Чай на столе...
Ваня Стулов просто обожал блевать. Нет, правда, это ощущение освобождающегося от токсинов и вредоносных происков зеленого змия желудка было лучшего самого пиздатого оргазма в его жизни, а холодные края белого друга никогда не предавали и не отворачивались от его скорченного в нечеловеческих муках лица, в отличие от тёплых телес прекрасных представительниц народа до такой картины уж больно нежного и брезгливого. Вряд ли человечество и его многовековой прогресс в социальных отношениях смогли бы предоставить ему рандеву лучше, чем холодный пол, едко ароматизированный кошачьей мочой - потому что старушка Диана опять запустила свои фугасные бомбы куда-то мимо пункта назначения - и шатающийся от времени и опыта унитаз, который словно шептал ему на ухо обещание быть с Ваней до самой гробовой доски. Верный друг - а коньяка, всё-таки, стоило пить поменьше.
Одним словом, Ваня Стулов просто пиздец как обожал блевать.
Санечка унитазных обещаний быть с ним до конца его дней - которые, как Ваня верил сам, должны были оборваться на отметке дня рождения Христа - не давал, но всё равно терпеливо ждал, вслушивался в хаотичную гармонию симфонического оркестра, в котором в унисон пели Ванин желудок и его горло, и отмечал секунды, чтобы понять - стоит убрать початую бутылку спирта подальше или Стулов пока ещё поживёт. Это был такой принцип - если Ваня задерживался на свидании с туалетом дольше минуты, то ответственный гражданский долг самого Александра Гнедина требовал наложить санкции и убрать проклятущий импортный алкоголь подальше, заботливо налить товарищу водички и смотреть на его пустой взгляд, направленный куда-то в глубину веков. В такие моменты Саня думал, что ему не хватает чепчика и передника, чтобы окончательно вжиться в образ заботливой мамаши-квочки: кудахтать он уже научился, осталось достать скалку, чтобы на фоне заиграла музыка из "Деревни Дураков". Или попросить Алису - послушному ИИ не было дела до ироничной картины Сашиных моральных принципов. Даже сам Саша не был уверен, что ему есть дело до своих ироничных моральных принципов - что уж там говорить об этой металлической суке.
— Доволен? — едко спрашивает Гнедин, когда слегка бледное лицо Вани появляется снова на маленькой кухоньке. Ване хватило ума вымыть лицо и рот, Сане хватило запаха дерьмовых сигарет Стулова.
Вопрос сам собой получается каким-то риторическим. Ванино лицо сложно обозначить как выражение удовольствия - слегка пустое, слегка отрешённое от реальности - но в их жизни всё как-то до высшей отметки не дотягивает, останавливается на полпути. Они оба не любят полумеры, но сейчас амбиций Санечки хватает, чтобы смириться и с этим - пары минут тишины в компании чего-то из нового альбома Локи ему хватит, чтобы снова прокрутить в голове маленькую карту своих ироничных моральных принципов.
И как-то стало холодно. Нет, совсем не по причине того, что Ваня вновь открыл окно на балкон - Санечка уже устал отвешивать ментальные и мысленные благодарности Стулову за такой щедрый жест, ведь в противном случае затхлый, душный аромат дешёвых сигарет погнал бы уже самого Гнедина в ледяные объятия чудес сантехники - холодно стало где-то внутри. Метафорическая морозная корка залезла куда-то под подаренный заботливыми руками Киры Марковны свитер, пробежалась кончиками острых пальцев по коже и обняла застывшее в страхе маленькой дрожащей птичкой сердце. Они оба - и Саня, и Ваня - были уверены, что сердец, как и моральных принципов, у них не водилось. Не в анатомическом плане, здесь всё было без дешёвой и пошлой напускной романтики, а в совершенно воздушном, художественном смысле - сердца у них нет, души тоже, да и всего общечеловеческого хорошего. Такие два маленьких черных человечка, чертята какие-то - как на детских рисунках сашиной младшей сестры.
Но сейчас Саша ощущал свое замёрзшее сердце слишком хорошо, чтобы продолжать врать - хотя бы самому себе.
— Как там у тебя с..., — Гнедин прорезал невозможное тихое, потому что в его голове оно становилось слишком громким - выносить такое давалось с трудом, особенно, когда лезли инеем чьи-то тонкие пальцы.
