ибо последняя уже успе­ ла сделаться не более чем языковой игрой. Джанни Ваттимо позаимствовал виттгенштейновскую идею языковых игр для описания технократии, которая су­ ществует под видом демократии, или же современ­ ной политики без политики,— все это, по его мнению, сводится к серии языковых игр. Как писали вы, Зиг- мунт, в своей работе «Текучая современность» (2000), современные стратегии без стратегий или политика без политики— это все равно что этика без морали.

Изречение «Вне Церкви нет спасения» (extra ес- clesiam nulla salus) приписывается святому Киприану Карфагенскому, епископу, жившему в третьем веке наш ей эры. Сегодня у нас есть современный эквивалент такого рода цивилизационной логики, ибо в нашем корпоративном и квазисредневековом мире индивид не существует вне института, кото­ рый ее ограничивает и формирует. Сегодня акаде­ мия — это и есть Новая Церковь. Вот почему роль раскольнической, секуляризированной ереси и аль­ тернативы — вопрос куда более сложный и болез­ ненный, чем кажется на первый взгляд.

Запрещены любые альтернативы. Приватизация утопии знаменует появление новых условий, при которых ни одно общество не сможет быть благим и справедливым: только индивидуальная история может стать историей успеха. Именно такая исто­ рия становится новой утопической мечтой в мире, лишенной утопии и одержимой антиутопией. Зна­ менитая аббревиатура TINA, которая расшифровы­ вается как «There Is No Alternative», то есть «альтерна­ тивы нет» (знаменитое заявление М аргарет Тэтчер, которое вы, Зигмунт, пересмотрели и по-новому ин­ терпретировали) — это своего рода точка отсчета при взаимодействии с новым, уникальным и беспре­ цедентным феноменом, а именно с полной убежден­ ностью в социальном детерминизме и основанном на законах рынка фатализме; притом что главное отличие между предыдущими десятилетиями и на­ шим временем можно сформулировать так: если Зигмунд Фрейд уверял нас, что биология— это судь­ ба, сегодня мир живет, скорее, под девизом «эко­ номика — это судьба».

Джордж Оруэлл ясно видел, что новые формы зла, как правило, скрываются под маской добра и любви.

Возлюби Большого Брата своего. В отличие от тех, кто предш ествовал партии Океании из «1984» — якобинцев, большевиков и нацистов, — в Океании мученичество не разреш ено. Ты должен прожить свою жизнь незаметно, и никто не должен узнать о твоем существовании. В противном случае тебя быстро и бесшумно «переделают», заставив принять и использовать язык, который ты так долго и страст­ но отрицал. Зло более не заметно и не самоочевидно.

Вялое политическое угнетение и нарушение чело­ веческих прав, а также вялотекущие военные кон­ фликты размывают и уничтожают границу между войной и миром. Война— это мир, а мир — это вой­ на. Сегодня уже не осталось однозначных и понят­ ных новостей, что плохих, что хороших, — даже если случаются война или катастрофа, невозможно обсуждать их без паники, которую нагнетает индуст­ рия страха. Хорошие новости — это полное отсут­ ствие новостей. Новости — это плохие новости по определению.

Таким образом, говоря о текучести зла, я имею в виду, что мы живем в детерминистском, пессимис­тическом, фаталистическом, одержимом страхом и паникой обществе, которое по-прежнему нежно хранит традиционные, хоть и весьма устаревшие и обманчивые, либерально-демократические рега­лии. Отсутствие надежд, альтернатив и утопий— это именно то, что я назвал бы значимым аспектом теку­ чести зла. Две идеи Эрнста Блоха и Карла Маннгейма оказались пророческими.

Если Блох жалел, что совре­менность утратила теплоту и человечность утопиче­ ской мечты, Маннгейм остро чувствовал, что утопии эффективно переделали в политические идеологии, тем самым изъяв из них альтернативные представ­ ления и подчинив принципам реальности, а не во­ ображения. Текучесть зла знаменует разрыв между принципом воображения и принципом реальности, за которым здесь и остается последнее слово.

Чарующие силы зла сопровождаются отсутстви­ ем обязательств. Как известно, на протяжении мно­ гих веков главным символом и воплощением зла был Дьявол, представленный в разных образах— напри­ мер, Мефистофеля, как в легенде о Фаусте, изложен­ ной во многих произведениях, начиная со средневеко­ вых сказаний и заканчивая «Трагической историей доктора Фауста» Кристофера Марло и «Фаустом» Вольфганга фон Гете, или Воландом, героем «Мастера и М аргариты» М ихаила Булгакова. Но так было раньше. Старый добрый Дьявол представлял «твер­ дое» зло и руководствовался символической логикой охоты за человеческими душами и активным вме­ шательством в земные дела. Он пытался всеми пу­ тями перевернуть и делегитимировать существую­ щий социальный и нравственный порядок.

