Чёрные камни у озера
Небольшой по советским меркам поселок на границе областей. Такой же пограничный сентябрь: между остатками цветочного лета и первыми сорванными ветром листьями берез.
Каждый день из поселка уходили люди. Тогда еще никто не знал, почему, куда и для чего. А главное, за что.
Мне было двенадцать, когда из окна нашего с мамой двухэтажного дома я увидела притормозивший возле соседского низкого заборчика темно-зеленый автомобиль. Вышли двое мужчин в форме. Вернулись с дядей Мишей под руки. Бедный, в одном домашнем синем в клеточку костюме, волосы непривычно в клочья.
Я бросилась к маме на кухню вниз по лестнице из своей детской комнаты. Сердце в груди отплясывало чечётку, но маме я не смела показать свое волнение.
Мама… Встречалась ли вам картина русской художницы Зинаиды Серебряковой «За туалетом. Автопортрет»? С первого взгляда на картину я была изумлена до глубины души, насколько изображённая девушка похожа на мою маму в те годы. Темноглазая, словно южанка, стройная, как балерина, с длинными волосами, собранными в неизменный пучок с янтарным гребешком сверху.
Мама точно так же проводила время за столиком с совершенно скромным по нынешним меркам количеством баночек, одной единственной расческой и зеркальцем в позолоченной оправе.
В картинную галерею меня тоже привела мама. Она любила искусство в любом его проявлении. Тонкая, душевная, хрупкая натура! Черты, сыгравшие с хозяйкой злую шутку.
Когда начались непонятные дела в районном центре, а затем перекинулись шипящей волной негодования на наш поселок, мы не имели ни малейшего понятия, что происходит. Нынешних средств связи не существовало. За нашу осведомлённость отвечали газеты из переработанной сотню раз бумаги. Множились слухи:
— Они забирают тех, кто имеет дело с тяжелой техникой…
— Нет, увозят тех, кто говорил негодное про…
— Да погодите вы, забирают мужиков с завода, да и только…
Мама неустанно работала в типографии и, кажется, редкие минуты за туалетным столиком стали для неё своеобразным способом успокоиться, перевести дух, вспомнить, кто она есть.
Частично суть происходящего доходила до моего сознания, но я и сметь не могла тревожить маму. Она была для меня смыслом всего и я знала, что и я для нее — важнее важного. Больше у нас никого не было.
Однажды, в сумерках шагая по мосту, тускло освещённому фонарями, я уловила голоса. «Нельзя показываться, нельзя, чтобы меня видели!» — пульсировало в сознании. Детей тогда не трогали, но вдруг! Осторожность зверька воспиталась во мне раньше светского этикета и необходимости говорить людям «спасибо» и «пожалуйста».
Превратившись в слух, я быстро сообразила, что внятной речи не разберу. Зато глаза уловили ловкие движения: три мужские фигуры собирали булыжники на набережной. Ума не приложу, как, но в темноте разглядела в руках людей, а затем в тележке чёрные камни. Серые и коричневые не трогали.
Поразительно, как остр глаз подростка! Тогда я ещё не знала, насколько мне пригодится увиденное.
Людей по-прежнему уводили, но никто не покидал поселок по своей воле: городские власти закрыли все пути. Таким образом, получалось почти что женское поселение с предприятиями, которые должны работать бесперебойно. То есть нашими руками: бабушек, мам и детей до определенного возраста.
Меня с ровесниками определили в производственный цех на ткацкую фабрику за десяток километров от дома через поле и вдоль изгиба леса. Каждый день мы своими тонкими, как ивовые ветки, руками заправляли пряжей станки. Опускали и поднимали механизмы, которые до нас поддавались только крепким опытным работницам. Времена изменились.
Изменилась и моя мама. Мы виделись недолго вечерами, после смены, и чуть-чуть утром. В эти бесценные минуты, прекраснее самой вкусной еды, я отчетливо понимала, что с мамой происходит неладное. Худоба уже не красила молодую женщину, а на лицо опустили паутинку морщин тревога и страх неопределенности за нашу жизнь. Появились незнакомые нотки в словах и в поведении мамы, и меня это пугало. Сильнее, чем происходящее вокруг. Чем голод, нехорошие вести и даже летящие с неба снаряды.
Удивительно, удивительно сознание подростка! Оно не допускает к себе то, что невозможно изменить, и концентрируется на действительно важном. Не страшили лишения, зато до горечи внутри беспокоила мама. Сегодня я понимаю, что своим состоянием, сама того не зная, она спасла меня.
— Тось, ты нашего рыжего хвоста не видела? Вот сбежал опять, усатая морда. Вот я ему надаю, как появится, — обещала мама без оттенка сердитости в голосе.
Тем временем, мы с тётей Тосей, соседкой по участкам, провожали маму от дома до сарая вопросительными взглядами. Точнее, вопрос читался только в моих глазах. Тётя Тося смотрела с печалью и какой-то тяжестью. Недоумевала, потому что у нас никогда не водилось котов и кошек.
Мама стала носить воду из колонки на пересечении дорог, но у нас прекрасно справлялся водопровод в доме уже десяток лет.
Одним вечером достала из чемодана на чердаке свое старое детское одеяло и укрылась им на ночь. Оно едва доставало от груди до бедра, но на все уговоры мама отвечала: так теплее. Одеяло пестрело красками разноцветных цветов, как огоньки из прошлой, тихой и такой понятной жизни.
Спустя несколько дней соседка тётя Тося рассказала мне, что кот жил у мамы в детстве, на колонку она ходила совсем крошечной девочкой вместе с братом, а одеяло сшила моя бабушка. Мамино сознание под тяжестью происходящего возвращалось в детство.
