фехтование пенисами и диалектика пола
эволюционная психология описывает романтические отношения в терминах «эгоистичного гена». однако гендерное и сексуальное разнообразие природы подрывает саму «естественность». например, такие поразительные примеры, как «фехтование пенисами» у плоских червей, где инсценируется половое различие.
тайна пола — одна из главных научных загадок. зачем животным понадобилась столь затратная форма воспроизводства как раздельнополое размножение, если не меньшего эволюционного успеха можно добиться двумя другими более экономными способами? следуя первому сценарию, т.е. вегетативному размножению, организм удваивает собственные клетки, достигая эффективного количественного прироста. к впечатляющему разнообразию (дисперсии) приводит второй способ — гермафродитизм и самооплодотворение.
одна из лучших гипотез была предложена советским биологом вигеном геодакяном. в своих рассуждениях он исходил из простого факта: «мужчины» могут размножаться практически бесконечно, тогда как «женщины» серьезно ограничены в репродуктивных возможностях. основываясь на этой диалектике, геодакян пришел к убеждению, что женский пол является виртуальным пулом, сохраняющим различные гены, а мужской — полем эксперимента в актуализации генетической информации. иными словами, мужчине уготована рискованная роль полевого исследователя: он привносит в популяцию информацию о меняющимся мире (смене климата, уровне радиации, появлении новых хищников и т.д). женщина становится музейным куратором: отбирая достойных самцов, она утверждает господствующий эстетический канон — т.е. те признаки и атрибуты, которые сохранятся за человечеством, как внутри постоянной экспозиции (фенотип), так и в запасниках (генотип). благодаря такому разделению труда наиболее прогрессивные классы животных, включая млекопитающих, добились столь высокой степени адаптивности.
эта теория рисует своеобразный природный «матриархат», который денатурализует саму природу, как ее традиционно принято видеть. а это именно то, что делает феминистская критика науки или квир-теория эволюции. вот самый яркий пример: поскольку женщины должны сохранять куда больше виртуальных возможностей защиты от неблагоприятных условий (в том числе и предотвращение обморожения), женщины волосатее мужчин! это не фигура речи — тело женщины действительно содержит куда больше волосяных луковиц, чем мужское, просто они находятся спящем состоянии. но если женщина обработает себя андрогенами, то станет волосатее мужчины. выявление таких фактов денатурализирует саму природу, т.е. представляет человеческое (волосатость мужского тела) не как нечто естественное, а как условное или даже сконструированное. но поскольку речь идет не о социальном конструкте, то подобные утверждения идут даже несколько дальше. подобно процессу гибридизации, о котором я писал как-то в другом тексте, такая теория потенциально оестествляет саму неестественность. а если «неестественное» выдается за природное, то и сама природа оказывается конструктом. другими словами, не искусство имитирует жизнь, а жизнь имитирует искусство.
однако теории, объясняющие гендерный диморфизм, рискуют эссенциализировать различие и экстраполировать биологию на социальные отношения. именно так поступают многие эволюционные биологи, когда заявляют, что женщины от природы усредненнее мужчин практически во всем. например, они реже бывают глупыми, но также редко они рождаются гениями. такие утверждения, безусловно, не выдерживают критики со стороны социологии гениальности (вспомним, например, хрестоматийное эссе линды нохлин о том, какие институциональные ограничения привели к отсутствию известных художниц в истории искусства). тем более, развенчание романтического и маскулинного в своей сути культа гениальности, предложенное постструктуралистской критикой, не оставляет камня на камне от идеалов авторства, самовыражения или оригинальности. вместо того, чтобы по юношеским увеличенным полям мозга вычислять гениев, что предлагают делать некоторые отечественные нейробиологи, стоит сначала задаться вопросом: насколько политически нейтрален сам этот статус?
опираясь на внешний диморфизм, такая психология пытается привить биологическую логику эволюционной выгоды на человеческие отношения. мужчины хоть на словах и считают интеллект ценным качеством, на деле предпочитают наиболее глупых партнерш. глупым женщинам не интересна карьера, а, следовательно, они раньше умных начинают производить детей, оставляя «эгоистичному» мужскому гену больше потомства. философ элизабет гроц критиковала подобные утверждения, указывая на обилие гей и квир-животных или же феномена improbable pairing (вроде лебедей которые влюбляются в лодки, имитирующих лебедей). такие примеры, по ее мнению, ставят под вопрос «генную максимизацию или интерес эгоистичного гена к увековечиванию через воспроизводство». критикуя дарвинизм через внимательное чтение дарвина, она полагает, что половой отбор — т.е. отбор, производящий избыточную и деструктивную красоту у птиц, — лишь подтверждает, что сексуальное и эстетическое наслаждение не средство, а самоцель. гроц делает радикальный вывод: производство живыми организмами потомства — лишь случайность или побочный эффект их сексуальности.