Таким образом, зло имело своего рода амораль­ ные обязательства и действовало активно, торже­ ственно обещ ая, что в конце человеческой исто­ рии будут достигнуты социальная справедливость и равенство. Текучее зло, напротив, основывается на соблазне и отсутствии обязательств. Если Про­ метей и Сатана, по мысли Витаутаса Каволиса, как мы увидим в нижеследую щ ем диалоге*, раньш е были главными сторонниками подрыва, восстаний и революции, герои текучего зла стремятся лишить человечество его надежд, альтернатив и способно­ сти к несогласию1 . То есть они действуют как побор­ ники контрреволюции, послушания и покорности.

Логика твердого зла основывалась на стремлении завладеть душой и подчинить себе мир, навязав новые правила игры, а логика текучего зла состо­ ит в том, чтобы соблазнять и отступать, постоянно м еняя облик. «Соблазняй и оставайся безучаст­ ным !»— вот главный девиз протееобразного** героя текучей современности и текучего зла. Я знаю, что нужно сделать, но отказываюсь принимать участие, предоставляя соблазненную жертву самой себе, — вот в чем суть игры. Отныне свободой называется положение утопающего.

Сегодня свобода локализуется в сфере чистого потребления и самообеспечения. Контроль, слежка, показная асимметрия власти, которая провозгла­ шается свободой выбора, индустрия страха и игры с утечкой приватности составляют сложную комби­ нацию социокультурных условий, которые мы мета­ форически обозначим аббревиатурой TINA и терми­ ном «текучее зло». Обещать всему человечеству, что будешь всячески поощрять свободу, равенство, справедливость, разум, стремление к счастью, права человека, индивидуальность и возможность объеди­ нения, социальную мобильность, отсутствие границ, а потом вдруг исчезнуть и бросить людей, погрязших в играх с идентичностью, которые они по ошибке принимают за свободу, при этом напоминая им, что решение мировых проблем им по силам, когда они не могут опереться на институты, товарищество и учас­ тие, — такова проверенная временем стратегия те­ кучего зла.

Вот почему мне кажется, что настоящим его сим­ волом является эдакий Большой Мистер Анонимус, или собирательный Дон Жуан. Вы, Зигмунт, называе­ те Дона Жуана современным героем в полном смыс­ ле слова. Дон Ж уан— лицо современности, и вся его сила коренится в беспрестанных переменах. Но в то же время он умеет маскироваться и отступать ради асимметрии власти. Твердая современность сосре­ дотачивалась на завоевании территорий и исполь­ зовании их на благо государства или любой другой властной структуры. В эпоху текучей современности власть, скорее, играет в прятки, заходит ли речь о во­ оруженном протесте, следом за которым идет от­ ступление, или о любой другой дестабилизирующей акции.

Таким образом, текучее зло, если использо­ вать термины военных кампаний, стремится «подо­ рвать» экономику и благополучие на определенных территориях и в определенных сообществах, для чего привносит в них как можно больше хаоса, стра­ ха, неуверенности, уязвимости и тревоги, вместо того чтобы брать на себя бремя ответственности за их преодоление. С этой точки зрения терроризм представляется беспримесным воплощением теку­ чего зла. И мпериализм связан с уловками твердой силы, а вот терроризм всегда касается текучести зла, — и даже его зловещ ая логика, по которой он высказывается в интересах общества, при этом на самом деле это общ ество презирая и жертвуя им в угоду своим личным играм с властью, не должна заводить нас в тупик.

Соблазнитель, который отступает, оставляя вме­ сто себя пустоту, разочарование или смерть, — вот герой эпохи текучего зла. Экзистенциальный Дон Жуан является, чтобы установить асимметрию вла­ сти, суть которой лежит в способности видеть друго­ го и оставаться при этом незамеченным. «Chi son’io ш non saprai» («Кто я есть— ты не узнаешь») — эти сло­ ва из оперы Вольфганга Амадея Моцарта «Дон Жуан», написанные либреттистом Лоренцо да Понте (кото­ рый, кстати сказать, «заставил» Дона Жуана всту­ пить в интимную связь с двумя тысячами женщин), демонстрирую т главную проблему современной манипулятивной асимметрии. Ты меня не увидишь, потому что я уйду и покину тебя, когда станет опас­ но оставаться рядом и слишком многое раскрывать о себе и своих тайных страданиях или слабостях.

