День Большого Брата
Недавно вспоминал, как в возрасте 13 лет меня наскоро «судили» и подвергли публичной «казни» за отсутствие уважения к общественной морали.
Дело было в школе, в классе с политологическим уклоном. Мы тогда проходили утопии-антиутопии, и классный руководитель предложил нам игру, в которой можно на своей шкуре ощутить, каково живется школьнику в мире тотального равенства и безграничной заботы.
Затея получила всеобщее одобрение.
Около недели мы готовились, читали книги, изучали написанные историком правила и регламенты, примеряли на себя различные роли, обсуждали детали и просчитывали стратегии.
А затем наступил он — «День Большого Брата».
Одежда приглушенных цветов, тетради без рисунков на обложках, карандаши и ручки без опознавательных знаков.
Яркие оттенки или, что еще хуже, надписи на иностранном языке, могут вызвать подозрение Службы Безопасности.
Подозрение — причина для допроса.
Серой массой наш класс течет по кридору к зарешеченным дверям кабинета.
День сразу же начинается с потерь.
Несколько вольнодумцев, забывших о правилах, не допущены Инспекторами в Учебное помещение. У одного на куртке обнаружились бордовые лампасы, что у других — неизвестно.
Их увели в допросную, из которой вернулись не все.
Остальная масса учащихся рассаживается и ожидает звонка на урок в соответствии с заведенным порядком — молча, глядя строго перед собой. Так в поле зрения неизменно попадает висящий над доской огромный портрет усталого усатого человека. Это Большой Брат — наш Вождь, наша надежда и наша опора на все времена. Его никто никогда не видел, но он — главный над всем сущим.
Шторы задернуты, шкафы с книгами занавешены тканью. Поверх развешены плакаты с мудрыми высказываниями Вождя. Коситься на них опасно — так можно нечаянно повернуть голову, а это расценивается, как провокация. Впрочем, читать плакаты нет смысла — каждый из нас давно уже выучил все лозунги.
— Да здравствует Большой Брат! — приветствует нас возникшая на пороге Учительница.
— Да здравствует Большой Брат! — хором отвечаем мы, вскакивая с мест.
Этот лозунг следовало повторять в начале и в конце каждой фразы.
Несоблюдение новояза считалось легкой провинностью — как и неуместный кашель, или сползший набок порядковый номер, который надлежало с гордостью носить на груди. За эти прегрешения полагался только штраф. Однако, когда такие мелочи накапливались, Инспектор мог принять решение об аресте неблагонадежного ЕдУча.
Имен у нас не было, только номер.
— Отвечать на вопрос будет… — Учительница физики долго и с удовольствием водила карандашом по списку, выбирая «счастливчика». — ЕдУч номер 23.
— Да здравствует Большой Брат! — закричал я, поднимаясь с места.
— Да здравствует Большой Брат, — кивнула Преподаватель.
Помню, что во время ответа мой ум был занят только тем, чтобы не гримасничать,, не смеяться, не сболтнуть чего-нибудь, что может быть расценено, как провокация. Надо было помнить, что меня слушает не только Учитель, но и Инспекторы.
Они стояли позади, у шкафов, вне поля зрения ЕдУчей, и вели себя настолько тихо, что о них можно было умудриться забыть.
С горем пополам, заканчиваю ответ.
Получив разрешение сесть, с облегчением опускаюсь на стул, выдыхая обязательное «Да здравствует Большой Брат!»
Из дальнего угла раздается нервный смешок, туда сразу же устремляется Инспектор.
Смеявшегося ЕдУча выводят из класса.
До конца урока я предоставлен сам себе, и раздумываю, что написать в «письме доверия» — обязательном отчете обо всем происходящем, который нужно сдавать Инспектору в начале каждой перемены. Считается, что их читает Большой Брат.
Мы все пишем эти отчеты, даже Инспекторы и Учителя.
Кто-то признается в любви Большому Брату, кто-то выражает ненависть к нашим врагам, некоторые составляют доносы.
Я пишу донос на ЕдУча №16 — он странно ерзает весь урок. Надеюсь, что Инспекторы будут снисходительны к таким мелочам, как непоседливость, но при этом оценят бдительность написавшего.
Со звонком все письма кладутся в переносной ящик и отправляются в Службу Безопасности.
Первая перемена не приносит облегчения, а наоборот, требует еще большей концентрации — на нее запланировано мероприятие «Пятиминутка любви», посвященное любви к Большому Брату.
Мы выстраиваемся на импровизированном «плаце» в коридоре и слушаем вступительную речь — долгое перечисление всех достоинств и титулов нашего Вождя. После каждого абзаца мы хором пропеваем длинное «Оооооо» — так мы выражаем свою радость.
