ЛЭП
ЛЭП.
Линия электропередач.
Встанешь около такой, смотришь вверх и кажется, что это не провода тянутся по небу (которого нет, ни по какому небу они не тянутся, а просто расположены в пространстве, наполненном прозрачным газом) — и не провода это, а молния, которая в любой момент может расстегнуться другими мирами.
Шов между твоим бытием и тоже бытием, но совсем другим.
Может быть, и небытием даже, по крайней мере твоим, в том виде, в котором ты привык об этом думать.
Это, конечно, Халфлайф повлиял.
Там всегда начиналось с треска, а заканчивалось разбитыми монтажкой бошками.
Сколько себя помню, Халфлайф постоянно влиял.
А теперь этот треск везде.
Значит, граница рядом.
Ничего себе — значит — очевидно же, что мы все сейчас немного не на ту кочку встали, ботинок начинает оперативно заполняться чёрной жижей, и тут важно и торопиться, пока не стало хуже, и не торопиться, чтобы не сделать ещё хуже.
Глянешь в окно — потому что некуда теперь больше глядеть (а вы небось посмеивались над моим «налью чаю, смотрю в окно», добро пожаловать на борт, присаживайтесь поудобней, поясница вам ещё понадобится, крем от геморроя тоже, пристегните ремни, прослушайте памятку о безопасности, если кратко, то будет херово, но полезно) — так вот, глянешь в окно, а там дуализм.
Ты и хочешь туда, потому что здесь уже выжженная земля, обои, поросшие щавелем, скисли душами и так далее, и не хочешь туда, потому что там есть поверхности, много поверхностей, а на них, от восьми до двенадцати часов сохраняется — да, жужжание типа ЛЭП.
Лепестки эпидемического пиздеца.
Они же лучики экономического, а главное — эгоистического — тоже пиздеца.
А вот эсхатологического — наоборот — просветления.
Сложные времена требуют простых решений.
Близость границы предлагает попробовать открытость.
Я вам не сопли продаю, если что — открытые с помощью тупых предметов черепные коробки в борьбе за жизнь — это тоже искренность, самая настоящая.
Всё-таки, немного все как-то трезвей стало, да же?
И, хоть немного, кажется вам, что время сейчас такое, что, ну, упроститься надо?
Поменьше рисовать вот эти загогулины.
И мы как будто даже пытаемся.
И у нас как будто даже получается.
Понятно, что не принято не то что говорить, что чувствуешь — чувствовать-то неудобно перед пацанами.
На шашлычников этих всем миром навалились, нашли тоже крайних.
Тех материм, этих материм, чем громче материм, тем крепче карантин.
Ну что вы выдумываете, кого наебать-то пытаетесь?
Ну давайте я за всех скажу.
За всех, но от своего имени.
Чтобы ничего вам не навязывать.
МНЕ ТАК СТРАШНО, МНЕ НЕ ПРОСТО СТРАШНО, Я ЕЩЁ И НЕ ПОНИМАЮ, ЧЕГО ЖДАТЬ ДАЛЬШЕ, Я НЕ ДОВЕРЯЮ НИ МИРУ, НИ ЛЮДЯМ, НИ СЕБЕ, И МНЕ СРОЧНО НУЖНО НАЙТИ КРАЙНЕГО.
Тупорылые шашлычники!
Ууу!
Иногда думаешь: вот бы быть таким искренним, чтобы позволить себе хотя бы в творчестве не врать, не прятаться за масками.
А потом думаешь: это потому, наверное, что искренность как-то связана с искрами, а они тоже не бывают постоянными.
Но если ты поддерживаешь костёр, то они не заканчиваются.
А ковырнёшь побольней — сами собой взлетают, искренности эти.
И главное — не ссать, конечно.
От этого все тухнет.
И костёр, и запах костра.
В общем, очень хочется сказать себе: не бойся ты.
Ну чего ты боишься, глупенький.
Впереди ещё куча дерьма.
Если думать о каждой куче дерьма, то и дорога твоя будет не по полю, где солнышко светит, небо голубое и птички поют, а по пастбищу, где стадо прошло и все заминировало, не до птичек, сникерсы бы не запачкать.
Ну и не боишься какое-то время.
А потом опять боишься.
И в этом, оказывается, и есть жизнь.
По крайней мере у меня.