Кто я есть, ты никогда не узнаешь, но я разузнаю о тебе всё. И тем не менее у объекта тайного ж е­ лания остается иллюзия, что на его долю придется столько внимания и искренности, сколько ему по­ требуется. Анонимный комментарий в Интернете, содержащ ий обидную ложь, которая смертельно ранит, калечит и грубо оскорбляет нас — то есть личностей с именем и фамилией, — практически идеальное выражение текучести зла, ставшего ча­ стью нашей повседневности и действующего на ее основаниях. Кто я есть — ты не узнаешь.

В эру мучительного поиска вним ания и одер­ жимого, обсессивно-компульсивного поиска себя и самораскрытия нам постоянно требуются новые гарантии и периодическая подпитка иллюзии, что мы — абсолютно простые, ничем не выдающиеся люди — можем привлечь к себе вним ание всего мира. Не только звезды и мировые лидеры, но и ты, простой смертный, можешь быть важен для кого-то благодаря своей внешности, делам, образу жизни, благодаря тому, чем ты обладаешь, своим поступкам или стремлениям, или благодаря тому, что кажется тебе смешным, и тому, чем хочется поделиться, — короче говоря, благодаря слишком человеческому, предельно понятному. Мы стали вести себя как эми­ гранты, даже не покидая родного дома или города, — мы изголодались по единству и думаем, что возникно­ вение аутентичных межчеловеческих связей — это недолговечное чудо, которое скоро закончится, и по­ тому мы должны максимально сделать этот опыт бо­ лее интенсивным, ибо нам неизвестно, когда с нами вновь случится нечто подобное.

Проще говоря, сегодня наша свобода локализует­ ся в сфере потребления и самообеспечения, но утра­ тила связи с самым важным — с верой в то, что мы способны что-то изменить в этом мире. Это убеж­ дение разделяли все великие пророки, теоретики, идеологи и писатели Нового времени. Сегодня са­ мые громкие утопические идеи не оправдались. Мы живем в эпоху мрачных романов-предупреждений и антиутопий, хотя последние быстро становятся объектами легкого, ничем не обремененного по­ требления. Детерминизм и фатализм, подкреплен­ ные не только наш ей неспособностью понять, как приходят к упадку экономические системы и по­ чему нам вечно угрожают социальные кризисы, но и тотальной зависимостью от заграничных рынков и колебаний валют в дальних странах, внушают нам иллюзию, будто мы как индивиды можем спровоци­ ровать перемены спонтанными реакциями, проявле­ ниями великодушия и сочувствием, добрыми слова­ ми и активным взаимодействием. А всё остальное, нам кажется, — не более чем технические инстру­ менты и более тесные отношения между людьми.

Во время эпидемий чумы в Европе тоже преобладала карнавальность, многолюдные пиры и даже оргии.

Как вы совершенно справедливо заметили, Зиг- мунт, технологии и социальные сети стали новой фор­ мой контроля за людьми и формой их разобщения2.

Можно наблюдать за всеми, люди сами выставляют себя напоказ, регистрируются в Сети и становятся ее частью — отлично, остается лишь придумать, как удержать всех в рамках схемы, не предоставляющей ни единой возможности скрыть хоть что-то от кон­ тролирующих структур государства. Приватность гибнет прямо у нас на глазах. Ее попросту больше не существует— и не только потому, что не осталось со­ общений, не прочитанных и не замеченных со сторо­ ны, или тайн, которые, как показано в классической литературе, человек раньше имел право — или был обязан — унести с собой в могилу. Исчезло даже такое понятие, которое прежде справедливо назы­ валось «секретом», — он превратился либо в товар, лежащий на прилавке, либо в предмет обмена, либо в ключ к краткосрочному, недолговечному успеху, либо в слабость, показывающую, что вам есть что скрывать, позволяя тем самым при помощи ш анта­ жа и усиления давления лишить вас последних кру­пиц достоинств.

[...]

На одном из гигантских экранов 24 часа в сутки 7 дней в неделю транслирует «новости» канал CNN.