Тем временем Служба Безопасности уже изучила «письма доверия», и приступила к задержаниям. Инспекторы ловко выхватывают из строя и тихо уводят ЕдУчей, уличенных в неблагонадежности. Мы стараемся не обращать на них внимания и не провожать их взглядами, чтобы самим не попасть под подозрение.
После речи — музыкальный номер.
ЕдУч №8 выступает с песенкой «Мой любимый Большой Брат». Он поет тоненьким голоском, нарочито жалобно, не попадая ни в какие ноты. Он настолько жалок и нелеп, что приходится отводить от него взгляд, чтобы не засмеяться. Как всегда бывает, когда смеяться нельзя, удержаться от смеха почти невозможно.
Я изо всех сил стараюсь думать о еде в школьной столовой, о запахе в физкультурной раздевалке, о своих отставаниях по учебе — о чем угодно, лишь бы не слушать ту чушь, что поет ЕдУч №8.
Песня «Мой любимый Большой Брат» становится причиной «смерти» пяти или шести ЕдУчей, не сумевших удержаться от смеха. Выжившие, в том числе и сам певец — эмоционально выжаты до предела, поэтому следующий за песней «Танец сплочения вокруг Большого Брата» уже никого не трогает.
Протанцевав, мы возвращаемся в кабинет, и все начинается заново:
— Да здравствует Большой Брат!
— Да здравствует Большой Брат!
«Отвечает ЕдУч такой-то», «письма доверия», неосторожный шорох — задержание.
Как ни странно, Инспекторам до сих пор нет до меня дела — а ведь я был уверен, что проколюсь еще в самом начале…
Снова пишу донос на ЕдУча №16.
Причина та же, дурацкая — он ерзает. После прошлого письма, как и предполагалось, ЕдУч №16 остался жив. Нет оснований считать, что в этот раз будет иначе.
Внезапно мне на стол прилетает какая-то записка. Я хочу обернуться и посмотреть, кто ее кинул, но вовремя беру себя в руки и замираю в неподвижности. Это или заговор, или провокация, или и то и другое вместе.
Несколько секунд я раздумываю, как поступить, и в итоге решаю не сообщать о происшествии Инспекторам. Движением локтя скидываю записку на пол. Легкий пинок — и она отлетает под соседнюю парту.
Звонок, сообщающий о конце урока и начале перемены, вызывает отвращение.
В него как будто подмешали панический вой.
Теперь нам предстоит «Пятиминутка ярости», в ходе которой мы выражаем ненависть к своим врагам.
Как и в прошлый раз, все начинается с речи, напоминающей о том, что наши враги многочисленны и сильны, и что борьба с ними будет длиться столько, сколько потребуется — даже если на это уйдет вечность.
После каждого абзаца раздается длинное «Жжжжжжж» — так мы выражаем свою злость.
Дальше два ЕдУча женского пола проводят добровольную художественную акцию — рассыпают по полу принесенные Инспектором конфеты и шоколадные батончики с надписями на иностранных языках.
Вывалив сладости, ЕдУчи принимаются топтать их, выкрикивая стандартные лозунги ненависти ко всему чужому.
Конфеты твердые, с мороза, упаковка у них крепкая, поэтому растоптать их сразу не получается.
Сквозь мрачную решимость на лицах ЕдУчей-топтунов проступает растерянность.
Кажется, они опасаются наказания за свою неспособность по-нормальному уничтожить вражеские вкусности.
Одна из ЕдУчей поскальзывается и, падая, успевает пожелать здоровья Большому Брату.
В следующую секунду на мое плечо ложится тяжелая рука:
Я вдруг понимаю, что забылся, и тупо улыбался, наблюдая за уничтожением вражеских конфет.
Неуверенно сопротивляюсь и вяло протестую, еще больше усугубляя свое положение.
Меня выводят за границу коридорного «плаца», и, по совокупности нарушений, выносят приговор — пожизненное без права на переписку.
Это то же самое, что расстрел.
С моей груди срывают номер 23.
Остаток дня я провел в «накопителе» — в соседнем кабинете, где не было никакого тоталитаризма, и учителя раздавали задания для тех, кто пропустил уроки по причине «ареста» или «казни».
К концу занятий Инспекторы уничтожили примерно половину ЕдУчей.
Две трети оставшихся имели административные взыскания.
Несколько лет спустя я прочитал про эксперимент Рона Джонса, и понял, откуда росли ноги у «Дня Большого Брата».
В отличие от Джонса, наш историк не был социологом или психологом, и не собирал данных, так как не планировал их анализировать.
Его игра не была экспериментом, и служила скорее назиданием. По ее итогам мы получили оценки и сделали свои выводы.
Мой вывод был таким: учиться, работать, и вообще, делать что-то полезное, находясь при этом под постоянным надзором и контролем — крайне трудно.
Больше половины внимания уходит на то, чтобы не проштрафиться на какой-нибудь не относящейся к делу, но смертельно опасной ерунде.