Гендерно-нейтральное сердце. Отрывок

Осовремененный вариант повести Михаила Афанасьевича Булгакова

Дверь в квартиру пропустила особенных посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди. Филипп Филиппович встретил гостей неприязненно. Он стоял у письменного стола и смотрел, как полководец на врагов. Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие топтались на месте.

— Мы к вам, профессор, — заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась копна засаленных черных косичек, — вот по какому делу...

— Вы, господа, напрасно в это время дня не учитесь и не работаете, — перебил его наставительно Филипп Филиппович, — во-первых, вы так и останетесь неучами, а во-вторых, ваш активизм до добра не доведет.

Тот, с копной, умолк, и все четверо в изумлении уставились на Филиппа Филиппович. Молчание продолжалось несколько секунд, и прервал его лишь стук пальцев по столу.

— Во-первых, мы не господа, — молвил наконец самый юный из четверых, персикового вида. — Господа эксплуатировали рабов на плантациях.

— Во-вторых, — перебил и его Филипп Филиппович, — вы мужчина или женщина?

Четверо вновь смолкли и открыли рты. На этот раз опомнился первый тот, с копной.

— Какая разница, товарищ? — спросил он горделиво.

— Я — транс-мужчина в стадии гендерного перехода, — признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно покраснел.

Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом один из вошедших — блондин в берете от Gucci.

— В таком случае вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый государь, попрошу снять головной убор, — внушительно сказал Филипп Филиппович.

— Я вам не «милостивый государь», — резко заявил блондин, снимая свой берет.

— Мы пришли к вам... — вновь начал черный с копной.

— Прежде всего — кто это «мы»?

— Мы — общественный комитет по дайверсити нашего дома, — в сдержанной ярости заговорил черный. — Я — Швондер, он — Робертс, они — товарищи Ли и Удальцов. И вот мы...

— Это вас вселили в квартиру Джеймса Дьюи Ватсона?

— Нас, — ответил Швондер.

— Боже! Пропал дом! — в отчаянии воскликнул Филипп Филиппович и вплеснул руками.

— Что вы, профессор, смеетесь? — возмутился Швондер.

— Какое там смеюсь! Я в полном отчаянии, — крикнул Филипп Филиппович, — что же теперь будет с электроснабжением?

— Вы издеваетесь, профессор Преображенский?

— По какому делу вы пришли ко мне, говорите как можно скорее, я сейчас иду обедать.

— Мы, комитет дома, — с ненавистью заговорил Швондер, — пришли к вам после общего собрания, на котором стоял вопрос об повышении гендерного и расового разнообразия среди жильцов нашего дома...

— Кто на ком стоял? — крикнул Филипп Филиппович, — потрудитесь излагать ваши мысли яснее.

— Вопрос стоял о разнообразии…

— Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением от 12-го сего августа моя квартира освобождена от размещения каких бы то ни было беженцев и переселенцев?

— Известно, — ответил Швондер, — но общее собрание, рассмотрев ваш вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы занимаете чрезмерную площадь. У вас слишком много привилегий. Вы один живете в семи комнатах, где могла бы разместиться еще дюжина сомалийцев.

— Я один живу и р-работаю в семи комнатах, — ответил Филипп Филиппович, — и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.

Четверо онемели.

— Восьмую? Вам не хватает Гугла и Википедии? Э-хе-хе, — проговорил блондин, лишенный головного убора, — однако, это здо-о-рово.

— Это неописуемо! — воскликнула девушка, оказавшаяся транс-мужчиной.

— У меня приемная, заметьте, она же — библиотека, столовая, мой кабинет — три. Смотровая — четыре. Операционная — пять. Моя спальня — шесть и комната прислуги — семь. В общем, не хватает... Да впрочем, это неважно. Моя квартира свободна от проведения политики разнообразия, и разговору конец. Могу я идти обедать?

— Извиняюсь, — сказал четвертый, похожий на крепкого жука.

— Извиняюсь, — перебил его Швондер, — вот именно по поводу столовой и смотровой мы и пришли говорить. Общее собрание просит вас добровольно, в порядке солидарности с угнетенными и борьбы с привилегиями, отказаться от столовой. Вы же белый мужчина, не так ли? А столовых и библиотек вообще уже ни у кого нет, это прошлый век.

— Даже у Илона Маска! — звонко крикнула девушка.

С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие чего его лицо нежно побагровело, но он не произнес ни одного звука, выжидая что будет дальше.

— И от смотровой также, — продолжал Швондер, — смотровую прекрасно можно соединить с кабинетом.