— Они уходят, они все уходят. На фронт, в окопы. Нас не осталось! Нас не осталось!
Когда ее бормотание переходило в крик, у меня перехватывало дыхание. Силой воли я сжимала губы, хмурила брови и строгим голосом велела спать. Постепенно брать главенство в нашем дуэте стало привычкой.
Мы по-прежнему оставались в информационном неведении: газеты перестали выпускать — не хватало сырья. Одно мы знали точно: враг у ворот, но враг не пройдёт. Мы не позволим.
Однажды мама пришла со смены раньше обычного. На мои вопросы ответила, что её отпустили. Ложь. Человек ценился в те дни как никогда прежде. Мы работали у станков по 16 часов без продыху. «Отпустить» могли в одном случае — ногами вперед. Но мама стояла передо мной живая и… не в самом крепком здравии.
Предполагаю, этот эпизод стал одним из ключевых в моем взрослении, помимо оккупации, голода и приближающихся холодов со скудным запасом дров.
По указке происходящих событий мы поменялись местами: кто сейчас родитель, а кто ребенок? Мама не справлялась со свалившимися невзгодами, а я чувствовала, что выкарабкиваться вместе — это единственный шанс выжить. Возможно, свою роль сыграли истории соседей, которые буквально «гасли» на моих глазах. Примечательно, панике поддавались взрослые, не дети.
Оборачиваясь назад, осознаю, что мое юношеское восприятие мира оберегало меня. Многое мне казалось не тем, чем было: детское воображение и незнание жизни приукрашивали лишения. Едой служило все съедобное, труд — норма дня. Я жила и действовала в глубочайшем убеждении, что в наш поселок вернутся шумные празднества, пляски на улицах, хождение по гостям до упаду. Упаду от счастья и сытости, а не как сейчас…
— Мам, помнишь озеро? Мы ездили туда в прошлом году. Помнишь, там места какие широкие? Ты еще боялась, что я там в лугах потеряюсь и держала меня все время за руку. Я узнала, куда всех дяденек из нашего поселка увезли. Они уехали строить там город для нас!
Глупые слова текли речью сами собой. Я и сама верила, что все мной сказанное — правда. Мама подняла на меня поблекшие глаза.
— Ну смотри. Помнишь, на набережной булыжники лежали? Да? А сейчас их нет, — дар сочинительства не только проснулся во мне. Он уже потягивался, стряхивая с себя остатки сна.
— Хочешь, можем сходить через мост посмотреть, — продолжала я, делая вид, что увлечена размешиванием щепотки чаинок в кипятке. Мама молчала, прищурившись — значит, слушает. Отступать нельзя.
— Они нужны для новых домов. Не как наш с тобой старый деревянный. Это будут каменные, крепкие, с чёрной каймой у земли. Самые высокие и просторные дома, которых ты никогда не видела! — я отложила ложечку и стала махать руками, как рыбаки, когда хвастаются размером пойманной рыбы. — Приедем с тобой, попросим Гавриловых нас на лошадях отвезти. Посидим у озера, погуляем. А потом и дома уже построят. Это недолго! Наши-то как быстро управились, когда на Рябиновой дома строили.
Мы уже стояли друг напротив друга, я держала маму за руку и медленно вела к столу. Она села на стул, пододвинула поближе чашку, взяла в руку ложку. Не произносила ни слова, но я понимала, что мама меня слышит. Не все потеряно, моего человека еще можно спасти.
— Мам, только есть одно условие, — сердце добралось до области горла и отдавало в уши от волнения. — На озеро отвезут не всех. Только тех, кто каждую смену отрабатывает от и до. Такой вот закон, да. Завтра мы вместе пойдем на твою службу, я провожу тебя и пойду к себе. Но ты оттуда не уходи только, пожалуйста, без меня, хорошо? Я отмечусь в твоем журнале, что ты всё выполнила. У себя тоже отмечусь, будем с тобой как передовики. Вот и домик нам первым дадут. Договорились?
Враньё уже не видело границ, разве что краска не залила мои щёки. В желании помочь маме меня занесло в неведомые речи, когда можно было сочинять, приукрашивать и обещать родному человеку то, чего никогда не будет. Гадко? Безмерно. Думала ли я об этом тогда, девчонкой сидя за столом напротив матери, которая теряла рассудок? Нет.
Прошли годы, давно вернулся мир. Посёлок стал частью города, а нам с мамой выделили квартиру в доме на окраине, окруженном дубравой. Как-то раз я спросила:
— Мамуль, почему ты никогда не говорила о происходящем в посёлке? Через твои руки первыми проходили газеты с новостями.
— Берегла я тебя, Катюша. Ты была дитём совсем, как мне казалось. Ну что ты видела? Школьная скамья да огород. А тут такие дела! Ой, господь милостивый…
Я оставалась для мамы ребенком, о котором следует заботиться. Несмотря на равное нечеловеческое количество часов на фабрике и одинаковые граммы пайка. Она должна была обо мне заботиться. Поэтому молчала.
Я же заботилась о ней. Своим неловким, глупым, наивным образом, но в том таились моя сила и любовь.
— А как там наш дом у озера, а? — мама трепала меня, уже студентку художественного института, за плечи и еле слышно посмеивалась.
— Ну мам! — румянец всё же добрался до моих щёк при упоминании моего сочинительства. Как и улыбка, как и свет в глазах у нас обеих.
Мама тогда пошла на поправку, держа в сознании ориентир — мы ждем свой новый дом. Высокий, каменный, с окантовкой из чёрного камня. Обязательно раздобудем туалетный столик, еще краше и больше. Для баночек, расчесок и гребешка из янтаря.