Вне зависимости от самой «новости» примерно каж­дые десять минут трансляция прерывалась рекла­мой компании, убеждающей зрителей в том, что «CNN объединяет мир». А между этими рекламными ро­ликами на экране появлялись кадры: катастрофа в одной стране; убийство в другой; судебный про­цесс в третьей; коллективные танцы в очевидно экзо­тической обстановке; головы, принадлежащие лю­дям с разным цветом кожи, о чем-то вещающие из самых экстравагантных мест. Ничего CNN не объе­диняет, мир — тем более; а только разбивает образ планеты на мириады отдельных кусочков, которые демонстрируют слишком быстро, чтобы хоть что- нибудь понять и уж тем более усвоить, и нарезает жизнь на множество абстрактных кадров. В этом потоке образов и слов не было ни последовательно­сти, ни постоянства; и, вероятнее всего, не было в нем и логики. Волей или неволей, один из наиболее по­ пулярных телеканалов приучил зрителей смотреть, не понимая, и слушать, не вникая; потреблять све­дения, не пытаясь и не рассчитывая найти их смысл, причины и последствия. Если вкратце, то суть уро­ка, который преподносился на этом экране, доволь­ но однозначна: мир — хаотичное собрание, вер­нее сказать, беспрестанный поток раздробленных и смещенных фрагментов, не имеющих внутренней логики,— в который невозможно вникнуть, как нель­зя и сделать его более внятным, поддающимся разум­ному объяснению и предупреждающим корректи­рующим действиям.

Ортодоксальная промывка мозгов нацеливалась на уничтожение остатков старых логики и смыс­ла, чтобы возвести на их месте новые. Современная промывка мозгов постоянно поддерживает на этой «стройплощадке» пустыню, не допуская туда ниче­го, что привносило бы больше порядка, чем слу­чайные палаточные лагеря, которые проще собрать и разобрать. Это уже не однократное целенаправ­ленное предприятие, но продолжительное дейст­во, цель которого состоит в самой этой продолжи­ тельности.

Позвольте привести еще один пример. Замеча­ тельный драматург и прозаик Антон Чехов, извест­ный своим неподражаемым умением разглядеть кристально чистую логику в мутных водах алогич­ной повседневности, учил своих товарищей по поис­ку правды, что если в первом акте пьесы на стене висит ружье, то к последнему акту оно непременно должно выстрелить. Обратив внимание на эту логи­ку, Чехов невольно указал и на один из двух основ­ных поводов для случаев, связанных со зрелищным насилием, охватывающим все больше художествен­ных образов. С подачи сверхсовременной и жадной до прибыли военной индустрии, которую беззавет­ но поддерживают политики, жадные до высоких по­ казателей ВВП, пусть она и уклоняется от их вялых попыток контролировать ее доходы, — висящих на стенах ружей сегодня, как никогда, много в первых актах тех спектаклей, что разыгрываются повсеме­стно и с большой интенсивностью.

[...]

Левинас настаивает на том, что вместо того, чтобы выводить моральность дей­ ствий из «потребностей общества» (что бы ни зна­ чила эта идея), на этическом суде нужно посадить на скамью подсудимых именно общество. И вот по­ чему Ханна Арендт утверждала, что единственный способ оставаться моральным — это проявить не­ послушание (проще говоря, поставить требования морали превыше всех остальных, любой ценой).

Однако, с тех пор как Левинас и Арендт написали об этом, произошли значительные перемены, и важность их была огромной. «Твердая» современность стала «текучей», общество производства стало об­ществом потребления, политика «тотализации» пре­вратилась в политику «индивидуализации», а «упо­рядоченное» общество стало «дерегулированным».

Наша эпоха — время кризиса суверенитета — как в его изначальном, божественном, так и в обновлен­ ном и секуляризированном виде.

Одно из последствий такого перехода состояло в том, чтобы сделать массовое участие в иниции­руемых, регулируемых и отслеживаемых государ­ством преступлениях излишним. У нас больше нет крупных призывных армий; убийство превратилось в миссию профессиональных солдат, которые по боль­шей части стали запрограммированным приложе­нием к хитрым технологическим изобретениям.

Такое ощущение, что недалеко до некогда популярно­го представления о фабриках будущего, на которых будут работать только два живых существа — один человек и одна собака. Человек будет кормить со­баку, а собака — следить, чтобы человек ничего нетрогал. «Умные» ракеты и дроны пришли на смену летчикам-истребителям и линкорам. Все реже убий­ца сталкивается со своей жертвой лицом к лицу— и требования повиновения входят в прямую конфрон­тацию с муками совести кудареже, чем раньше, а то и вообще не возникают. В конечном счете все аргу­менты, которые ранее подтверждали, что зло имеет социальное происхождение, лишаются своей силы.

[...]

© из книги Бауман Зигмунт, Донские Леонидас. ТЕКУЧЕЕ ЗЛО ЖИЗНЬ В МИРЕ, ГДЕ НЕТ АЛЬТЕРНАТИВ