— Марченко? — Ваня отозвался глухо, как будто даже не сразу, но закончить фамилию, которая у Саши вертелась на языке колючим и ядовитым, всё-таки смог. Настоящий друг, — нормально. Вчера у неё был. Жаловалась, — Стулов совершает тяжёлую и долгую затяжку, чтобы дымом заволокло лёгкие напрочь (ведь и ему там тоже холодно), чтобы голос на выдохе едкого табака показался грубее, чем обычно, — на преподов.
Саня знает. Ещё раньше, чем слова вылетают из грубо обрисованного неумелым художником рта Вани - знает. Знает, что у Марченко дома холодно (прямо как под зелёным подаренным свитером прямо сейчас), а летом - жарко. Знает, что Ваня берёт гандоны только по скидке и сразу пачкой - потому что долго, потому что у них какое-то негласное соревнование: а кто дольше? И почему-то побеждает всегда Ваня - наверное, потому что Сане рекорды ставить просто не с кем.
Саша про Ваню знает много чего. Хватило бы на целую книгу чей-то чужой автобиографии - ведь свою писать даже как-то стыдно - и маленькую редакторскую записку после. А ещё Саша Ваню знает долго - наверное, столько же, сколько было бы страничек в этой дурацкой книжке, которую всё равно никто бы не купил. И вместо мыслей о том, как же ему холодно, Гнедин начинает перебирать глупые названия для Ваниной автобиографии.
— Да закрой ты это чёртово окно уже, — Гнедин бесится, мороз лезет по коже до глотки, чтобы задушить, затравить, задохнуться - и поднимается сам.
Путешествие в три шага длинных сашиных ног заканчивается где-то у ваниного кресла, и, чтобы дотянуться до гребанной ручки - которая и есть корень всего зла, как уверен Гнедин - ему нужно тянуться через баррикаду из Вани и его мороза. Саша спотыкается, а Стулов как-то ехидно за этими попытками наблюдает - у Вани всегда такая позиция. Позиция ебучего наблюдателя - сидеть в своём растрепанном кресле, жевать фильтр дешёвых сигарет и как-то совершенно неприятно и ужасно некрасиво над ироничными моральными принципами Саши смеяться.
А не пройти ли бы вам нахуй, Иван Стулов?
У них обоих внутри - очень, очень холодно. Целая маленькая Антарктида, но слишком большая даже для их пустых дыр на месте общечеловеческого доброго и хорошего. Моральный компас у них направлен зато в одну сторону - в сторону тотального пиздеца - да и вообще, общего немного больше, чем они сами об этом задумываются. Иногда - не в те моменты, когда Гнедин запускает свою неизменную, однако, невероятно умелую шарманку заправского душнилы откуда-то из заплеванных падиков (простите, парадных) родного Питера - но Стулов ставит их крошечный дуэт токсинов и черни наравне с Бони и Клайдом, Кисой и Остапом, Чуком и Геком, Холмсом и Ватсоном - себе, конечно, неизменно отдавая роль великого лидера, вождя, примадонны и всего того, что ассоциируется со словом "первый" и немножко "доминантный". Санечке достается роль чуть-чуть второго плана, но Ваня просто немного больше нарцисс, а Саня - просто немного больше.
Ваня всегда и везде ставил свою скромную фигуру в некоторую доминанту, но немая сцена, в которой Гнедин упрямо тянется через его голову к ручке балкона, а ванин взгляд как-то сам собой падает на белую кромку живота под задравшимся свитером заставляет его пересмотреть некоторые из своих жизненных приоритетов. Например, что, возможно, он не всегда имеет желание быть доминантом и первым, а ещё - что желание он имеет, но какого-то слишком другого рода.
Кира Марковна бы пищала. Наташа - будь эти две чудесные дамы здесь - не пищала бы, но слишком хитро, слишком гаденько (как умела только она) хихикала бы в углу дивана - на своем тёплом, законном месте. Но сейчас этих дам здесь нет, теплое наташино место занимает более крупная филейная часть Сани Гнедина - занимала - потому что сам Саня Гнедин, словно в какой-то заевшей пленке черно-белого кино, и даже без старины Чаплина, но тоже очень комично, завис над ним, Ваней, сверху, пытаясь толкнуть проклятую дверь.