говоря о гомосексуальности, биологи-редукционисты, конечно, выкручиваются и видят в ней своеобразное генетическое самопожертвование, когда в ситуации сверхконцентрации популяция начинает контролировать свои размеры через производство гомосексуалов (гомосексуальность в итоге не разлагает человеческую расу, а в долгосрочной перспективе спасает ее от самоубийства). однако, не совсем ясно, как в этой логике объяснить, что процент гомосексуального населения не слишком меняется на протяжении истории человечества. впрочем, и сосредоточенность ЛГБТИК+ сообщества в крупных городах, понятное дело, обусловлена чисто социальными факторами.
на самом же деле господствующая и всепроникающая логика накопления капитала проникает в науку. накладываясь на эволюционную логику, идея бесконечного, безостановочного и постоянно расширяющаяся воспроизводства, переопределяется как дисперсия и количественный прирост. биологический избыток и алогизм трактуется учеными как особая осмотрительность и изворотливая смекалка гена-капиталиста (вроде математической теории игр, к которой обращается ричард докинз). в результате все, что так или иначе выпадает за рамки эволюционного успеха, закладывается обратно в мчащийся поезд. и хотя биологи признают бессмысл��нность и бесцельность отбора, а понятие «максимизации» используют как бы метафорически, биологизаторский дискурс движим квазирелигиозной телеоологией и прогрессизмом.
на деле же любые утверждения эволюционистов о половых различиях в психологии опровергаются самой возможностью однополых отношений. как указывал сексолог игорь кон, принцип дополнительности не работает в гей-отношениях (скажем, если бы маскулинные мужчины выбирали феминных). согласно статистике, все происходит ровно наоборт: «чем маскулиннее выглядит и/или кажется себе гомосексуал, тем сильнее его желание иметь такого же или более маскулинного партнера. ориентация на гипертрофированную маскулинность (тип "мачо") коррелирует не только с уровнем предполагаемой собственной маскулинности субъекта, но и с уровнем его сексуальной активности». даже на уровне таких грубых обобщений гомосексуальное желание не укладывается в гетеронормативную логику полового отбора и взаимовыгодного обмена генетическим материалом между двумя особями.
природа не способна на изобретение ex nihilo. поэтому, согласно эволюционной биологии, любовная и романтическая привязанность была выработана или перепрофилирована из материнских отношений с ребенком. однако, связка м+м — во всяком случае те примеры, которые мне удавалось наблюдать и анализировать — часто строятся не на квазиродительской привязанности, но на центробежном столкновении «мужского» хубриса. такая логика скорее деструктивна, чем репродуктивна, и романтическое влечение тут как будто имеет совершенно иной эволюционный источник. в цитологии середины прошлого века существовала гипотеза, что половое слияние возникло у низших организмов, когда на почве голодания они начали поедать друг друга. даже такая столь далекая от человека теория может куда лучше объяснить «деструктивность». каннибализм тут следует понимать не в отрицательном смысле как нечто токсичное или агрессивное, но в негативном смысле подрыва логики капиталистической максимизации и увековечивания своих генов. либидо при такой постановке вопросы неотрывно от влечения к смерти, а фрейдовский death drive, к которому апеллирует квир-теория, отрицает любую футуристическо-репродуктивную логику. в таких отношениях ноль эволюционного смысла, зато избыток эволюционной бессмысленности.
классическая социобиология экстраполировала отношения шимпанзе на человеческое общество. эти агрессивные обезьяны, действительно, хорошо подходили для оправдания капиталистического и патриархального этоса агрессии, доминации, иерархии и т.д. когда же ученые обнаружили, что среди милитаристских шимпанзе скрывались добродушные бонобо, то вдруг наши двоюродные родственники оказались склонными к альтруизму и самопожертвованию. учитывая, что расхождение между нами и шимпанзе произошло несколько миллионов лет назад, не оставив общего предка всех этих гоминид, подобные исследования могут применяться к человеку лишь с очень большими оговорками. куда продуктивнее, на мой взгляд, вслед за петром кропоткиным, который еще в xix веке критиковал дарвинизм с позиций кооперации и взаимопомощи, обратиться к безмерно далеким от нас существам. например, когда я снимал фильм о грибах, грибное царство поразило меня построением протокоммунистических отношений. через микоризу — слияние корней растений с мицелием — они осуществляют справедливое перераспределение накопленных веществ. а тот факт, что некоторые его представители могут обладать до тысячи различных полов, производит дисперсию сексуальных идентичностей, делая идентитарную логику излишней.
но сегодня меня интересуют такие существа, как черви. философ владимир соловьев описывал их как «голое воплощение одной из материальных жизненных функций – половой или питательной». в его интерпретации червь — это некая структура, которая по мере эволюционного развития как бы вбиралась внутрь остова животного, производя из бесформенной материи полноценный структурированный организм. змеи или какие-нибудь морские угри поэтому казались соловьеву пугающим регрессом обратно к голому полово-питательному состоянию. черви (не меньше чем грибы) вызывают у человека отвращение — гендерное беспокойство, кастрационный страх или пренебрежение чужеродным, а потому они не менее достойные претенденты для межвидовой компаративистики. жутковатая инаковость может сообщить куда больше, чем комплиментарное сродство.
