Отец всегда был со мной холоден
Я готовилась отправиться к отцу уже в пятый раз, и меня снедало нетерпение. Я долго надеялась, что если буду играть свою роль, он начнет мне подыгрывать.
Я — любимая дочь, он — во всем потакающий мне отец. Я решила, что если вести себя, как другие дочери, он примет эту игру. Мы станем притворяться вместе, и в конце концов притворство станет реальностью. Но если бы я внимательнее наблюдала за ним и призналась себе в том, что видела, то поняла бы, что он ни за что не станет этого делать и что актерство такого рода только вызовет в нем отвращение.
И вот мы снова ехали в темноте на его машине к дому в Вудсайде. Сегодня он был в кожаной куртке с манжетами из черной ткани, которая сочеталась с цветом его волос. В ней он выглядел лихо и щегольски. Он все также молчал. Но я чувствовала в себе больше смелости.
— Можно, ты отдашь ее мне, когда она будет тебе не нужна? — спросила я, когда мы свернули налево, на узкую ухабистую дорогу с покосившимися и потрескавшимися белыми столбиками, что заканчивалась у его ворот. Я уже давно об этом думала, но только сейчас набралась мужества и сказала об этом вслух.
— Что отдам? — ответил он.
— Твою машину. «Порше», — я задумалась, где же он хранит старые. Воображение нарисовало ряд блестящих черных машин на краю его участка.
— Разумеется, нет, — ответил он так резко и раздражительно, что я сразу поняла, что допустила ошибку.
Может быть, миф о царапине не соответствовал действительности, может быть, он не покупал каждый раз новый автомобиль, и версия о его расточительности была ложной. Он скупился на деньги, еду, слова, и только «Порше» казались славным исключением.
Мне хотелось взять свои слова обратно. Мы подъехали к дому, и отец заглушил мотор. По обеим сторонам от ворот вздымались кусты гортензии: пышные голубые соцветия были больше моей головы.
(Много лет спустя он спросил меня:
— Как думаешь, какие гортензии лучшие?
— Голубые. Такие яркие голубые.
— Я тоже так думал в молодости, — ответил он. — Но оказывается, белые в форме конусов гораздо симпатичнее.)
Не успела я пошевельнуться, чтобы вылезти из машины, как он повернулся ко мне.
— Ты ничего не получишь, — сказал он. — Поняла? Ничего. Ничего не получишь.
Говорил ли он о машине или о чем-то еще, больше? Я не знала. Его голос ранил, отдавался болью в груди.
Машину озарял холодный свет белой лампочки на потолке, которая зажглась, когда заглох мотор. Вокруг было темно. Я совершила ужасную ошибку, и отец отстранился от меня.
К тому времени мысль о том, что он назвал неудавшийся компьютер в мою честь, туго была сплетена с моим ощущением себя. Хотя он не подтвердил этого, я возвращалась к ней, чтобы подбодрить себя, когда чувствовала собственное ничтожество, находясь рядом с ним.
Компьютеры меня не волновали: это были всего лишь железки и поблескивающие микросхемы в пластиковых коробах. Когда сидишь перед монитором, оказываешься под гипнозом, но в целом смотреть на них скучно, они некрасивые. Однако мне нравилось думать, что я связана с отцом через компьютер. Это означало, что я была избранной и у меня было место, хотя он держался со мной холодно и отстраненно. Это означало, что я привязана к земле и ее машинам. Отец был знаменитостью, ездил на «Порше», и если «Лиза» действительно получила мое имя, я была частью этой жизни.
Теперь я понимаю, что у нас были противоположные цели. Для него я была неряшливым пятном на его блистательном восходящем пути к славе, наша история не вписывалась в легенду о его величии и достоинствах, о которой он грезил. Мое существование разрушало его образ. Для меня все было наоборот: чем ближе я подбиралась к нему, тем меньше стыдилась себя; он был частью большого мира и подталкивал меня к свету.