Саша хочет поскорее этот балкон закрыть и убраться обратно в свою уютную нору из теплого угла дивана и ироничных моральных принципов. Ваня хочет, чтобы дверь на балкон не закрывалась никогда и они оба умерли от переохлаждения, так и не поняв, что холодно - это где-то внутри - и промерзлый Питер тут совсем не причём.
Когда неловкость, разделенная на двоих и помноженная на мелькающую фигуру Марченко на фоне, пересекается взглядами - им наконец-то становится очень тепло.
У Вани губы на вкус - как дешёвый табак затхлых сигарет, словно целоваться с переполненной пепельницей - Саню сейчас стошнит, но такое маячит слишком пустой и ненужной сейчас мыслью на фоне царапающего и кусачего. У Сани на вкус - его девичьей электронки, слишком отчётливо коньячно и как-то неправильно жарко. Говорят они оба, конечно, лучше, чем целуются - зато языки тренируются в обоих случаях, дальнейшее спишите на катастрофу. Потому что волосы у Саши мягкие, а у Вани - слишком жёсткие, потому что Ваня колется щетиной, а Саша недавно побрился (для кого? зачем?). Потому что это - какое-то бездумное и безумное, какое-то смелое и вместе с тем - отчаянное и отчаявшееся. Как привкус коньяка и табака - оба слишком дешёвые, чтобы этим можно было наслаждаться.
У них на двоих - разлитая между сущностью вечность в чистом космосе, рождение галактики между морозом под свитерами и колкостью на губах - а если обойтись без метафор, то коньяк и пепельница на столе.
Там же, где сейчас остатки пепла собирают крепкие ванины бёдра.
Наверное, это должно было быть больно. Ну, знаете, все эти приколы - гейский секс, первый раз и рука друга как лучшая поддержка в неправильном голландском штурвале? Если бы смелости Стулова однажды хватило внести этот эпизод в очередной томик своей автобиографии, то над своими читателями ироничный автор обязательно бы посмеялся - от души, гоготом, как Ваня это любил - и в красках описал бы, как правильно стоит использовать надлежащие приблуды. Но этой главы не увидит случайный читатель, над его сокровенной душой злое и чёрствое автора не посмеётся - эта глава, как вырванная случайной рукой страница, останется ровно под той подушкой, на которой растрепались почти что пшеничные волосы Гнедина.
Ваня курил, прямо так - в собственной комнате, путь до которой часами ранее составил три носка, одну футболку и пару неловких ударов о всевозможные косяки. Ощущать себя загадочной и тоскливой героиней французской мелодрамы - по личному мнению Стулова - самому Стулову не очень нравилось. Курить после секса - святое, даже если ты кончил на Библию.
«Курить пиздец люблю. Да пошёл ты нахуй, курильщик».
Саня не спит - притворяется - потому что нотную грамоту дыхания Гнедина Ваня разобрал слишком скрупулёзно по крупицам своего интереса, со старанием расставил все "форте" и "пиано", да и оставил на подкорке собственной памяти звучное и мощное крещендо в самом финале этой нелепой борьбы. Саня не спит - вид такой делает, потому что по коже жжется волдырями и вскрывает гнойные раны следы чьих-то пальцев и крупной ладони с мозолистой кожей. Саня не спит, а Ваня курит - прямо так, в своей спальне, путь до которой занял тысячу тысяч нетерпеливых и жадных сцеплений губами - и оба чувствуют себя героинями дешёвых французских мелодрам.
— Как у тебя там... С этой? — Саша поднимает лохматую голову с подушки и смотрит большими глазами печального щенка - у него отбирают сахарную косточку, а он только и может, что тявкать и скулить. Но колкую и ядовитую фамилию на языке всё так не решается выговорить.
— С Марченко? — отзывается Стулов, его голова остаётся на месте, взгляд цепляется за дородную тётку на улице, которая куда-то спешит в полшестого утра, — нормально. Был у неё. Вчера.
Сигарета летит куда-то на пол, прямо в спальне, путь до которой занял очень много шагов - и это кажется правильным. Шея и плечи цветут алыми георгинами волдырей и ожогов от раскалённых пальцев и губ - и это тоже кажется правильным. В тишине комнаты со звуком разбитого зеркала ломаются и лопаются по швам ироничные моральные устои Александра Гнедина - и это почему-то тоже кажется правильным.
Неправильным в этом всём кажется Саша, чьи пшеничные волосы лохмато лежат на плюшевой черепахе...