у плоских ресничных червей существует один поразительный обряд, получивший название penis fencing или фехтование пенисами. дело в том, что «женская» роль, подразумевающая вынашивание потомства, является биологически более затратной, чем мужская. поэтому, образуя копулу, два червя-гермафродита сражаются за то, кто окажется самцом-победителем, а кто неудачником-самкой. каждый из них пытается своим «пенисом» ударить и пронзить противника, избегая его ответных ударов. и когда, наконец, победитель протыкает противника своим оружием, то сразу же и оплодотворяет — на тот момент уже побежденную — своей спермой. само это зрелищное и перформативное шоу напоминает серпантинный танец лои фуллер, где оба напарника не то копулянты, не то дуэлянты.
из всего многообразия способов оплодотворения именно фехтование пенисами наилучшим образом описывает однополые отношения между людьми. я имею ввиду не очевидные параллели с сексуальным актом, что было бы не просто излишней эротизацией, но и их эссенциализацией (настаивание пассивного партнера на своей пассивной роли, наоборот, часто бывает излишне маскулинно-агрессивным) и упрощением (такое сравнение бы исключало, например, непроникающие виды секса). скорее, такое экстравагантное спаривание — если его растянуть до бесконечности, отложив момент триумфа и насильственного придания пола, — является отрицанием любого простого распределения идентичностей и ролей, ориентированного на репродукцию и максимизацию генетической выгоды. романтическая связь предстает как деструктивно-пластичная, где каждый из партнеров задает форму другому и одновременно принимает его форму.
фаллический поединок — лишь один из примеров многообразия неданутаризации репродуктивного поведения и ролевых моделей. биолог жоан рауфгарден утверждает, что существование «мужского» и «женского» является проекцией человеческих культурных представлений на природу. следовательно, в случае эволюционной психологии, мы имеем дело с двойной проекцией: научные факты накладываются на социальные отношения, а затем обратно проецируются на природу. на самом деле, с точки зрения науки, пол — не более чем различие в размере гамет, все остальное — многочисленные вариации и интерпретации. природа разнообразнее, чем мы о ней знаем, а воображение ее шире, чем данные нам социальные отношения. существуют многочисленные и нюансированные примеры смены сексуальных ролей, трансгендерных переходов, интерсексуальности, гермафродитизма.
приведу лишь несколько примеров из книги «эволюционная радуга»: у морских коньков самка помещает икру внутрь самца. токование трутанов, обладателями двух полов, но нескольких гендеров (три разных самцовых типа и одна самка) — напоминает полиаморную пансекуальную оргию. у некоторых рыб встречается последовательный гермафродитизм, когда самка может стать самцом, а потом вдруг снова стать самкой. таким образом, природа отрицает приписанный ей божественный диморфизм «всякой твари по паре» и предлагает возможные сценарии как гендерного аболиционизма, так и флюидной сменяемости пола. в биологии уже возможно то, что на данной фазе развития человечества невозможно технологически (полная автоматизация производства, читай, коммунизм) или биотехнологически (бесконечная и обратимая смена пола, читай, квиркоммунизм).
но что интересно в случае плоских червей, это не размывание идентичностей, но, наоборот, сохранение бинарности. говоря языком лакановского психоанализа копулянты сражаются за роль «быть фаллосом» / «обладать фаллосом». противопоставление противоположностей здесь снимается и разрешается, но вместе с тем выживает и выводится на другой уровень, пускаясь в новый виток диалектической гонки. самые радикальные биологи (упомянутая рауфгарден) и неортодоксальные психоаналитики (аленка зупанчич), которые, безусловно, поддерживают любую пролиферацию гендерных и сексуальных индентичностей, сходятся в одном. удивительным образом они не могут отступиться от базовой оппозиции. если первая указывает на неупразднимое различие в размере гамет, вторая на — фундаментальное внутреннее различие, запускающее гендерное беспокойство. и ресничные черви как будто бы инсценируют то самое архе- или перво-различие, на котором основана человеческая субъективность и сама возможность мышления.
редукционистские науки вроде зоосоциологии или эволюционной психологии склонны к необъективному подтверждению своих точек зрения, вытягивая из всего органического разнообразия наиболее выгодные и убедительные факты. критической научной эпистемологии (назовем ее для простоты контр-биология) стоит в ответ радикализировать подобные когнитивные искажения. ей следует оставить в покое обезьян и даже лобстеров и спуститься по эволюционной лестнице вниз или перешагнуть вбок через параллельные ветви, чтобы узреть в самом далеком и странном самое близкое и родное. на месте этих них можно возвести другие сверх-предвзятые дисциплины будущего: например, микополитэкономию или вермосексологию. как я попытался показать, редукционистская наука не просто биологизирует общественные отношения, но делает это на изначальном социологизаторстве биологического разнообразния. поэтому тактической задачей контр-биологии будет обратный détour или многоходовка — абсолютизация и универсализация случайных фактов для оестествления неестественного в природе.