— Угу, — молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, — а где же я должен принимать пищу?

— В спальне, — хором ответили четверо.

Багровость Филипп Филипповича приняла несколько сероватый оттенок.

— В спальне принимать пищу, — заговорил он придушенным голосом, — в смотровой — читать, в приемной — одеваться, оперировать — в комнате прислуги, а в столовой — осматривать? Очень возможно, что Илон Маск так и делает. Может быть, он в кабинете обедает, а в ванной запускает спутники. Может быть... Но я не Илон Маск! — вдруг рявкнул он, и багровость его стала желтой. — Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию, и покорнейше прошу вас вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в уборной.

— Тогда, профессор, ввиду вашего упорного противодействия, — сказал взволнованный Швондер, — мы подаем на вас жалобу в высшие инстанции.

— Ага, — молвил Филипп Филиппович, — так? — Голос его принял подозрительно вежливый оттенок. — Одну минуточку, прошу вас подождать.

Филипп Филиппович, стукнув по столу, взял телефон и произнес:

— Сири... да... благодарю вас. С Петром Александровичем соедините пожалуйста. Профессор Преображенский. Петр Александрович? Очень рад, что вас застал. Благодарю вас, здоров. Петр Александрович, ваша операция отменяется. Что? Совсем отменяется... Равно, как и все остальные операции. Вот почему: я прекращаю работу в Европе и Америке… Сейчас ко мне вошли четверо, из них одна женщина, переодетая мужчиной, двое вооружены, и терроризировали меня в квартире с целью отнять часть ее...

— Позвольте, профессор, — начал Швондер, меняясь в лице.

— Извините... У меня нет возможности повторить все, что они говорили. Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать, что они предложили мне отказаться от моей смотровой, другими словами, поставили меня в необходимость оперировать вас там, где я до сих пор резал кроликов. В таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я прекращаю деятельность, закрываю квартиру и уезжаю в Краков. Ключи могу передать Швондеру. Пусть он оперирует.

Четверо застыли.

— Что же делать... Мне самому очень неприятно... Как? О, нет, Петр Александрович! О, нет. Больше я так не согласен. Это уже второй случай с августа месяца... Как? Гм... Как угодно. Хотя бы. Но только одно условие: кем угодно, что угодно, когда угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличности которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к дверям моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая. Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Конечно. Да. Да. Я для них умер. Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага... Ну, это другое дело. Ага. Хорошо. Сейчас передаю трубку. Будьте любезны, — змеиным голосом обратился Филипп Филиппович к Швондеру, — сейчас с вами будут говорить.

— Позвольте, профессор, — сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, — вы извратили наши слова.

— Попрошу вас не употреблять таких выражений.

Швондер растерянно взял трубку и молвил:

— Я слушаю. Да... Председатель комитета по дайверсити… Мы же действовали по правилам... Так у профессора и так исключительное положение... Мы знаем о его работах... Целых пять комнат хотели оставить ему... Ну, хорошо... Раз так... Хорошо...

Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся. Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.

— Это какой-то позор? — несмело вымолвил тот.

— Если бы сейчас была дискуссия, — начала девушка, волнуясь и загораясь румянцем, — я бы доказал Петру Александровичу...

— Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию? — вежливо спросил Филипп Филиппович.

Глаза девушки сверкнули.

— Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем...Только... Я, как заведующий эпидотделом дома...

— За-ве-дующая, — поправил ее Филипп Филиппович.

— Хочу предложить вам, — тут девушка из-за пазухи вытащила несколько ярких упаковок, — взять несколько вакцин в пользу больных ковидом. По полтиннику штука.

— Нет, не возьму, — кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на упаковки.

Совершенное изумление выразилось на лицах, а девушка покрылась клюквенным налетом.

— Почему же вы отказываетесь?

— Не хочу.

— Вы не сочувствуете жертвам ковида?

— Сочувствую.

— Жалеете отдать полтинник?

— Нет.

— Так почему же?!

— Не хочу.

Помолчали.

— Знаете ли, профессор, — заговорила девушка, тяжело вздохнув, — если бы вы не были мировым светилом, и за вас не заступались бы самым возмутительным образом, вас следовало бы арестовать.

— А за что? — с любопытством спросил Филипп Филиппович.

— Вы ненавидите социальный прогресс, — горячо сказала девушка.

— Да, я не люблю социальный прогресс, — печально согласился Филипп Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.

— Зина, — крикнул Филипп Филиппович, — подавай обед. Вы позволите, господа?

Четверо молча вышли из кабинета, молча прошли приемную, и слышно было, как за ними закрылась тяжело и звучно парадная дверь.